<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I
Первые впечатления

Группа, выехавшая из Феникса, прибыла в Индию раньше меня. Я должен был опередить ее, но моя задержка в Англии в связи с войной расстроила все наши планы. Когда стало очевидным, что мне придется остаться в Англии на неопределенное время, я стал думать о том, где устроить переселенцев из Феникса. Хотелось, чтобы все они по возможности обосновались в Индии вместе и продолжали бы там тот образ жизни, который вели в Фениксе. Я не мог рекомендовать им какой-либо ашрам и поэтому телеграфировал, чтобы они разыскали м-ра Эндрюса и последовали его указаниям.

Первоначально они поселились в Кангри Гурукул, где ныне покойный свами Шраддхананджи принял их как своих детей. Потом их поместили в ашраме, в Шантиникетоне. Поэт[1] и его друзья отнеслись к ним очень тепло. Опыт, накопленный колонистами за время пребывания в этих местах, в дальнейшем пригодился и им и мне.

Поэт, Шраддхананджи и Сушил Рудра составляли, как бывало я говорил Эндрюсу, его троицу. В Южной Африке м-р Эндрюс неустанно рассказывал нам о них, и его каждодневные рассказы об этой великой троице – наиболее приятные воспоминания о Южной Африке. Само собой разумеется, м-р Эндрюс познакомил переселенцев из Феникса с Сушилом Рудрой. У Сушила Рудры не было ашрам а, но у него был дом, который он предоставил переселенцам в полное распоряжение. Не прошло и дня, как они уже чувствовали себя как дома и, по-видимому, совсем не скучали по Фениксу.

Прибыв в Бомбей и узнав, что колонисты находятся в Шантиникетоне, я загорелся желанием повидаться с ними при первой же возможности, тотчас после свидания с Гокхале.

Прием, устроенный мне в Бомбее, дал возможность организовать нечто вроде сатьяграхи в миниатюре.

На банкете в мою честь в доме м-ра Джехангира Петита я не решился говорить на гуджарати. Среди небывалой роскоши и ослепительного блеска я, проживший лучшие годы бок о бок с законтрактованными рабочими, чувствовал себя неотесанной деревенщиной. Катхиаварский плащ, тюрбан и дхоти, правда, придавали мне тогда более цивилизованный вид, нежели я имею теперь. Но среди блеска и роскоши в доме Петита я почувствовал себя не в своей тарелке. Позже я несколько освоился с обстановкой, найдя убежище под крылышком сэра Фирузшаха Мехты.

Затем состоялось торжество у гуджаратцев: они ни за что не хотели отпускать меня, не устроив приема. Организатором его был ныне покойный Уттамлал Триведи. С программой вечера я ознакомился заранее. Среди гостей был м-р Джинна, гуджаратец по происхождению, – не помню уже, в качестве кого он присутствовал: председателя или главного оратора. Свою небольшую, довольно милую речь он произнес по-английски. Если мне не изменяет память, большинство других речей также были произнесены на английском языке. Когда же дошла очередь до меня, то я, выразив свою благодарность на гуджарати, объяснил, почему отстаиваю языки гуджарати и хиндустани, и закончил свое выступление выражением скромного протеста против того, чтобы на собрании гуджаратцев говорили на английском языке. Я решился на это не без некоторого колебания: я боялся, как бы присутствующие не сочли бестактным, что человек, вернувшийся в Индию после долгих лет пребывания на чужбине, позволяет себе критиковать установившиеся обычаи и порядки. Но, по-видимому, никто не понял превратно мотивы, побудившие меня ответить непременно на гуджарати, и я с удовольствием заметил, что мой протест не вызвал никаких возражений у присутствовавших.

Таким образом, я мог надеяться, что будет не так уж трудно изложить мои новомодные взгляды перед соотечественниками.

После краткого пребывания в Бомбее я, полный впечатлений, по приглашению Гокхале отправился в Пуну.

II
У Гокхале в Пуне

Тотчас по прибытии в Бомбей я получил от Гокхале записку, в которой он сообщал, что губернатор желает меня видеть и что мне необходимо его посетить до отъезда в Пуну. Поэтому я нанес визит его превосходительству. После обычных расспросов губернатор сказал:

– Я просил бы вас только об одном: мне хотелось бы, чтобы всякий раз, прежде чем предпринимать какие-либо шаги, касающиеся правительства, вы бы заходили ко мне.

– Мне очень легко дать вам такое обещание, – ответил я, – потому что как сатьяграх я взял себе за правило прежде всего уяснять точку зрения стороны, с которой предстоит иметь дело, и по возможности приходить к соглашению. Я неукоснительно придерживался этого правила в Южной Африке и намерен придерживаться его и впредь.

Лорд Уиллингдон, поблагодарив меня, сказал:

– Можете приходить сюда, когда угодно. И вы убедитесь, что мое правительство преднамеренно не делает ничего плохого.

На это я ответил:

– Именно эта вера и поддерживает меня.

Затем я отправился в Пуну. Невозможно описать здесь все подробности столь приятного для меня времени жизни. Гокхале, равно как и члены общества «Слуги Индии», обласкали меня. Гокхале даже пригласил их всех к себе, чтобы познакомить со мной. Я совершенно откровенно беседовал с ними по самым различным вопросам.

Гокхале очень хотелось, чтобы и я стал членом этого общества. Я тоже хотел этого. Но другие члены считали, что .ввиду значительных расхождений между мною и ими как в отношении целей, так и методов работы для меня было бы, пожалуй, не очень удобным вступать в общество «Слуги Индии». Гокхале же считал, что, несмотря на мою приверженность своим собственным принципам, я всегда был готов терпимо относиться к убеждениям членов этого общества.

– Члены общества, – говорил он, – еще не знают о вашей готовности идти на компромисс. Они тверды в своих принципах и независимы. Надеюсь, они вас примут. Но и в противном случае вы всетаки можете ни на секунду не сомневаться в их глубоком уважении и любви к вам. Они боятся рисковать лишь из опасения потерять уважение к вам. Однако примут вас официально в члены общества или нет, – лично я буду считать вас таковым.

Я сообщил Гокхале о своих намерениях. Независимо от того, примут меня в общество или нет, я хотел бы иметь ашрам, где мог бы обосноваться вместе с переселенцами из Феникса. Лучше всего было бы устроиться где-нибудь в Гуджарате. Я полагал, что, будучи гуджаратцем, я лучше сумею работать на благо Гуджарата и тем принесу наибольшую пользу Индии. Идея эта понравилась Гокхале. Он сказал:

– Разумеется, так вы и должны поступить. Каковы бы ни были результаты ваших переговоров с членами общества, вы всегда можете рассчитывать на меня в отношении денежной помощи ашраму, который я буду рассматривать как свой собственный.

Меня обрадовало то, что он снимает с меня заботу о средствах и что мне не придется вести работу одному. Значит, в трудную минуту я смогу всегда рассчитывать на надежного руководителя. С души свалилась огромная тяжесть.

Ныне покойный д-р Дев вскоре получил распоряжение предоставить мне право брать с текущего счета общества «Слуги Индии» деньги, необходимые для ашрама и других общественных нужд.

Я готовился к поездке в Шантиникетон. Накануне моего отъезда Гокхале устроил вечер, на который было приглашено несколько избранных друзей. Гокхале также позаботился, чтобы угощение было по моему вкусу, т. е. состояло из фруктов и орехов. Хотя вечер был устроен всего лишь в нескольких шагах от его дома, Гокхале еле-еле преодолел это расстояние. Однако симпатия его ко мне взяла верх, и он захотел обязательно прийти. Он дошел, но упал в обморок, и пришлось отнести его домой. С ним это бывало и раньше, поэтому, придя в себя, он прислал сказать, чтобы мы продолжали веселиться.

Вечер этот был всего лишь встречей друзей на свежем воздухе против гостиницы, принадлежавшей обществу «Слуги Индии». Друзья вели откровенные беседы на интересовавшие их темы и угощались земляными орехами, финиками и свежими фруктами.

Однако обморок Гокхале произвел на меня тягостное впечатление.

III
Была ли это угроза?

Из Пуны я отправился в Раджкот, а оттуда в Порбандар. Там я должен был повидаться с вдовой брата и своими родственниками.

Во время сатьяграхи в Южной Африке я изменил свой костюм, чтобы не слишком отличаться от индийских законтрактованных рабочих. В Англии – у себя дома, в своих четырех стенах – носил такую же одежду. В Бомбей я приехал в катхиаварском костюме, состоявшем из рубашки, дхоти, плаща и белого шарфа – все из тканей индийского фабричного производства. Из Бомбея я собирался ехать третьим классом и, полагая, что шарф и плащ излишни для такой поездки, снял их и купил кашмирскую шапку за восемь – десять ана. В таком виде я вполне мог сойти за бедняка.

В Индии в то время свирепствовала чума, поэтому все пассажиры подвергались медицинскому осмотру в Вирамгаме или

Вадхване, точно не помню. У меня был легкий озноб, и инспектор, обнаружив, что температура у меня повышена, записал мою фамилию и велел явиться к чиновнику медицинской службы.

Кто-то сообщил, что я проезжаю через Вадхван, ибо на вокзале меня встречал портной Мотилал, крупный местный общественный деятель. Он рассказал мне о вирамгамской таможне и о неприятностях, которые бывают в связи с этой таможней у пассажиров. Я не был расположен к беседе, так как меня знобило, и только спросил:

– Готовы ли вы сесть в тюрьму?

Я думал, что Мотилал принадлежит к числу тех пылких юнцов, которые имеют привычку отвечать, не подумав. Однако он ответил мне твердо и обдуманно:

– Да, все мы пойдем в тюрьму, если вы нас поведете. Как катхиварцы, мы в первую очередь имеем право на ваше внимание. Мы, разумеется, не собираемся вас задерживать, но обещайте побывать здесь на обратном пути. Вас очень обрадует деятельность и настроение нашей молодежи. Знайте, что мы откликнемся на первый же ваш призыв.

Мотилал просто пленил меня. Его товарищ, расхваливая его, сказал:

– Наш друг – всего лишь портной. Но он такой мастер своего дела, что, хотя трудится только по часу в день, легко зарабатывает пятнадцать рупий в месяц (больше ему и не надо). Остальное время он отдает общественной работе и руководит нами, несмотря на то, что мы образованнее его.

Впоследствии, ближе познакомившись с Мотилалом, я понял, что в похвалах этих не было преувеличения. Он проводил ежемесячно по несколько дней в только что созданном тогда ашраме, учил детей портняжному мастерству и сам шил кое-что для ашрама. Мне он подробно рассказывал о Вирамгаме и неприятностях, которые причинялись там пассажирам. Он совершенно нетерпимо относился к этому. Он умер в расцвете сил после непродолжительной болезни. Для общественной жизни Вадхвана это была большая потеря.

Приехав в Раджкот, я на следующий же день отправился к чиновнику медицинской службы. Врач меня знал и почувствовал себя весьма неловко. Он рассердился на инспектора, но совершенно напрасно, ибо тот лишь выполнял свой долг. Инспектор не знал меня, да если бы и знал, он не смог бы поступить иначе. Врач не стал посылать меня снова к инспектору, а настоял на том, чтобы инспектор пришел ко мне. Санитарный осмотр пассажиров третьего класса в подобных случаях просто необходим. Даже люди, занимающие высокое положение в обществе, если они едут третьим классом, должны добровольно подчиняться всем правилам, которые обязательны для бедняков. Чиновники должны быть беспристрастными. По моим наблюдениям, чиновники относятся к пассажирам третьего класса не как к равным себе, а как к стаду баранов. Говорят с ними пренебрежительно и не удостаивают их ни ответом, ни объяснениями; пассажиры третьего класса должны беспрекословно подчиняться чиновнику, словно они его слуги. Чиновник может безнаказанно оскорбить и даже ударить пассажира, а билет продаст ему только после того, как причинит массу неприятностей, включая даже опоздание на поезд. Все это я видел собственными глазами. И такое положение не изменится до тех пор, пока богатые и образованные не откажутся от привилегий, недоступных для бедняков, и не станут ездить в третьем классе, чтобы повести борьбу с грубостью и несправедливостью, вместо того, чтобы рассматривать всё это как обычное явление.

Повсюду в Катхиаваре я слышал жалобы на притеснения в вирамгамской таможне и потому решил немедленно воспользоваться предложением лорда Уиллингдона. Я собрал и прочитал все материалы по этому вопросу и, убедившись в полной обоснованности всех жалоб, вступил в переписку с бомбейским правительством. Я побывал у личного секретаря лорда Укллингдона, а также нанес визит его превосходительству. Лорд Уиллингдон выразил свое сочувствие, но переложил всю вину на власти в Дели.

– Будь это в наших руках, мы давно бы сняли этот кордон. Вы должны обратиться по этому вопросу к индийскому правительству, – сказал секретарь.

Я написал письмо индийскому правительству, но не получил никакого ответа, кроме уведомления о получении. Только позднее, когда мне представился случай встретиться с лордом Челмсфордом, удалось добиться положительного решения по этому вопросу. Когда же я изложил лорду Челмсфорду факты, он был весьма удивлен, так как, оказывается, ничего не знал об этом. Терпеливо выслушав меня, он тотчас затребовал по телефону дело о Вирамгаме и пообещал снять кордон, если местные власти не докажут, что необходимо его сохранить. Несколько дней спустя я прочел в газетах, что таможенный кордон в Вирамгаме ликвидирован.

Я считал это событие началом сатьяграхи в Индии, поскольку во время моих переговоров с бомбейским правительством секретарь выразил недовольство по поводу упоминания о сатьяграхе в речи, которую я произнес в Богасре (Катхиавар).

– Не угроза ли это? – спросил он. – Неужели вы думаете, что сильное правительство уступит угрозам?

– Это не угроза, – ответил я, – а воспитание народа. Моя обязанность – указать народу все законные средства борьбы с обидчиками. Нация, которая желает стать самостоятельной, должна знать все пути и способы достижения свободы. Обычно в качестве последнего средства прибегают к насилию. Сатьяграха, напротив, представляет собой абсолютно ненасильственный метод борьбы. Я считаю своей обязанностью разъяснять населению, как и в каких пределах им пользоваться. Не сомневаюсь, что английское правительство – правительство сильное, но не сомневаюсь также и в том, что сатьяграха – в высшей степени действенное средство.

Умный секретарь скептически покачал головой и сказал:

– Посмотрим.

IV
Шантиникетон

Из Раджкота я направился в Шантиникетон. Учащиеся и преподаватели осыпали меня знаками внимания. Прием был изумительным сочетанием простоты, изящества и любви. Здесь я впервые встретился с Какасахибом Калелкаром.

Тогда я не знал, почему Калелкара называли «Какасахиб».

Оказалось, адвокат Кешаврао Дешпанде, с которым мы были друзьями в период пребывания в Англии, руководивший школой в княжестве Барода под названием «Ганганат Видьялайя», давал учителям родовые имена, стараясь создать в Видьялайе семейную обстановку. Адвоката Калелкара, в то время учителя, стали называть «Кака» (буквально – дядя со стороны отца), Пхадке называли «Мама» (дядя со стороны матери), а Харихар Шарма получил имя «Анна» (брат). Другим тоже дали соответствующие имена. Впоследствии к этой «семье» присоединились Ананд (Свами) в качестве друга Каки и Патвардхан (Anna) – в качестве друга Мамы. Все они с течением времени стали моими товарищами по работе. Самого адвоката Дешпанде обычно называли «Сахиб». Когда Видьялайя пришлось распустить, «семья» также распалась, но ее члены никогда не порывали духовных связей и не забывали своих прозвищ.

Стремясь накопить опыт, Какасахиб работал в различных организациях, и когда я приехал, он оказался в Шантиникетоне. Чинтаман Шастри, принадлежавший к тому же братству, также был там. Оба преподавали санскрит. Колонистам из Феникса было отведено в Шантиникетоне отдельное помещение. Во главе колонии стоял Маганлал Ганди. Он взял на себя наблюдение за строгим выполнением всех правил фениксского ашрама. Я видел, что благодаря своему любовному отношению к людям, знаниям и настойчивости он пользовался большим влиянием во всем Шантиникетоне.

В то время там жили Эндрюс и Пирсон. Из бенгальских учителей мы довольно тесно сошлись с Джагаданандбабу, Непалбабу, Сантошбабу, Кшитимоханбабу, Нагенбабу, Шарадбабу и Калибабу.

По своему обыкновению я быстро подружился с преподавателями и учащимися и повел с ними речь о самообслуживании. Я сказал преподавателям, что если и они и учащиеся откажутся от услуг наемных поваров и сами станут варить себе пищу, то учителям это даст возможность следить за ее приготовлением в интересах морального состояния и физического здоровья учеников, а ученики получат наглядный урок самообслуживания. Некоторые лишь качали головами, другие же полностью одобрили мою мысль. Ученики приветствовали эту идею, вероятно, вследствие инстинктивного влечения ко всему новому. Мы решили проделать такой опыт.

Когда я попросил Поэта высказать свое мнение, он сказал, что не возражает, если учителя согласны. Обращаясь к мальчикам, он сказал:

– Опыт этот – ключ к свараджу.

Пирсон не жалел себя, стремясь успешно провести опыт. Он с жаром принялся за дело. Одной группе было поручено резать овощи, другой – очищать зерно и т. п. Нагенбабу вместе с другими принялся за уборку кухни и остальных помещений. Я был рад видеть, как они работают с лопатами в руках.

Трудно рассчитывать, чтобы сто двадцать пять учеников и преподавателей, начав заниматься физическим трудом, сразу почувствовали себя как рыба в воде. Ежедневно происходили споры. Некоторые очень скоро уставали. Но Пирсон был неутомим. Его то и дело можно было видеть на кухне или около нее. Когда он чистил кухонную посуду, группа учащихся играла на ситаре, чтобы работа не казалась слишком скучной. Все как один работали с энтузиазмом, и Шантиникетон превратился в хлопотливый муравейник.

Стоило только начать вводить такие новшества в нашу жизнь, как они повлекли за собой дальнейшие изменения.

Сразу по прибытии колонисты из Феникса стали не только сами работать на кухне, но и чрезвычайно упростили пищу. Все приправы были изъяты. Рис, дал, овощи и даже пшеничная мука варились все сразу в одном котле. Учащиеся Шантиникетона завели у себя такую же кухню с целью реформировать бенгальскую. Ее обслуживали сами учащиеся и один два учителя.

Через некоторое время, однако, все эти работы были прекращены. Я считаю, что знаменитая школа ничего не потеряла от того, что проделала опыт, а учителя, несомненно, извлекли из него для себя некоторую пользу.

Я предполагал задержаться в Шантиникетоне, но судьба судила иначе. Не прожил я там и недели, как пришла телеграмма из Пуны о смерти Гокхале. Шантиникетон погрузился в траур. Все его обитатели пришли ко мне выразить свое соболезнование. Мы собрались в храме, чтобы оплакать национальную утрату. Это была торжественная церемония. В тот же день я с женой и Маганлалом выехал в Пуну. Остальные остались в Шантиникетоне.

Эндрюс сопровождал меня до Бурдвана.

– Считаете ли вы, что наступит время для сатьяграхи в Индии? И если это так, то когда это произойдет? – спросил он меня.

– Трудно сказать, – ответил я. – Я лично ничего не буду предпринимать в течение года, поскольку Гокхале взял с меня слово поездить по Индии, чтобы накопить опыт, и я не буду высказываться по общественным вопросам до тех пор, пока не закончится этот испытательный срок. Но и по истечении года я не стану торопиться выступать и высказывать свое мнение. Во всяком случае, не думаю, что возникнет повод для сатьяграхи в течение, по крайней мере, пяти лет.

Следует отметить в этой связи, что Гокхале подсмеивался над некоторыми моими мыслями, высказанными в «Хинд сварадж».

– После года пребывания в Индии ваши воззрения изменятся, – говорил он.

V
Мытарства пассажиров третьего
класса

В Бурдване мы испытали все мытарства, которые приходится терпеть пассажирам третьего класса, начиная с приобретения билета.

– Билеты третьего класса так рано не продаются, – заявили нам в кассе.

Я отправился к начальнику станции, до которого не так легко было добраться. Кто-то вежливо указал мне, где он находится, и я поведал ему о наших трудностях. Но и он повторил мне то же самое. Наконец, касса открылась, и я пошел покупать билеты. Но получить их было не просто. Здесь действовал закон сильного: те, кто понахальнее, не считаясь с остальными, подходили все время к кассе и отталкивали меня. Поэтому я купил билеты почти самым последним.

Поезд подали, и сесть в него было новым испытанием. Пассажиры, уже находившиеся в поезде, и те, кто пытался влезть, ругались и толкались. Мы бегали взад и вперед по платформе и повсюду слышали:

– Мест нет.

Я подошел к проводнику. Он сказал:

– Постарайтесь как-нибудь войти или ждите следующего поезда.

– Но я еду по срочному делу, – вежливо возразил я. Однако у него не было времени выслушать меня. Я не знал, что делать. Я сказал Маганлалу, чтобы он как-нибудь проник в поезд, а сам вошел с женою в междуклассный вагон. Проводник заметил это и на станции Асансол предложил мне доплатить за билет.

– Вы были обязаны дать нам место, – сказал я ему. – Мы здесь потому, что все было занято. Мы охотно перейдем в третий класс, если вы нас там устроите.

– Нечего рассуждать, – сказал проводник, – я не могу устроить вас в третьем классе. Доплачивайте или выходите.

Я хотел во что бы то ни стало добраться до Пуны, а поэтому не стал продолжать спор и доплатил за билет. Но эта несправедливость возмутила меня.

Утром мы прибыли в Могалсарай. Маганлалу удалось найти свободное место в вагоне третьего класса, куда перешли и мы. Я сообщил контролеру о происшедшем и просил его удостоверить, что на станции Могалсарай мы перешли в вагон третьего класса. Но он наотрез отказался выдать удостоверение. Тогда я обратился к начальнику станции. Тот сказал:

– Обычно без соответствующего удостоверения мы не возмещаем переплаты. Для вас же сделаем исключение. Но возвращать всем доплату за проезд от Бурдвана до Могалсарая мы не можем.

С тех пор я приобрел большой опыт поездок в третьем классе. Если бы я записывал все свои впечатления, они составили бы целый том. Здесь я упоминаю о них лишь мимоходом. Я глубоко сожалел и сожалею, что по состоянию здоровья вынужден был отказаться от поездок в третьем классе.

Мытарства пассажиров третьего класса обусловлены, несомненно, своеволием железнодорожных властей. Но не в меньшей степени повинны в этом грубость, неряшливость, эгоизм и невежество самих пассажиров. Достойно сожаления, что пассажиры часто не сознают неправильности своего поведения, своего эгоизма и нечистоплотности. Они считают такое поведение вполне естественным. Все это можно отнести за счет безразличного отношения к ним со стороны нас – «образованных». Мы приехали в Кальян ужасно усталые. Маганлал и я раздобыли себе воды из станционной колонки и совершили омовение. Едва я начал набирать воду для жены, как ко мне подошел адвокат Каул из общества «Слуги Индии». Он тоже ехал в Пуну и предложил проводить мою жену в умывальную комнату второго класса. Я заколебался, не решаясь принять это учтивое предложение. Я знал, что моя жена не имеет права пользоваться туалетом второго класса, но в конце концов согласился нарушить правила. Знаю, что мой поступок не делает чести поборнику истины. Не могу сказать, чтобы жене очень хотелось помыться в умывальной. Но любовь мужа к жене одержала верх над любовью к истине. «Лик истины сокрыт за золотым покрывалом майя», – говорится в «Упанишадах».

VI
Ходатайства

Прибыв в Пуну, мы, после церемоний шрадха, стали обсуждать судьбы общества «Слуги Индии» и вопрос о том, следует ли мне вступать в это общество. Вопрос о членстве оказался для меня весьма щекотливым. Пока был жив Гокхале у меня не было необходимости добиваться приема в общество. Я просто выполнял его желания – и мне это нравилось. Плавая по бурному морю индийской общественной жизни, я нуждался в искусном кормчем. Таким кормчим был для меня Гокхале. Я видел в нем твердую опору. Теперь же, когда он умер и я оказался предоставленным самому себе, я понял, что мой долг – стать членом общества. Это, думал я, будет приятно душе Гокхале. Поэтому без всяких колебаний и с полной решимостью я стал ходатайствовать о приеме.

В этот критический момент большинство членов общества находились в Пуне. Я старался рассеять их сомнения относительно меня, но видел, что мнения их расходятся: одни за принятие меня, другие – решительно против. Я не сомневался в расположении ко мне обеих групп, но, по-видимому, их лояльность по отношению к обществу была сильнее или во всяком случае не меньшей. Наши беседы были поэтому лишены горечи и не выходили за рамки принципиальных вопросов. Противники моего приема указывали, что по ряду важных проблем моя позиция диаметрально противоположна их позиции и что мое членство может поставить под угрозу цели, ради которых создано общество. Для них это, естественно, было невыносимо.

Мы долго спорили и наконец отложили окончательное решение вопроса еще на некоторое время. Взволнованный, я возвратился домой. Имею ли я право стать членом общества, если буду принят только простым большинством голосов? Совместимо ли это с моим преданным отношением к Гокхале. И я ясно понял, что при таком резком» разногласии среди членов общества правильнее взять обратно ходатайство о приеме и тем самым вызволить своих противников из щекотливого положения. Именно этого, думал я требует от меня преданность самому обществу и Гокхале. Мысль эта внезапно осенила меня, и я немедленно написал м-ру Шастри, чтобы он вообще не созывал отложенного заседания общества. Противники приема по достоинству оценили мой поступок. Он вывел их из затруднительного положения, и узы нашей дружбы стали еще крепче, а меня это сделало фактическим членом общества.

Жизнь показала, что я поступил правильно, не став формально членом общества, и что противодействие моих противников было справедливым. Наши взгляды по принципиальным вопросам действительно были глубоко различны. Но признание расхождений не означало, что между нами появилась отчужденность. Мы продолжали относиться друг к другу по-братски, и дом общества в Пуне всегда был для меня местом паломничества.

Правда, официально я не стал членом общества, но в душе всегда был им. Духовные отношения гораздо ценнее физических. Физические отношения без духовных то же, что тело без души.

VII
Кумбхамела

Из Пуны я отправился в Рангун, чтобы повидаться с д-ром Мехта. По дороге я остановился в Калькутте, где был гостем ныне покойного бабу Бупендранатха Басу. Бенгальское гостеприимство достигло здесь своего апогея. В то время я питался исключительно фруктами, и потому к моему столу доставлялись различные фрукты и орехи, какие только можно было раздобыть в Калькутте. Хозяйки дома, бывало, не спали ночи напролет и чистили для меня различные орехи. Из свежих фруктов мне с величайшим старанием готовили индийские блюда. Для моих спутников, среди которых был сын Раыдас, также готовили множество деликатесов. Но как бы ни ценил я такое замечательное гостеприимство, меня тяготила мысль, что из-за двух трех гостей в хлопотах весь дом. Однако я не знал, как избавиться от столь смущавшего меня внимания. В Рангун я отправился на пароходе палубным пассажиром. Если в доме адвоката Басу мы страдали от избытка внимания, то здесь вообще отсутствовало какое бы то ни было внимание к самым элементарным удобствам палубных пассажиров. То, что именовалось ванной, было невероятно грязным. Уборные представляли собой зловонные клоаки. Чтобы ими пользоваться, нужно было пробираться прямо по моче и Экскрементам или прыгать через них.

Это было невыносимо. Я без промедления обратился k капитану. Нечистоплотность пассажиров усугубляла зловоние и грязь. Они плевали там, где сидели, засоряли все вокруг остатками пищи, табаком и листьями бетеля. Стоял страшный шум, и каждый старался занять как можно больше места для себя и своего багажа. В такой ужасной обстановке мы провели два дня.

По прибытии в Рангун я подробно написал агенту пароходной компании обо всех непорядках. Благодаря этому письму и стараниям д-ра Мехты наш обратный переезд на палубе корабля был не столь тягостным.

В Рангуне я также питался одними фруктами, и это снова повлекло за собой дополнительные хлопоты для хозяина дома. Но так как у д-ра Мехты я чувствовал себя как дома, то мог в какой-то мере ограничивать щедрость хозяина. Однако поскольку я не установил для себя никаких ограничений в отношении числа блюд, которые разрешал себе съедать, чревоугодие не позволяло мне удерживаться от предлагаемых разнообразных блюд. Твердо установленных часов приема пищи не было. Я предпочитал не принимать пищи после наступления темноты. Тем не менее, как правило, мы ужинали не раньше восьми девяти часов вечера.

Тот год, 1915, был годом ярмарки Кумбха, которая устраивается в Хардваре раз в двенадцать лет. Я не стремился побывать на ярмарке, но мне хотелось встретиться с махатмой Мунширамджи, который находился тогда в своем гурукуле.

– Общество Гокхале послало в помощь ярмарке большой отряд добровольцев во главе с пандитом Хридаянатом Кунзру. Организацию санитарной части взял на себя ныне покойный д-р Дев. Меня попросили послать им в помощь группу фениксских колонистов, с которыми отправился Маганлал Ганди. Вернувшись из Рангуна, я присоединился к отряду. Переезд из Калькутты в Хардвал был особенно мучителен. Временами в вагонах не было света. В Сахаранпуре некоторых из нас перевели в товарные вагоны, а других – в вагоны для скота, над нами не было крыш, и, сидя на раскаленном железном полу, мы буквально изжарились под ярким полуденным солнцем. Тем не менее никакие муки жажды не могли заставить правоверных индусов пить воду, если она была «мусульманской». Они воздерживались, пока не получили «индусскую» воду. Но те же самые индусы, да будет вам известно, ни секунды не раздумывают и не колеблются, если во время болезни доктор предписывает им вино или мясной бульон, или если ту же самую воду им дает какой-нибудь аптекарь мусульманин или христианин.

Уже во время пребывания в Шантиникетоне мы поняли, что нашей особой обязанностью в Индии является уборка мусора. В Хардваре палатки для добровольцев были расставлены в дхармашала. По распоряжению д-ра Дева вырыли несколько ям, которые должны были служить отхожими местами. Для их чистки ему приходилось нанимать за плату ассенизаторов. Эта работа была как раз по плечу группе фениксских колонистов. Мы предложили зарывать экскременты в землю и следить за чистотой. Д-р Дев с благодарностью принял наше предложение. Оно, разумеется, исходило от меня, но обеспечивать его выполнение приходилось Маганлалу Ганди. Я же преимущественно сидел в палатке, давал даршан и вел религиозные и другие дискуссии с многочисленными паломниками, обращавшимися ко мне. Поэтому у меня не было ни одной свободной минуты. Жаждущие даршана следовали за мной даже в купальню гхат и не оставляли в покое и во время еды.

Здесь, в Хардваре, я понял, какое большое впечатление произвела на всю Индию моя скромная работа в Южной Африке.

Но ничего завидного в моем положении не было. Я чувствовал себя между двух огней. Там, где не знали, кто я, мне приходилось терпеть все лишения, выпадающие на долю миллионов индийцев, например, во время поездок по железным дорогам. А когда меня окружали люди, слышавшие обо мне, я становился жертвой неистовых домогательств даршана. Что было хуже – трудно сказать. Я только знал, что слепая любовь индусов к даршанвалам часто раздражала меня, а еще чаще причиняла душевную боль. Поездки же, которые подчас были трудными, способствовали душевному подъему и почти никогда не вызывали гнева.

В то время я был достаточно силен, чтобы много путешествовать, и, к счастью, еще не настолько известен, чтобы нельзя было пройти по улице, не привлекая всеобщего внимания. Во время поездок мне не раз приходилось наблюдать у паломников не благочестие, а рассеянность, лицемерие и неопрятность. Масса морально опустившихся садх, по-видимому, существовали только для того, чтобы наслаждаться приятными сторонами жизни. В Хардваре я видел корову с пятью ногами! Я был поражен, но сведущие люди разъяснили мне: бедная пятиногая корова была жертвой алчности злых людей. Я узнал, что пятая нога была отрезана от живого теленка и приращена к плечу коровы! Результатом этого двойного акта жестокости воспользовались для того, чтобы выманивать деньги у невежественных людей. Ни один индус не мог пройти равнодушно мимо пятиногой коровы, и ни один индус не мог не подать милостыни для такой удивительной коровы.

День открытия ярмарки наступил. То был радостный для меня день. Я приехал в Хардвар, не испытывая чувств паломника. В поисках благочестия я никогда не стремился посещать места паломничества. Но миллион семьсот тысяч человек, собравшихся здесь, не могли быть сплошь лицемерами или просто туристами. Я не сомневался, что многие явились сюда для самоочищения и подвижничества. Трудно, почти невозможно выразить, какой душевный подъем порождает подобная вера.

Всю ночь я провел в глубоких размышлениях. Я был убежден, что в этой гуще лицемерия встречались и набожные души. Они безгрешными предстанут перед создателем. Но если посещение Хардвара само по себе грех, надо выступить с публичным протестом и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество в Хардвар и на ярмарку Кумбха не грех, тогда я должен прибегнуть к каком-либо акту самоотречения во искупление царившего там зла и очиститься. Для меня это было совершенно естественно. В моей жизни главное – умерщвление плоти. Я думал о ненужном беспокойстве, которое причинял своим хозяевам в Калькутте и Рангуне, так щедро принимавшим меня. Поэтому я решил ограничить количество ежедневно принимаемой пищи и есть последний раз до захода солнца. Я был убежден, что если не прибегну к подобным ограничениям, то причиню беспокойство своим будущим хозяевам и заставлю их служить мне, вместо того чтобы самому служить им. Поэтому я поклялся себе во время пребывания в Индии не есть более пяти блюд в сутки и никогда не есть после наступления темноты. Я обдумал все трудности, с которыми мне, возможно, придется столкнуться, и, не желая оставлять лазейки для себя, взвесив все, решил, что в случае болезни должен буду включить лекарства в число дозволенных пяти блюд и не сделаю исключения даже в пользу специальных диетических блюд. И наконец я решил, что не буду делать вообще никаких исключений.

Вот уже 13 лет, как я выполняю этот обет. Не раз подвергался я суровым испытаниям, но могу с полным основанием заявить, что обет одновременно был для меня и защитой. Думаю, что он прибавил мне несколько лет жизни и спас от многих болезней.

VIII
Лакшман Джхула

Я почувствовал большое облегчение, когда, приехав в гурукул, увидел гигантскую фигуру махатмы Мунширамджи. Я сразу же почувствовал огромную разницу между покоем, царившим в гурукуле, и шумом и гамом в Хардваре.

Махатма отнесся ко мне с любовью. Брахмачари были необычайно внимательны ко мне. Здесь я впервые познакомился с Ачарья Рамадевджи и понял, какой огромной силой он обладает. Наши взгляды по некоторым вопросам не сходились, но тем не менее знакомство скоро перешло в дружбу.

Я долго обсуждал с Ачарья Рамадевджи и другими учителями необходимость ввести в гурукуле обучение производственным навыкам. Когда настало время покинуть гурукул, я это сделал с болью в сердце.

Я слышал много восторженных отзывов о Лакшман

Джхула (висячем мосте через Ганг неподалеку от Хришикеша), и многие из моих друзей советовали не уезжать из Хардвара, не осмотрев его. Я решил пойти туда пешком и сделал это в два перехода.

В Хришикеше меня посетили многие саньяси. Один из них особенно привязался ко мне. Там была и группа из Феникса, и ее присутствие вызвало у свами много вопросов.

Мы спорили с ним на религиозные темы, и он понял, что я очень интересуюсь вопросами религии. Однажды, увидев меня выходящим из Ганга без рубашки и с обнаженной головой, он огорчился, что у меня нет шикхи (пучка волос) на голове и священного шнура вокруг шеи.

– Горестно видеть, что у вас, верующего индуса, – сказал он мне, – нет шикхи и вы не носите священного шнура. Эти два внешних знака индуизма должны быть у каждого индуса.

Расскажу, каким образом я остался без этих двух символов индуизма. Десятилетним мальчишкой я завидовал юношам брахманам, игравшим связками ключей, которые висели на их священных шнурах. Семьи вайшья в Катхиаваре не носили в то время священных шнуров. Затем началось движение за обязательное ношение шнуров первыми тремя варнами. В результате некоторые члены рода Ганди стали носить священные шнуры. Брахман, обучавший нас, двух трех мальчиков, «Рама Ракше», надел их и на нас. Связки ключей у меня не было. Но я достал ключ и играл им, подвесив к шнуру. Когда шнур износился, не помню, чтобы это очень огорчило меня, и я не стремился приобрести новый.

Когда я вырос, меня несколько раз и в Индии, и в Южной Африке пытались убедить снова надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не носить его, доказывал я, то какое право имеют на это другие варны? Я ничего не имел против шнура как такового, однако не видел достаточных оснований, чтобы принять этот ненужный, на мой взгляд, обычай.

Как вишнуит я, естественно, носил вокруг шеи кантхи, а пожилые люди считали обязательной также и шикху. Однако перед отъездом в Англию я избавился от шикхи, считая, что если мне случится обнажить голову, то надо мной станут смеяться и я буду выглядеть в глазах англичан, как мне тогда казалось, варваром. В Южной Африке из трусости я уговорил двоюродного брата Чхаганлала Ганди, который носил шикху из религиозных соображений, срезать ее. Я опасался, что это могло помешать его общественной деятельности, и потому, даже рискуя обидеть его, предложил ему расстаться с шикхой.

Чистосердечно рассказав обо всем свами, я добавил:

– Я не буду носить священный шнур, так как не вижу в этом необходимости; многие индусы обходятся без него и все же остаются индусами. К тому же священный шнур должен быть символом духовного возрождения, которое означает у верующего продуманное стремление к более высокой и чистой жизни. Сомневаюсь, чтобы при теперешнем состоянии индуизма и Индии индусы могли претендовать на ношение символа, имеющего такое значение. Они смогут получить это право только тогда, когда индуизм очистится от неприкасаемости, уничтожит все различия между высшими и низшими и освободится от множества других укоренившихся в нем зол и постыдных обычаев. Мой ум восстает поэтому против ношения священного шнура. Но я уверен, что ваши соображения относительно шикхи не лишены основания. Некогда я носил шикху и отказался от нее из ложного чувства стыда, а потому считаю, что должен начать отращивать себе волосы. Я поговорю об этом с друзьями.

Свами не согласился с моими соображениями по поводу священного шнура. Как раз те доводы, которые я привел против ношения, казались ему доказательством необходимости носить шнур. Мои взгляды с тех пор не изменились. Пока существуют различные религии, каждой из них необходим какой-то внешний отличительный символ. Но когда этот символ становится фетишем и средством для доказательства превосходства одной религии над другой, от него нужно отказаться. Священный шнур, на мой взгляд, не является средством, возвышающим индуизм. Поэтому я отношусь к нему безразлично.

Что касается шикхи, то я отказался от нее из трусости и после совещания с друзьями решил вновь отрастить ее.

Но возвратимся к Лакшман Джхула. Я был очарован живописными окрестностями Решикеша и Лакшман Джхула и склонил голову в знак почтения к своим предкам за их понимание красоты природы и умение придать религиозное значение проявлениям прекрасного.

Но меня возмутило, как люди пользовались этими прекрасными местами. Как в Хардваре, так и в Решикеше люди загрязнили дороги и красивые берега Ганга. Они не остановились даже перед осквернением священной воды Ганга. Мое сердце преисполнилось страданием при виде того, как люди отправляют свои естественные потребности на дорогах и на берегах священной реки, вместо того, чтобы делать это где-нибудь подальше, в стороне от этих прекрасных мест.

Лакшман Джхула – это висячий железный мост через Ганг. Говорят, что первоначально на этом месте был красивый веревочный мост. Но одному филантропу марвари пришло в голову разрушить его и построить за большие деньги железный, ключи от которого он вручил правительству. О веревочном мосте ничего сказать не могу, так как не видел его. Железный же мост здесь совершенно не к месту, он нарушает красоту окружающего ландшафта. Передача ключей от моста пилигримов правительству, при всей моей тогдашней лояльности, возмущала меня.

Перейдя через мост, вы попадаете в сваргашрам, жалкое местечко, состоящее из нескольких полуразвалившихся сараев из оцинкованного железа. Они, как мне сказали, были сооружены для садхаков (ищущих). В то время вряд ли кто жил в них. А те, которые находились в самом большом строении, производили неблагоприятное впечатление.

Впечатления, приобретенные в Хардваре, оказались для меня бесценными. Они в значительной степени помогли мне решить вопрос, где я должен жить и что делать.

IX
Основание ашрама

Паломничество на ярмарках Кумбха я совершил во время своего второго посещения Хардвара.

Сатьяграха ашрам был основан 25 мая 1915 года. Шрад Дхананджи хотел, чтобы я поселился в Хардваре. Несколько моих друзей из Калькутты советовали мне жить в Вайдьянатадхаме. Другие усиленно убеждали избрать Раджкот. Но когда мне пришлось быть проездом в Ахмадабаде, многие из моих друзей настаивали, чтобы я поселился именно там, предлагая взять на себя издержки по ашраму и соорудить для нас жилой дом.

Меня всегда тянуло в Ахмадабад. Будучи гуджаратцем, я считал, что смогу принести наибольшую пользу своей стране, употребляя язык гуджарати. Кроме того, Ахмадабад как древний центр кустарного ткачества являлся наиболее подходящим местом для возрождения кустарного прядения на дому. В этом городе – столице Гуджарата – можно было больше всего рассчитывать на денежную помощь со стороны богатых горожан.

С ахмадабадскими друзьями я обсуждал вопрос о неприкасаемых. Я сказал, что при первой же возможности проведу в ашрам кандидата из неприкасаемых, если, конечно, он будет этого достоин.

– Где вы найдете неприкасаемого, отвечающего вашим требованиям? – самоуверенно возразил один приятель вишнуит.

В конце концов я решил основать ашрам в Ахмадабаде.

Что касается помещения, то больше всех в этом мне помог ахмадабадский адвокат Дживанлал Десаи. Он предложил сдать внаём свое бунгало в Кочрабе, и мы сняли его.

Прежде всего необходимо было дать ашраму подходящее название. Я посоветовался с друзьями. Среди предложенных названий были «Севашрам» (место служения), «Тапован» (место аскетизма) и др. Мне понравилось «Севашрам», но без уточнения метода служения. «Тапован» казался слишком претенциозным, ибо хотя тапас и был дорог нам, мы, однако, не могли претендовать на звание тапасванов (аскетов). Нашей верой была преданность истине, а занятием – искания и настойчивое утверждение истины. Я хотел ознакомить индийцев с методами, испытанными мною в Южной Африке. Я жаждал выявить, насколько возможно применить эти методы в Индии. Поэтому мои компаньоны и я остановились на названии «Сатьяграха ашрам», что отражало и цель и метод нашего служения.

Для ведения дел ашрама необходимо было принять свод правил и распорядков. Мы составили проект и дали его на обсуждение друзьям. Из многочисленных замечаний мне особенно запомнилось замечание сэра Гурудаса Банерджи. В целом наш проект ему понравился, однако он предложил, чтобы в качестве одного из предписаний было добавлено еще и требование скромности, так как он считал, что молодое поколение совершенно лишено ее. Я и сам знал это, но опасался, что скромность перестанет быть скромностью, как только она станет предметом обета. Истинное значение скромности – самоотречение. Самоотречение есть мокша (спасение), а пока оно не может само по себе быть предписанием, могут быть другие предписания, необходимые для достижения мокши.

Если поступки стремящегося достичь состояния мокша или служителя не содержит в себе скромности или самоотверженности, то не может быть и самого стремления к мокше или служению. Служение без скромности есть эгоизм и самомнение.

В то время среди нас было около тринадцати тамилов. Пятеро тамильских юношей последовали за мной из Южной Африки, а остальные прибыли из разных уголков Индии. Всего нас было двадцать пять человек – мужчин и женщин.

Так был основан наш ашрам. Мы все ели за одним столом и старались жить единой семьей.

X
На наковальне

Ашрам существовал всего лишь несколько месяцев, когда нам пришлось выдержать испытание, какого я и не ожидал. Я получил от Амритлала Таккара следующее письмо: «Скромная и честная семья неприкасаемых хочет поселиться в вашем ашраме. Примете ли вы ее?»

Я был взволнован. Я не ожидал, что семья неприкасаемых да еще с рекомендацией такого человека, как Таккар Бапа, так скоро выразит желание попасть в ашрам. Я показал это письмо обитателям ашрама. Они благосклонно отнеслись к пожеланию неприкасаемых.

Я ответил Амритлалу Таккару, что мы согласны принять рекомендуемую им семью, если она будет подчиняться всем правилам ашрама.

Семья неприкасаемых состояла из Дадабхая, его жены Данибехн и их дочери Лакшми, только начавшей ходить. Дадабхай работал учителем в Бомбее. Они согласились подчиниться всем правилам и были приняты нами в ашрам.

Однако приезд неприкасаемых взбудоражил друзей, оказывавших помощь ашраму. Первая трудность возникла из-за пользования колодцем, в котором брали воду и для хозяина бунгало. Слуга его заявил, что вода, расплескивающаяся из нашего ведра, может осквернить его. Он всячески стал поносить нас и досаждать Дадабхаю. Я сказал, чтобы не обращали внимания на эти оскорбления и продолжали брать воду из колодца, чего бы это ни стоило. Когда он увидел, что мы никак не отвечаем на его ругательства, ему стало стыдно и он оставил нас в покое.

Нам перестали помогать деньгами. Приятель, спрашивавший меня, смогут ли неприкасаемые выполнять правила ашрама, не подозревал о возможности таких последствий.

Одновременно с прекращением денежной помощи появились слухи о возможном общественном бойкоте ашрама. Мы были готовы ко всему. Я заявил товарищам по ашраму, что мы не покинем Ахмадабада, даже если нас будут бойкотировать и лишат самого необходимого. Мы скорей перейдем в квартал неприкасаемых и будем жить на те средства, которые сумеем заработать физическим трудом.

Дело дошло до того, что в один прекрасный день Маганлал Ганди сообщил мне:

– Денег больше нет, и жить нам в следующем месяце не на что.

– Ну что ж, тогда переедем в квартал неприкасаемых, – спокойно ответил я.

Не впервые мне приходилось подвергаться подобному испытанию и всякий раз в самую последнюю минуту бог приходил нам на помощь. Однажды утром, вскоре после того как Маганлал предупредил меня о денежных затруднениях, кто-то из детей прибежал ко мне и сказал, что на улице в автомобиле меня ждет какой-то шет, который хочет поговорить со мной. Я вышел к нему.

– Я хотел бы оказать помощь ашраму, – сказал он. – Примете ли вы ее?

– Безусловно, – сказал я. – Признаюсь, что у нас как раз иссякли все средства.

– Буду здесь завтра в это же время. Застану ли я вас?

– Да, – ответил я, и он уехал.

На другой день точно в назначенный час к нам подъехал автомобиль и раздался гудок. Дети прибежали за мной. Шет отказался войти в дом. Я вышел к нему, и он, вручив мне 13 тысяч рупий в банкнотах, уехал.

Я никогда не ожидал такой помощи. И каким оригинальным способом она была оказана! Этот господин никогда раньше не бывал в ашраме. Насколько помню, я только раз видел этого человека. Не заглядывая к нам, без всяких расспросов он просто помог и уехал! Это был совершенно особый случай в моей практике. Оказанная помощь отсрочила наше переселение в квартал неприкасаемых. Мы были вполне обеспечены на целый год.

Но буря разразилась в самом ашраме. В Южной Африке мои друзья из неприкасаемых приходили ко мне, жили и ели со мной, однако здесь моей жене и другим женщинам, видимо, пришлось не по душе принятие неприкасаемых в ашрам.

Мои глаза и уши без труда отмечали холодное, если не недоброжелательное отношение к Данибехн. Денежные затруднения не причинили мне беспокойства, но этого я вынести не мог. Данибехн была самой обыкновенной женщиной. У Дадабхая образование было небольшое, но человек он был толковый. Я ценил его терпение. Иногда он взрывался, но в целом я был доволен его выдержкой и просил не обращать внимания на мелкие обиды. Он не только согласился, но и убедил жену поступать так же.

Принятие семьи неприкасаемых явилось хорошим уроком для ашрама. С самого начала мы заявили во всеуслышание, что ашрам не поощряет неприкасаемости. Желавшие помогать ашраму таким образом получили от нас предостережение, и работа ашрама в этом направлении была значительно упрощена. То обстоятельство, что растущие с каждым днем расходы по ашраму покрывались пожертвованиями, поступавшими главным образом от правоверных индусов, с очевидностью указывает, что понятие неприкасаемости было подорвано в самой своей основе. Есть немало и других доказательств, но тот факт, что правоверные индусы, не колеблясь, помогали ашраму, где мы ели и пили вместе с неприкасаемыми, не меньшее подтверждение этому.

Сожалею, что вынужден опустить здесь ряд подробностей, касающихся этого и показывающих, как мы разрешали щекотливые вопросы, возникавшие из основной проблемы, и как преодолевали неожиданные затруднения. Опускаю немало других вопросов, весьма важных для описания моих исканий истины. То же самое придется делать и в следующих главах. Вынужден буду опустить важные подробности, так как большинство героев этой драмы еще живы и без их разрешения было бы нехорошо называть их имена в связи с событиями, участниками которых они являлись. Испрашивать же у них согласия или дать им просмотреть те главы, в которых о них говорится, вряд ли целесообразно. Да и вообще подобная процедура уже выходит за рамки работы над автобиографией. Опасаюсь поэтому, что вся последующая часть книги, при всей важности ее для ищущих истину, будет страдать многими неизбежными пробелами. Тем не менее, желаю и надеюсь, если на то будет божья воля, довести свое повествование до времен несотрудничества.

XI
Отмена системы контрактации
рабочих

Покинем на время ашрам с его внутренними и внешними бурями и вкратце коснемся другого вопроса, который привлекал мое внимание. Законтрактованными назывались рабочие, эмигрировавшие из Индии для работы по контракту, заключенному на пять или менее лет. Хотя по так называемому соглашению Смэтс – Ганди, заключенному в 1914 году, налог в три фунта стерлингов, взимавшийся с каждого законтрактованного, прибывающего в Наталь, был отменен, проблема эмиграции из Индии все еще требовала особого внимания.

В марте 1916 года пандит Мадан Мохан Малавиядживнес в Индийский законодательный совет проект резолюции об отмене системы контрактации рабочих. В связи с этим предложением лорд Хардинг заявил, что он «получил от правительства его величества обещание со временем отменить» эту систему. Но я считал, что Индия не может удовлетвориться столь неопределенным заверением и что нужно начать пропагандистскую кампанию за немедленную отмену этой системы. До сих пор Индия терпела контрактацию только по нерадивости. Я считал, что настало время, когда народ с успехом может начать кампанию за устранение этого зла. Я повидался с рядом видных общественных деятелей, опубликовал несколько статей в газетах и убедился, что общественное мнение Индии всецело за немедленную отмену системы контрактации. Достаточно ли это веская причина для того, чтобы прибегнуть к сатьяграхе? Я не сомневался, что этого вполне достаточно, но не знал modus operandi[2].

Тем временем вице-король разъяснил, что обещание «со временем отменить систему следует понимать в том смысле, что контрактация будет отменена по прошествии некоторого разумного срока, достаточного для введения взамен других мероприятий».

Итак, в феврале 1917 года пандит Малавияджи попросил разрешения внести законопроект о немедленном упразднении системы контрактации. Лорд Челмсфорд такого разрешения не дал. Тогда я решил предпринять поездку по всей стране, чтобы провести кампанию за отмену системы контрактации.

Предварительно я счел необходимым нанести визит лорду Челмсфорду и попросил его принять меня. Он сразу же дал согласие. М-р Маффи, ныне сэр Джон Маффи, был его личным секретарем. Я связался с ним, а затем имел удовлетворившую меня в известной мере беседу с лордом Челмсфордом, который обещал мае свою поддержку, но в весьма неопределенной форме. Начал я свою поездку с Бомбея. М-р Джехангир Петит взялся созвать собрание от имени «Имперской ассоциации гражданства». Исполнительный комитет ассоциации созвал заседание для выработки резолюций, которые надлежало предложить на этом собрании. Д-р Стенли Рид, адвокат (теперь сэр) Лаллубхай Самалдас, адвокат Натараджан и м-р Петит присутствовали на заседании комитета. Дискуссия велась по вопросу о сроке, в течение которого правительство должно отменить систему контрактации рабочих. Было внесено три предложения: первое гласило – «отменить по возможности скорее», второе – «отменить не позднее 31 июля» и третье – «отменить немедленно». Лично я был за указание точной даты, ибо тогда мы могли решить, что предпринять, если правительство к указанному сроку не выполнит нашего требования. Адвокат Лаллубхай был за «немедленную» отмену. Он говорил, что «немедленно» означает более короткий срок, чем «до 31 июля». Я объяснил, что народу будет не совсем ясно, что понимать под словом «немедленно». Если мы хотим заставить народ сделать что-либо, надо назвать более определенный срок. И правительство, и народ будут истолковывать слово «немедленно» каждый по-своему. В отношении точной даты 31 июля не может быть различных толкований, и если ничего не будет сделано к этому времени, мы сможем принять новые меры. Д-р Рид признал мой довод убедительным, и в конце концов адвокат Лаллубхай также согласился со мной. Мы назначили дату 31 июля как крайний срок для упразднения системы контрактации. На массовом митинге была принята соответствующая резолюция. На митингах, прошедших по всей Индии, были приняты аналогичные решения.

М-с Джайджи Петит приложила все силы для того, чтобы организовать депутацию женщин к вице-королю. В число женщин от Бомбея, входивших в состав депутации, я включил леди Тата и ныне покойную Дилшад Бегам. Депутация оказала огромное влияние на дальнейший ход событий. Вице-король дал обнадеживающий ответ.

Я побывал в Карачи, Калькутте и других городах. Повсюду устраивались многолюдные митинги. Люди были охвачены беспредельным энтузиазмом. Начиная эту кампанию, я не ожидал такого результата.

В те времена я обычно ездил один и со мной часто случались удивительные происшествия. По пятам за мной всегда следовали агенты тайной полиции. Но скрывать мне было нечего, поэтому они меня обычно не беспокоили, и я не доставлял им никаких хлопот. К счастью, у меня тогда еще не было титула «махатмы», хотя там, где народ знал меня, употребление этого имени было обычным явлением.

Во время одной из поездок сыщики то и дело приставали ко мне на станциях, спрашивая билет и записывая его номер. Разумеется, я с готовностью отвечал на все их вопросы. Ехавшие со мной в одном вагоне пассажиры принимали меня за садху или за факира. Заметив, что мне не дают покоя почти на каждой станции, они возмутились и стали бранить сыщиков.

– Что вы понапрасну беспокоите бедного садху? – говорили они.

– Разве вы не показали этим негодяям своего билета? – спрашивали они меня.

Я мягко возразил:

– Мне не трудно показать билет лишний раз. Они ведь только исполняют свой долг.

Мой ответ не удовлетворил пассажиров, их симпатия ко мне росла, и они громко протестовали против такого несправедливого обращения со мной.

Но сыщики – это еще полбеды. Самой настоящей пыткой были мои поездки в вагонах третьего класса. Особенно тяжелой была поездка из Лахора в Дели. Я ехал тогда из Карачи в Калькутту через Лахор, где должен был сделать пересадку. Я не мог найти свободного места в поезде. Вагоны были переполнены. Тот, кто посильнее, кое-как пробирался в вагон через окошко, если двери были заперты. Я должен был быть в Калькутте к назначенному для митинга дню, и если бы я не попал на этот поезд, то не поспел бы вовремя. Я уже почти потерял надежду попасть на поезд. Как вдруг какой-то носильщик, заметив мое отчаяние, подошел ко мне и сказал:

– Дайте мне двенадцать ана, и я достану вам место.

– Хорошо, – сказал я. – Вы получите свои двенадцать ана, если найдете мне место.

Носильщик оббежал все вагоны, умоляя пассажиров хоть немного потесниться, но никто не обращал на него никакого внимания. В самый последний момент, когда поезд уже должен был тронуться, кто-то из пассажиров сказал:

– Места здесь нет. Но, если хочешь, втисни его сюда. Разумеется, ему придется стоять.

– Ну как? – обратился ко мне носильщик.

Я охотно согласился, и носильщик втиснул меня через окно. Так я очутился в вагоне, а носильщик получил свои двенадцать ана.

Ночь была для меня пыткой. Все пассажиры кое-как уселись. Я же простоял два часа, держась за цепь верхней койке.

Некоторые пассажиры то и дело обращались ко мне:

– Почему вы не садитесь? – спрашивали они.

Я пытался объяснить им, что сесть некуда. Но они не могли спокойно относиться к тому, что я стою у них перед глазами, хотя сами лежали, растянувшись на верхних полках во весь РОСТ, и ни на минуту не оставляли меня в покое. Я лишь вежливо отвечал на их вопросы. В конце концов это их несколько смягчило. Кто-то спросил, как меня зовут. Услыхав мое имя, они устыдились и, извинившись, дали мне место. Таким образом, за свое терпение я был вознагражден. Я смертельно устал, голова у меня кружилась. Бог послал мне помощь как раз в тот момент, когда я больше всего нуждался в ней.

Кое-как добрался я до Дели, а затем и до Калькутты. Махараджа Кассимбазара, председательствовавший на митинге в Калькутте, оказал мне радушный прием. Так же, как и в Карачи, здесь наблюдался безграничный энтузиазм. На митинге присутствовали несколько англичан.

Еще до 31 июля правительство объявило, что выезд законтрактованных рабочих из Индии прекращен.

Первую петицию протеста против системы контрактации рабочих я представил в 1894 году и уже тогда надеялся, что эта система «полурабства», как ее называл сэр У. У. Хантер, когда-нибудь перестанет существовать.

Многие помогли мне во время кампании против системы контрактации, которая началась в 1894 году, но не могу не сказать, что развязку ускорила возможность сатьяграхи.

Более подробно о кампании и о тех, кто принимал участие в ней, можно прочитать в моей книге «Сатьяграха в Южной Африке».

XII
Пятно индиго

Чампаран – страна царя Джанаки. В этой местности теперь много рощ манго, а до 1917 года там было так же много плантаций индиго. По закону арендаторы в Чампаране обязаны были отводить под индиго по три из каждых двадцати участков арендуемой земли для своего землевладельца. Эта система называлась «тинкатия», так как три катха из двадцати, составляющих акр, отводились под индиго.

Должен признаться, что до того времени я никогда не слыхал даже названия «Чампаран», не говоря уже о том, что не знал, где он находится, и не имел почти никакого представления о плантациях индиго. Я видел тюки индиго, но никогда не думал, что индиго произрастает и изготовляется в Чампаране и что это продукт невероятно тяжелого труда десятков тысяч земледельцев.

Раджкумар Шукла был одним из земледельцев, стонавших под тяжестью этого ига. Он страстно желал смыть пятно индиго с тысяч крестьян, которые страдали так же, как и он. Я познакомился с этим человеком в Лакхнау, куда прибыл на сессию Конгресса в 1916 году.

– Вакилбабу расскажет вам о наших бедствиях, – сказал он и стал убеждать меня поехать в Чампаран. «Вакилбабу» был не кто иной, как бабу Браджкишор Прасад, который впоследствии стал одним из моих ближайших сотрудников в Чампаране, теперь же он был душой общественной деятельности в Бихаре. Раджкумар Шукла привел Прасада ко мне в палатку. На нем был черный ачкан из альпаги и брюки. Тогда Прасад не произвел на меня никакого впечатления. Я принял его за одного из вакилов, эксплуатирующих простых земледельцев. Поговорив с ним немного о Чампаране, я ответил, как всегда в подобных случаях:

– Пока не могу высказать никакого мнения: я должен лично ознакомиться с условиями. Можете внести соответствующую резолюцию в Конгресс, но пока я вам ничего не обещаю.

Раджкумар Шукла, конечно, ждал помощи от Конгресса. Бабу Браджкишор Прасад внес резолюцию, выражавшую сочувствие жителям Чампарана, которая была принята единогласно.

Раджкумар Шукла был доволен, но далеко не полностью удовлетворен: он хотел, чтобы я сам побывал в Чампаране и собственными глазами убедился в бедственном положении тамошних крестьян. Я сказал ему, что включу Чампаран в планируемую мною поездку и пробуду там день два.

– Одного дня будет достаточно, – сказал он, – и вы все увидите собственными i лазами.

Из Лакхнау я отправился в Канпур. Раджкумар Шукла последовал за мною.

– Отсюда рукой подать до Чампарана. Пожалуйста, съездите туда на денек, – настаивал он.

– Извините меня, пожалуйста, на сей раз, – ответил я, все больше уступая ему. – Обещаю побывать там как-нибудь в другой раз.

Я вернулся в ашрам. Вездесущий Раджкумар был уже там.

– Умоляю вас, назначьте день, – снова обратился он ко мне.

– Хорошо, – сказал я, – мне нужно такого то числа быть в Калькутте. Заходите тогда ко мне и везите в Чампаран.

Я не представлял себе, куда должен буду ехать, что там делать и что смотреть.

Не успел я прибыть к Бупенрабу в Калькутту, как Раджкумар был уже там. Так этот невежественный, бесхитростный, но решительный земледелец покорил меня.

Итак, в начале 1917 года мы выехали из Калькутты в Чампаран. Оба мы по внешнему облику походили на крестьян, Я даже не знал, каким поездом надо ехать. Раджкумар посадил меня, и к утру мы приехали в Патну.

Я был впервые в этом городе и у меня не было там ни друзей, ни знакомых, у которых я мог бы остановиться. Я думал, что Раджкумар Шукла, хотя и простой земледелец, все ж имеет кое-какие связи в Патне. Но по дороге я узнал его несколько ближе, и когда мы приехали в Патну, я утратил относительно него всякие иллюзии: он был во всем совершеннейшим простаком. Вакилы, о которых он говорил, как о своих Друзьях, в действительности ничего общего с ним не имели.

Бедняга Раджкумар был для них чем-то вроде слуги. Между подобными клиентами земледельцами и их вакилами лежит пропасть шириной с Ганг во время половодья.

Раджкумар Шукла повел меня в дом Раджендрабабу в Патне. Оказалось, что Раджендрабабу отлучился в Пури или еще куда-то, забыл куда. В бунгало было двое слуг, но они не обратили на нас никакого внимания. У меня с собой была кое-какая еда. Я хотел поесть фиников, которые Раджкумар купил для меня на базаре.

В Бихаре правила неприкасаемости соблюдались очень строго. Я не должен был брать воду из колодца, пока им пользовались слуги, так как капли воды, упавшие из моего ведра, могли осквернить их – ведь они не знали, к какой касте я принадлежу. Раджкумар показал мне уборную внутри, но слуги немедленно выпроводили меня во двор. Меня это не удивляло и не раздражало: я привык к таким вещам. Слуги выполняли лишь свой долг и делали то, что, как они полагали, мог потребовать от них хозяин.

Все это усилило мое уважение к Раджкумару Шукла, но вряд ли я узнал его лучше. Однако я понял, что Раджкумар не может быть моим руководителем, и решил взять бразды правления в свои руки.

XIII
Благородные бихарцы

С маулана Мазхарулом Хаком я познакомился в Лондоне, где он готовился к адвокатуре. В 1915 году я возобновил с ним знакомство на сессии Конгресса в Бомбее (он был тогда председателем Мусульманской лиги), и он попросил меня заехать к нему, если мне случится быть в Патне. Теперь я вспомнил об этом приглашении и послал ему записку, в которой указал цель своего приезда. Он тотчас приехал на своем автомобиле и стал настаивать, чтобы я остановился у него, Я поблагодарил его и попросил сказать мне, какой будет ближайший поезд к месту моего назначения, так как в железнодорожном путеводителе чужой в здешних местах человек разобраться не мог. Переговорив с Раджкумаром Шуклой, он предложил мне поехать сначала в Музаффарпур. Поезд отходил в тот же день вечером, и он отправил меня этим поездом. В Музаффарпуре жил тогда проф. Крипалани, о котором я слышал еще в Хайдарабаде. От д-ра Чойтрама я узнал о большой жертвенности Крипалани – о его простом образе жизни, об ашраме, которым руководил д-р Чойтрам на средства, полученные от Крипалани. Крипалани был преподавателем правительственного колледжа в Музаффарпуре и незадолго до нашего приезда подал в отставку. Я телеграфировал ему о своем приезде, и он пришел на вокзал встречать меня в сопровождении группы студентов, хотя поезд прибыл около полуночи. У него не было собственной квартиры, и он отвез меня к проф. Малкани, у которого жил и сам. В те дни не каждый преподаватель, работавший в государственном учебном заведении, стал бы принимать у себя человека, подобного мне.

Проф. Крипалани ознакомил меня с отчаянным положением в Бихаре, особенно в округе Тирхут, и помог мне понять, какую трудную задачу взял я на себя. У него были некоторые связи с бихарцами, которым он уже рассказал о цели, приведшей меня в Бихар.

Утром ко мне пришли несколько человек вакилов. Среди них был и Рамнавми Прасад, который особенно понравился мне своей убежденностью.

– Вы не сможете выполнять работу, ради которой приехали, – обратился он ко мне, – если будете жить здесь (он имел в виду квартиру проф. Малкани). Вы должны поселиться у одного из нас. Гаябабу весьма популярный здесь вакил, и от его имени я приглашаю вас переехать к нему. Признаюсь, все мы боимся правительства, но, несмотря на это, будем оказывать вам посильную помощь. В том, что Раджкумар Шукла рассказал вам, много правды. Жаль только, что сегодня здесь нет ни одного из наших лидеров. Я телеграфировал уже им обоим – бабу Браджкишору Прасаду и бабу Раджендра Прасаду. Они скоро прибудут и сумеют дать вам все необходимые сведения, что значительно облегчит вашу задачу. Пожалуйста, переезжайте к Гаябабу.

Я не мог не внять его настояниям, хотя и боялся стеснить Гаябабу. Но последний успокоил меня, и я поселился у него. Все члены его семьи приняли меня весьма радушно.

Браджкишорбабу прибыл из Дарбханги, а Раджендрабабу – из Пурр. Браджкишорбабу был уже не тем бабу Браджкишором Прасадом, с которым я познакомился в Лакхнау. На сей раз он поразил меня своей скромностью, простотой, добротой и исключительно глубокой верой, столь присущей бихарцам. Мое сердце преисполнилось огромной радостью. Меня приятно удивило уважение к нему вакилов Бихара.

Вскоре я почувствовал, что подружился с этими людьми на всю жизнь. Браджкишорбабу ознакомил меня с положением в Бихаре. По обыкновению, он вел дела бедных арендаторов; сейчас у него было два таких дела. Выиграв подобное дело, он чувствовал удовлетворение от сознания того, что делает что-то для бедняков. Конечно, от гонорара он не отказывался.

Адвокаты считают, что если они не будут брать денег у клиентов, то им будет не на что жить и они не смогут оказывать действенную помощь беднякам. Размеры гонораров у Вавилов и адвокатов в Бенгалии и Бихаре поразили меня.

– Мы дали такому то за консультацию 10 тысяч рупий, рассказывали мне.

Гонорар всегда был не меньше четырехзначной цифры.

Я мягко упрекнул их за это. Они выслушали меня и не стали спорить.

– Ознакомившись с делами, – сказал я, – я пришел к выводу, что нужно совершенно отказаться от обращения в суд. От этого толку мало. Там, где крестьянин так угнетен и запуган, суд бесполезен. Действительным облегчением для него будет избавление от страха. Мы не успокоимся до тех пор, пока не уничтожим тинкатия в Бихаре. Я предполагал уехать отсюда через два дня, но теперь вижу, что для выполнения этой работы необходимо два года. Я готов посвятить этому делу и два года, если потребуется. Я уже нащупал почву, но мне нужна будет ваша помощь.

Браджкишорбабу отнесся к моим словам совершенно спокойно.

– Мы готовы оказать вам любую посильную помощь, – тихо сказал он, – но скажите, пожалуйста, какого рода помощь нужна?

Мы обсуждали этот вопрос до полуночи.

– Ваши юридические познания мне мало понадобятся, – сказал я. – Мне нужны клерки и переводчики. Возможно, придется сесть в тюрьму. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы вы пошли на этот риск, но вы вольны поступать как вам угодно. Само по себе превращение вас в клерков и отказ от ваших профессиональных занятий на неопределенный срок уже большое дело. Я с трудом понимаю местный диалект хинди и не могу читать газеты ни на кайтхи, ни на урду. Мне хочется, чтобы вы делали переводы этих газет для меня. Мы не в состоянии оплачивать эту работу. Все это надо делать исключительно из любви и духа служения.

Браджкишорбабу сразу понял меня и стал в свою очередь расспрашивать меня и всех присутствующих, чтобы выяснить, как долго будет нужна их помощь, сколько человек потребуется, должны ли будут все работать одновременно или по очереди, и т. п. Вакилов он спрашивал, на какие жертвы они готовы пойти.

Наконец они заверили меня:

– Столько-то человек будут делать все, что вы потребуете.

Некоторые будут работать с вами столько времени, сколько понадобится. Мысль о том, что надо быть готовым к тому, чтобы сесть в тюрьму, нечто новое для нас. Но мы постараемся привыкнуть к ней.

XIV
Лицом к лицу с ахимсой

Я поставил себе целью обследовать положение крестьян в Чампаране и вникнуть в их жалобы на хозяев плантаций индиго. Для этого мне необходимо было переговорить с тысячами крестьян. Предварительно я счел нужным узнать точку зрения плантаторов и повидаться с правительственным комиссаром округа. Я получил возможность встретиться и с теми, и с другим.

Секретарь ассоциации плантаторов без стеснения заявил мне, что я лицо постороннее и нечего мне вмешиваться в отношения между плантаторами и арендаторами. Если же у меня есть какие-нибудь предложения, я должен их представить в письменном виде. Я вежливо ответил, что не считаю себя посторонним и имею полное право обследовать положение арендаторов, если они того пожелают.

Комиссар округа, которому я нанес визит, пытался припугнуть меня и предложил немедленно покинуть Тирхут.

Я ознакомил своих товарищей по работе со всеми этими обстоятельствами и предупредил, что правительство, возможно, постарается помешать мне в моей деятельности и арестует меня раньше, чем я предполагаю. Далее я указал, что если мне предстоит арест, то будет лучше для дела, если арест произойдет в Мотихари или, пожалуй, в Беттиа. А потому целесообразнее, чтобы я поскорее перебрался в один из этих пунктов.

Чампаран – дистрикт в округе Тирхут, а Мотихари – его центр. Дом Раджкумара Шукла находился недалеко от Беттиа, а крестьяне – коти, арендовавшие землю в окрестностях, были самыми бедными в дистрикте. Раджкумар Шукла хотел, чтобы я побывал у них. Я также очень хотел этого.

В тот же день я отправился в Мотихари со своими спутниками. Дом бабу Горакха Прасада, где мы остановились, превратился в караван-сарай. Мы с трудом разместились в нем. В тот же день мы узнали, что в шести милях от Мотихари один из плантаторов жестоко обошелся со своим арендатором. Было решено, что на другой день я и бабу Дхаранидхар Прасад поедем к нему. Утром мы отправились на слоне к месту происшествия. Кстати, слон в Чампаране столь же обычное средство передвижения, как запряженная буйволами повозка в Гуджарате. Не проехали мы и половины пути, как нас нагнал курьер, посланный начальником полиции, и передал мне от него поклон. Я понял, что это означает. Предложив Дха Ранидхарбабу продолжать путь к месту назначения, я пересел в наемную коляску, на которой приехал курьер. Тогда он передал мне предписание покинуть Чампаран и доставил меня обратно. Когда же от меня потребовали расписку в получении предписания, я написал, что не согласен с этим требованием и не намерен уезжать из Чампарана, пока не закончу обследования. В ответ на это он вручил мне повестку, приглашавшую меня явиться на следующий день в суд в качестве обвиняемого в том, что я отказался подчиниться приказу выехать из Чампарана.

Всю ночь я писал письма и давал бабу Браджкишор Прасаду необходимые инструкции.

Весть о моей высылке и вызове в суд распространилась со сверхъестественной быстротой. Мне сообщили, что в Мотихари в этот день происходили невиданные доселе события. Дом и двор Горакхбабу были наводнены народом. К счастью, я ночью закончил все свои дела и мог разговаривать с людьми. Мои соратники оказали мне в этом большую услугу. Они руководили толпой, которая следовала за мною буквально по пятам.

Между должностными лицами – коллектором, судьей, начальником полиции – и мной установилось нечто вроде дружественных отношений. Я мог на законном основании протестовать против предъявленных мне требований. Вместо этого я принял должностных лиц и отнесся к ним вполне корректно. Они видели, что я совершенно не собираюсь оскорблять их лично, а хочу только оказать гражданское неповиновение их приказаниям. Поэтому они почувствовали облегчение и, вместо того, чтобы чинить мне препятствия, стали нам помогать поддерживать порядок. Однако присутствие толп людей наглядно показывало чиновникам, что власть их поколеблена. На какой-то момент народ утратил всякий страх перед возможным наказанием и покорялся только силе любви, которую проявлял по отношению к ним их новый друг.

Нужно отметить, что в Чампаране меня никто не знал.

Крестьяне были поголовно неграмотны. Чампаран, расположенный к северу от Ганга, у подножия Гималаев, близ Непала, отрезан от остальной Индии. О Конгрессе в этих местах мало кто имел хоть малейшее представление. Даже те, кто слышал о Конгрессе, боялись не только участвовать в работе Конгресса, но даже говорить о нем. А теперь Конгресс и его члены ступили на их землю, хотя и не от имени Конгресса, но зато с гораздо более реальными задачами. Посоветовавшись со своими товарищами, я решил ничего не предпринимать от имени Конгресса. Нам нужна была работа, а не название, существо дела, а не видимость. Само же слово «Конгресс» было bete noire[3] для правительства и поддерживавших его плантаторов. Для них Конгресс был синонимом адвокатских пререканий, юридических уловок для нарушения закона, синонимом взрывов бомб и преступлений анархистов, лицемерия и хитрости. Нам нужно было рассеять эти ложные представления. Поэтому мы решили не упоминать вообще о Конгрессе и не знакомить крестьян с организацией под названием «Конгресс». Вполне достаточно, думали мы, если они осознают смысл существования Конгресса, они последуют его духу, а не букве.

Поэтому ни открыто, ни тайно мы не посылали эмиссаров от имени Конгресса, которые подготовили бы почву для нас. Один Раджкумар Шукла не мог снестись с тысячами крестьян. Никакой политической работы среди них не велось. Они понятия не имели, что происходило вне Чампарана, и все же приняли меня, как старого друга. Не будет преувеличением сказать, что при этой встрече с крестьянами я встретился лицом к лицу с богом, ахимсой и истиной.

Рассматривая мое звание «махатма» в этом смысле, я вижу в нем только мою любовь к людям. А это в свою очередь не что иное, как выражение моей непоколебимой веры в ахимсу.

Этот день в Чампаране – незабываемое событие в моей жизни. Он стал памятным и для крестьян и для меня.

По закону суду подлежал я, но на деле под судом оказалось правительство. В сети, уготованные для меня, комиссару округа удалось поймать только правительство.

XV
Дело прекращено

Суд начался. Государственный защитник, судья и остальные члены суда сидели как на иголках. Они были в замешательстве и не знали, что делать. Государственный защитник упрашивал судью отложить дело. Но я вмешался и попросил судью дела не откладывать, так как я признаю себя виновным в неподчинении приказу покинуть Чампаран. Я зачитал свое короткое заявление:

«С разрешения суда хочу сделать это краткое заявление, чтобы объяснить, почему я решился на такой серьезный шаг, как явное неподчинение предписанию, караемое по статье 144 уголовного кодекса. По моему скромному мнению, вопрос заключается в расхождении моих взглядов со взглядами местной администрации. Я приехал сюда с намерением служить человечеству и нации. Я поступил так в ответ на настоятельную просьбу приехать и помочь крестьянам, которые жалуются, что хозяева плантаций индиго плохо обращаются с ними. Я не мог оказать никакой реальной помощи, не изучив данного вопроса. Поэтому я и приехал, полагая, что смогу рассчитывать в этом деле на содействие властей и плантаторов. Других мотивов у меня не было, и не думаю, чтобы мой приезд мог в какой-то степени нарушить общественный порядок и повести к убийствам. У меня есть в этом отношении значительный опыт. Но власти рассудили иначе. Я вполне понимаю их затруднительное положение и признаю, что они могли действовать только на основании полученной ими информации. Моим первым порывом как уважающего законы гражданина было повиноваться сделанному мне предписанию. Но я не мог этого сделать, не совершив насилия над своим чувством долга по отношению к тем, ради кого я сюда приехал. Я чувствую, что могу служить им, только оставаясь среди них. Поэтому добровольно уехать я не могу. Попав в столь затруднительное положение, я решил возложить всю ответственность за свой отъезд на правительство. Я вполне сознаю, что человек, занимающий в общественной жизни Индии положение, подобное моему, должен во всем служить примером остальным. Мое твердое убеждение заключается в том, что в той сложной обстановке, в которой мы сейчас живем, единственно правильным и честным поступком для уважающего себя человека – это действовать так, как я решил, т. е. беспрекословно подчиниться наказанию за неповиновение властям.

Я решился сделать это заявление не в надежде смягчить наказание, а чтобы показать, что я пренебрег предписанием не из-за отсутствия уважения к законной власти, а во имя подчинения высшему закону нашего бытия – голосу совести».

Никаких оснований для того, чтобы откладывать слушание I дела, больше не было, но так как судья и государственный защитник были застигнуты врасплох, дело все-таки отложили. Тем временем я подробно телеграфировал обо всем вицекоролю, своим друзьям в Патну, а также пандиту Мадану Мохану Малавия и другим.

Прежде чем я снова мог явиться в суд, чтобы заслушать вынесенный мне приговор, судья опубликовал предписание губернатора провинции прекратить возбужденное против меня дело. Одновременно коллектор сообщил мне, что я могу продолжать свое обследование и рассчитывать в своей деятельности на всяческую поддержку со стороны властей. Такого быстрого и благополучного исхода никто из нас не ожидал.

Я зашел к коллектору мру Хейкоку, видимо, честному и справедливому человеку. Он заявил, что я могу получить все необходимые документы и приходить к нему в любое время.

Таким образом, Индия получила первый наглядный урок гражданского неповиновения. Это событие обсуждалась и устно и в прессе, и мое обследование приобрело неожиданную популярность. Для обследования было крайне важно, чтобы власти оставались нейтральными. Вместе с тем оно не нуждалось в поддержке репортеров и газетных передовиц. В самом деле, положение в Чампаране было настолько щекотливым и сложным, что слишком резкая критика или сильно приукрашенные отчеты могли только повредить делу, за которое я взялся, Поэтому я написал письма редакторам главных газет с просьбой не посылать репортеров, обещая давать необходимую информацию для печати и держать их в курсе дела.

Я знал, что плантаторам не нравится отношение правительства к моему пребыванию в Чампаране. Понимал я также, что даже правительственным чиновникам, хотя они об этом и не говорили вслух, вряд ли могло понравиться решение правительства. Поэтому неточные или заведомо искаженные отчеты, по-видимому, еще больше озлобили бы и тех, и других, – и их гнев вместо того, чтобы обрушиться на меня, обрушился бы на запуганных и забитых крестьян, что в значительной степени затруднило бы мои поиски истины в данном вопросе.

Несмотря на принятые меры предосторожности, плантаторы развернули против меня бешеную кампанию. В печати стали появляться клеветнические сообщения о моих товарищах по работе и обо мне. Но моя крайняя осторожность и верность истине даже в мелочах обратили острие их меча против них самих.

Плантаторы не оставили камня на камне, набросившись на Браджкишорбабу. Но чем больше они клеветали, тем больше росло уважение к нему со стороны населения.

Наше положение было настолько щекотливым, что я не счел возможным приглашать лидеров из других провинций. Пандит Малавияджи заверил меня, что стоит мне лишь написать слово, и он тут же приедет. Но я не стал его беспокоить. Таким образом, мне удалось воспрепятствовать тому, чтобы борьба приняла политический характер. Время от времени я посылал отчеты всем лидерам и главным газетам не для публикации, а только для осведомления. Я понял, что даже в тех случаях, когда цель борьбы – политическая, но само дело – не политическое, придавать такому делу политическую окраску означало только повредить ему. И наоборот, если вести дело в его неполитических рамках, оно от этого только выиграет. Борьба в Чампаране показала, что бескорыстная служба народу на любом поприще рано или поздно оказывается полезной для страны и в политическом отношении.

XVI
Методы работы

Для того, чтобы дать полное представление об обследовании в Чампаране, потребовалось бы изложить историю чампаранского райята, а это выходит за рамки книги. Обследование в Чампаране – смелые поиски истины и ахимсы, и из всего происшедшего со мной я рассказываю лишь о том, что заслуживает внимания с этой точки зрения. Интересующихся подробностями отсылаю к истории чампаранской сатьяграхи, написанной на хинди адвокатом Раджендра Прасадом. В настоящее время готовится, как мне говорили, английское издание этой книги.

Но вернемся к теме главы. Вести дальнейшую работу в деже Горакхбабу означало бы заставить беднягу покинуть свой дом. Между тем, жители Мотихари все еще боялись сдать нам помещение. Но в конце концов Браджкишорбабу удалось благодаря своей тактичности найти дом с довольно обширным двором, и мы переехали туда.

Вести работу без денег было немыслимо. Но до сих пор собирать средства на такого рода дела у самого населения было не принято. Браджкишорбабу и его друзья, в большинстве своем вакилы, добывали средства либо из собственного кармана, либо у своих друзей, если представлялся случай. Разве могли они просить денег у населения, когда они сами или друзья их имели возможность дать их нам? Мне это показалось убедительным, и я решил не принимать ни одного медяка от чампаранских райятов, так как это могло быть неправильно истолковано. Я решил также не обращаться за средствами для ведения этого обследования и ко всей стране в целом: это придало бы делу всеиндийский политический характер. Бомбейские друзья предложили мне 15 тысяч рупий, но я с благодарностью отказался. Я решил получить сколько возможно с помощью Браджкишорбабу от состоятельных бихарцев, живших вне Чампарана, и в случае, если потребуются еще деньги, обратиться к своему другу д-ру Мехте в Рангуне. Последний охотно согласился выслать столько, сколько понадобится. Словом, мы перестали беспокоиться. Да и вообще вряд ли требовались большие суммы, так как мы проводили жесточайшую экономию, отвечавшую нищете Чампарана. В результате оказалось, что нам действительно не потребовалась большая сумма. Помнится, мы истратили всего около трех тысяч рупий, сэкономив несколько сотен из собранной суммы. Необычный образ жизни моих новых соратников был первое время предметом постоянных насмешек. У каждого вакила был свой слуга, повар и отдельная кухня. Вакилы часто обедали далеко за полночь. Несмотря на то, что они сами оплачивали свои расходы, их безалаберность тревожила меня, но так как мы сделались близкими друзьями, возможность превратного понимания друг друга была исключена, и они добродушно воспринимали мои подшучивания. В конце концов все согласились, что слуг следует отпустить, кухни объединить и соблюдать определенные часы приема пищи. Хотя не все были вегетарианцами, во избежание расходов на две кухни решено было иметь одну общую, вегетарианскую. Кроме того, мы сочли необходимым питаться лишь простыми блюдами.

Все это сильно уменьшило расходы и сэкономило массу времени и сил, которые нам были так необходимы. К нам приходили толпы крестьян с заявлениями. За ними следовала армия провожатых, заполнявших сад, двор и сам дом до отказа. Как ни старались мои товарищи по работе спасти меня от жаждущих получить даршан, это им часто не удавалось, и в установленные часы я вынужден был появляться и давать даршан. Пять семь добровольцев занимались только приемом заявлений, но, несмотря на это многие крестьяне уходили, так и не успев до вечера подать заявление. Нельзя сказать, чтобы каждое заявление представляло ценность, в сущности, многие из них являлись повторением одного и того же. Но, не приняв всех заявлений, нельзя было удовлетворить народ, и я ценил их интерес к делу.

Принимавшие заявления должны были соблюдать определенные правила. Все райяты подвергались тщательному перекрестному допросу. Тому, кто не выдерживал этой проверки, отвечали отказом. Это, правда, отнимало очень много времени, но зато полученные таким путем сведения можно было считать надежными.

При этих опросах неизменно присутствовал чиновник тайной полиции. Мы могли бы и не допускать его, но с самого начала решили не возражать против его присутствия, относиться к нему учтиво и сообщать ему все сведения. Для нас это было совершенно безопасно, наоборот, тот факт, что показания принимаются при чиновниках тайной полиции, придавал еще больше смелости крестьянам. С одной стороны, у крестьян мало-помалу исчезал чрезмерный страх перед тайной полицией, с другой – присутствие чиновников предупреждало всякие преувеличения в показаниях райятов: чиновник норовил запутать райятов, и те невольно становились осторожнее.

Мне не хотелось раздражать плантаторов, наоборот, мягкостью я надеялся перетянуть их на свою сторону. Поэтому я считал нужным вступать в перепалку с райятами и устраивать свидания с плантаторами, против которых выдвигались серьезные обвинения. Я передавал Ассоциации плантаторов жалобы райятов и одновременно знакомился с их точкой зрения по данному вопросу. Некоторые плантаторы меня возненавидели, другие относились безразлично и только немногие – благожелательно.

XVII
Соратники

Браджкишорбабу и Раджендрабабу – бесподобная пара. Они были так мне преданы, что ни одно мое начинание было бы невозможно без них. Их ученики или соратники – Шамбхубабу, Ануграхабабу, Дхаранибабу, Рамнавмибабу и другие вакилы также не разлучались с нами. Виндхьябабу и Джанакдхарибабу тоже иногда приходили помогать. Все они были бихарцы. Работа их заключалась главным образом в том, чтобы принимать заявления от райятов.

Проф. Крипалани тоже не мог не связать с нами свою судьбу. Хотя он родом из Синда, он был бихарцем больше, чем иной бихарец по рождению, знал лишь немногих работников, способных так, как Крипалани, применяться к обстановке провинции, в которой мы работали. Глядя на него, нельзя было даже и предположить, что он выходец из другой провинции. Он стал как бы моим главным привратником, взяв на себя мою охрану от добивавшихся даршана. Он выпроваживал их, прибегая к бесконечным шуткам и невинным угрозам. По вечерам он неизменно выступал в роли учителя, услаждая слух приятелей рассказами о своих исторических исследованиях и вселяя мужество в души даже самых робких.

Маулана Мазхарул Хак был одним из тех сотрудников, на помощь которых можно было рассчитывать всегда. Он взял себе за правило два три раза в месяц бывать у нас. Пышный образ жизни, который он тогда вел, резко отличался от его теперешней простой жизни. Его сотрудничество убедило нас, что он вполне наш, но на посторонних своей привычкой к роскоши он производил другое впечатление.

Лучше познакомившись с Бихаром, я пришел к убеждению, что, пока не будет налажено обучение крестьян, невозможно проводить никакой регулярной работы. Невежество райятов было потрясающим. Дети слонялись, бездельничая, или же работали от зари до зари за несколько медяков на плантациях индиго. В то время заработная плата мужчины не превышала десяти пайс, женщины – шести и подростка – трех пайс в день. Получавшего четыре ана в день считали счастливчиком.

Посоветовавшись с товарищами, я решил открыть в шести деревнях начальные школы. Мы условились с крестьянами, что они обеспечат учителям квартиру и стол, а мы позаботимся обо всем остальном. У крестьян, конечно, не было денег, но они могли доставлять продовольствие. Они выразили готовность предоставлять зерно и другие продукты.

Но где взять учителей? Вот сложная проблема. Вряд ли среди местных учителей нашлись бы такие, которые согласились бы работать без вознаграждения или получать только продуктами. Я всегда был против того, чтобы доверять детей обычным учителям, придавая значение не столько общеобразовательной подготовке учителей, сколько их моральным качествам.

Я опубликовал обращение, в котором приглашал на работу к нам учителей добровольцев. Обращение нашло благожелательный отклик. Адвокат Гангадхаррао Дешпанде прислал Бабасахиба Сомана и Пундалика. Шримати Авантикабай Гокхале приехала из Бомбея, а м-с Анандибай Вайшампаян – из Пуны. Кроме того, я послал в ашрам за Чхоталалом, Сурендранатхом и моим сыном Девадасом. Примерно в это же время соединили свою судьбу с моею Махадев Десаи и Нарахари Парикх со своими женами. Кастурбай тоже была вызвана для работы. Коллектив сложился очень сильный. Шримати Авантикабай и шримати Анандибай получили хорошее образование, но шримати Дурга Десаи и шримати Манибехн Парикх знали лишь гуджарати, а Кастурбай и того меньше. Могли ли эти женщины обучать детей на языке хинди?

Я объяснил всем приехавшим, что они должны обучать детей не столько грамматике, чтению, письму и арифметике, сколько чистоплотности и хорошему поведению. Кроме того, я убеждал, что нет такого большого, как они думают, различия между алфавитом гуджарати, хинди и маратхи и что – во всяком случае в начальных классах – преподавание начатков чтения и счета не представляет особых трудностей. В результате те группы, где преподавали женщины, оказались наиболее успевающими. По мере обогащения опытом они приобретали все больший интерес к работе и веру в нее. Школа Авантикабай стала образцовой. Всю свою душу и свои исключительные способности она отдавала работе. С помощью женщин мы до некоторой степени смогли воздействовать на деревенских женщин.

Мне не хотелось ограничивать свою работу лишь организацией начального обучения. Деревни были в антисанитарном состоянии. Улицы полны грязи, источники и колодцы тоже в грязи и нечистотах, во дворах горы мусора. Надо было приучить к чистоте и взрослое население. Крестьяне страдали различными кожными заболеваниями. Поэтому мы решили провести посильную санитарную работу и вообще не оставлять без внимания ни одной стороны крестьянской жизни. Понадобились врачи. Я обратился к обществу «Слуги Индии» с просьбой послать к нам Дева, ныне покойного. Мы были большими друзьями, и он охотно предложил свои услуги на полгода. Учителя – мужчины и женщины – стали работать под его руководством,

Все они получили указания не заниматься жалобами на плантаторов и политическими вопросами. С жалобами население должно было обращаться ко мне. Никто не должен был выходить за рамки своих обязанностей. Друзья выполняли эти указания со скрупулезной точностью. Я не помню ни одного случая нарушения дисциплины.

XVIII
Дальнейшее проникновение
в деревню

Каждую школу по возможности поручали совместному наблюдению одного мужчины и одной женщины, которые должны были оказывать медицинскую помощь и следить за санитарным состоянием школы. К женской части населения мы обращались только через женщин.

Медицинская помощь была самой простой. Добровольцы располагали только такими лекарствами, как касторовое масло, хинин и серная мазь. Если у пациента язык был обложен или он жаловался на запор, ему давали касторку; в случаях лихорадки – сперва касторку, а потом хинин; серная мазь применялась при ожогах и чесотке, причем больные места предварительно тщательно промывались. На дом лекарств никому не давали. В более серьезных случаях приглашали д-ра Дева. Обычно он посещал каждую школу в определенные дни недели.

Многие воспользовались этой простой медицинской помощью. Такая постановка дела не должна казаться странной: тяжелые заболевания встречались редко, а для обычных случаев не требовалось помощи специалистов. А народ вполне удовлетворяло такое лечение.

Санитарная работа была очень трудной. Жители деревни ничего не умели делать сами. Крестьяне не имели обыкновения даже убирать за собой нечистоты. Но д-р Дев не падал духом. Он и добровольцы приложили все усилия, чтобы навести в деревне идеальный порядок и чистоту. Они подметали дороги и дворы, чистили колодцы, наполняли водоемы чистой водой. Д-р Дев и его друзья терпеливо убеждали крестьян также взяться за эту работу. В некоторых деревнях пристыженные крестьяне взялись за работу, в других они даже стали приводить в порядок дороги, чтобы я мог переезжать с места на место на автомобиле. Наравне с такими проявлениями энтузиазма были, разумеется, и примеры безразличного отношения к делу. Некоторые крестьяне открыто высказывали отвращение к этой работе.

Нелишне будет напомнить здесь об одном случае, о котором я не раз упоминал в своих выступлениях. Мы открыли школу в небольшой деревушке Бхитихарва. Как-то раз мне пришлось побывать в соседней деревне. Там я увидел грязно одетых женщин. Я попросил жену узнать, почему они не стирают одежды. Она поговорила с женщинами. Одна из крестьянок взяла ее за руку и привела в свою хижину.

– Посмотрите, – сказала она, – у меня нет ни сундука, ни ящика с другой одеждой. Надетое на мне сари – мое единственное платье. Как же я могу его стирать? Пусть махатмаджи даст мне другое сари, и тогда я обещаю ежедневно мыться и менять одежду.

Хижина эта была не исключением, а типичным явлением для многих деревень в Индии. У сельского населения в Индии, как правило, нет никакой мебели, а часто даже и смены одежды. У многих нет ничего, кроме тряпки, которой они прикрывают свой срам.

Сообщу еще об одном факте. В Чампаране было много бамбука и травы. Хижина, в которой помещалась школа в Бхитихарве, была построена из этих материалов. Кто-то – возможно, из числа слуг соседнего плантатора – однажды ночью поджег ее. Строить ее снова из бамбука и травы было бы неразумно. Школа эта находилась в ведении адвоката Сомана и Кастурбай. Соман решил построить дома из пакка. Многих заразил его энтузиазм, и вскоре кирпичный дом был готов. Теперь можно было не опасаться, что дом сожгут.

Своими школами, санитарной и медицинской помощью добровольцы завоевали доверие и уважение деревенского населения и получили возможность оказывать на него благотворное влияние.

Но должен с сожалением отметить, что мои надежды сделать эту созидательную работу постоянной не осуществились. Добровольцы приехали на короткий срок, новых работников со стороны я привлечь не смог, не удалось привлечь и постоянных платных сотрудников из самого Бихара. Закончив дела в Чампаране, я должен был его покинуть, так как меня ждала работа в другом месте. Однако несколько месяцев, проведенных нами в Чампаране, произвели такой большой сдвиг, что следы его в той или иной форме можно видеть и сейчас.

XIX
Когда губернатор хороший

Одновременно с общественно полезной работой, описанной в предыдущих главах, подвигалась вперед и моя работа по сбору жалоб от райятов. Ко мне поступали тысячи заявлений, что не могло не произвести впечатления. С ростом числа райятов, приходивших с жалобами, росла и ярость плантаторов, которые пустили в ход все, чтобы помешать обследованию.

Однажды я получил от бихарского правительства письмо следующего содержания: «Ваше обследование длится слишком долго. Не пора ли положить ему конец, а вам уехать из Бихара?». Письмо было составлено в вежливой форме, но смысл его был именно таков.

В ответ я написал, что обследование далеко еще не завершено и что до тех пор, пока оно не повлечет за собой улучшения положения населения Бихара, я не намерен уезжать, и добавил, что прекращу обследование лишь тогда, когда правительство признает требования райятов справедливыми и удовлетворит их. Возможен и другой путь: признать, что дело райятов – prima facie[4] для официального обследования, которое должно быть проведено незамедлительно.

Губернатор провинции сэр Эдвард Гейт предложил мне повидаться с ним. Он выразил желание назначить комиссию для официального обследования и пригласил меня быть членом этой комиссии. Я осведомился об именах остальных членов и, посоветовавшись со своими сотрудниками, принял это приглашение с условием, что во время обследования я смогу совещаться со своими сотрудниками. А правительство должно признать, что, и будучи членом комиссии, я могу по-прежнему защищать райятов. Если же я сочту официальное обследование неудовлетворительным, за мной должно сохраниться право давать райятам советы и руководить их действиями. Сэр Эдвард Гейт признал мои условия справедливыми и объявил о начале обследования. Ныне покойный сэр Фрэнк Сдай был назначен председателем комиссии по обследованию.

Комиссия высказалась в пользу райятов и в своем отчете рекомендовала, чтобы плантаторы вернули часть поборов, признанных комиссией незаконными, и чтобы система тинкатия была отменена в законодательном порядке.

Сэру Эдварду Гейту принадлежит большая заслуга в составлении единогласно утвержденного членами комиссии отчета и проведении аграрного билля в соответствии с рекомендациями комиссии. Если бы он не занял такой твердой позиции и не действовал со свойственным ему большим тактом, отчет не приняли бы единогласно, а аграрный закон не был бы одобрен. Плантаторы обладали огромным влиянием. Они оказали бешеное противодействие законопроекту. Но сэр Эдвард Гейт оставался непреклонным до конца и выполнил рекомендации комиссии полностью.

Таким образом, система тинкатия, просуществовавшая около ста лет, была отменена, а с ее отменой пришел конец и господству плантаторов. Райяты, которые всегда были принижены, немного оправились, и ложное убеждение, что пятно индиго нельзя отмыть, рассеялось.

Я намеревался продолжать эту созидательную деятельность еще несколько лет: открывать школы и все глубже проникать в деревню. Почва для этого была подготовлена, но, как часто бывало и раньше, бог не допустил, чтобы мои планы осуществились. Судьба судила иначе, и я вынужден был начать новую работу в другом месте.

XX
Соприкосновение с рабочими

Когда я еще был занят в комиссии Эдварда Гейта, Моханлал Пандья и Шанкарлал Парикх сообщили мне письмом о неурожае в дистрикте Кхеда и просили взять на себя руководство крестьянами, которые не были в состоянии уплатить подати. Однако я не склонен был, не умел, да и не осмеливался давать советы, не проведя обследования на месте.

Одновременно с этим пришло письмо от шримати Анасуябехн о положении текстильщиков в Ахмадабаде. Заработная плата там была низкая, и рабочие давно добивались прибавки. Мне хотелось в меру своих способностей руководить их движением. Но я не был уверен, что смогу направлять это сравнительно небольшое дело издалека. Поэтому при первой же возможности я съездил в Ахмадабад. Я надеялся там быстро покончить с этими двумя делами и вернуться в Чампаран, чтобы следить за начатой там конструктивной деятельностью.

Но события развертывались не так быстро, как хотелось. Я не смог вернуться в Чампаран, и школы там стали закрываться одна за другой. Мои товарищи по работе и я построили много воздушных замков, и теперь они все рушились. Одним из таких воздушных замков, помимо школьной и медикосанитарной работы в деревне, оказалась работа по защите коров в Чампаране. Во время разъездов по стране я убедился, что защитой коров и пропагандой языка хинди занимаются исключительно марвари. Один приятель марвари приютил меня в дхармашала, когда я был в Беттиа. Другие местные марвари заинтересовали меня своей гошалой. Именно тогда у меня сложилось окончательное мнение относительно деятельности по защите коров, которого я придерживаюсь и поныне. По-моему, защита коров включает разведение скота, улучшение породы, человечное обращение с волами, создание образцовых молочных ферм и т. п. Мои приятели марвари обещали мне всячески содействовать в этом. Но мне пришлось уехать из Чампарана, и наш план остался невыполненным.

Гошала в Беттиа еще существует, но она не сделалась образцовой; в Чампаране волов по-прежнему заставляют работать сверх меры. Люди, именующие себя индусами, все так же жестоко обращаются с бедными животными и позорят тем самым свою религию.

Меня тяготит мысль, что это дело осталось невыполненным, и когда при посещении Чампарана мне приходится выслушивать мелкие упреки своих приятелей марвари и бихарцев, я с тяжелым чувством вспоминаю о планах, от которых вынужден был так внезапно отказаться. Просветительская работа в той или иной мере продолжается во многих местах. Но работа по защите коров не пустила глубоких корней и поэтому до сих пор не двигается в желательном направлении.

Пока вопрос о крестьянах Кхеды находился в стадии обсуждения, я занялся делами фабричных рабочих в Ахмадабаде.

Я оказался в весьма неудобном положении. Требования фабричных рабочих были обоснованными. Шримати Анасуябехн приходилось в данном случае бороться против собственного брата адвоката Амбалала Сарабхая, который вел дело от имени владельцев фабрики. Я находился с фабрикантами в дружественных отношениях, и это еще более затрудняло борьбу. Я предложил им передать спорный вопрос на арбитраж, но они отказались признать самый принцип арбитража.

Тогда я вынужден был посоветовать рабочим начать забастовку. Предварительно установив тесный контакт с рабочими и их руководителями, я разъяснил, при каких условиях забастовка может быть успешной:

1) никогда не прибегать к насилию;

2) никогда не задевать штрейкбрехеров;

3) ни в коем случае не полагаться на благотворительность;

4) оставаться стойкими, сколько бы ни продолжалась забастовка, и зарабатывать во время забастовки на хлеб каким-нибудь другим честным трудом.

Руководители забастовки поняли и приняли эти условия, а рабочие на общем собрании поклялись не приниматься за работу до тех пор, пока не будут удовлетворены все их требования или пока фабриканты не согласятся передать спорный вопрос на рассмотрение арбитража.

Именно во время этой забастовки я близко познакомился с адвокатами Валлабхаи Пателем и Шанкарлалом Банкером. Шримати Анасуябехн я хорошо знал и раньше.

Ежедневно мы устраивали митинги бастующих в тени под деревом на берегу Сабармати. Рабочие тысячами собирались на эти митинги, и в своих речах я напоминал им об их клятве, об их долге сохранять мир и не терять чувства собственного достоинства. Рабочие ежедневно проходили мирными процессиями по улицам города с плакатами, на которых было начертано «эк тек» (соблюдай клятву).

Забастовка длилась двадцать один день. Время от времени я совещался с фабрикантами и упрашивал их отнестись справедливо к рабочим.

– У нас тоже есть своя клятва, – отвечали они в таких случаях. – Мы относимся к рабочим, как родители к детям... Допустимо ли здесь вмешательство третьих лиц? Ни о каком третейском суде не может быть и речи!

XXI
Картинка из жизни ашрама

Прежде чем описать дальнейший ход событий во время трудового конфликта, необходимо немного показать жизнь ашрама. В Чампаране я постоянно думал об ашраме и время от времени ненадолго приезжал туда.

В тот период ашрам находился в Кочрабе, небольшой деревушке около Ахмадабада. В деревушке вспыхнула чума, и я увидел в этом очевидную опасность для детей, живших в ашраме. Как бы тщательно ни соблюдались в ашраме правила чистоты и гигиены, уберечься от воздействия антисанитарного окружения было очень трудно. Мы не могли заставить население Кочраба соблюдать эти правила и не могли помочь им другим способом.

Нашей мечтой было основать ашрам где-нибудь подальше от города и деревни и все же не очень далеко от них. С этой целью мы решили тогда приобрести участок земли. Я понимал, что чума достаточно серьезная причина, чтобы покинуть Кочраб. Ахмадабадский купец Пунджабхай Хирачанд уже давно был тесно связан с ашрамом и часто оказывал нам бескорыстную помощь. Он хорошо знал положение дел в Ахмадабаде и вызвался подыскать для нас подходящий участок. В поисках такого участка мы с ним объездили все окрестности к северу и югу от Кочраба, и я попросил его найти участок тремя четырьмя милями севернее Кочраба. Он остановился на местечке, где мы живем и поныне. Особая привлекательность этого места заключалась для меня в его соседстве с центральной тюрьмой Сабармати. Поскольку пребывание в тюрьме – обычный удел сатьяграхов, мне понравилось такое местоположение. Кроме того, я знал, что обычно для тюрем выбирается местность здоровая во всех отношениях.

Покупка совершилась в течение восьми дней. На участке не было ни построек, ни деревьев. Но его большое преимущество заключалось в близости реки и уединенности.

Мы решили, пока не будет построено постоянное здание, временно поселиться в палатках. Для кухни соорудили навес.

Население ашрама постепенно увеличивалось. Нас было уже более сорока мужчин, женщин и детей, пользовавшихся общей кухней. Идея о переселении принадлежала мне, а осуществление ее на практике было, как всегда, возложено на Маганлала.

Пока мы не построили постоянного здания, приходилось очень тяжело. Близился период дождей, за провизией надо было ходить в город, расположенный в четырех милях от ашрама. Пустырь вокруг кишел змеями, и жить в таких условиях с маленькими детьми было весьма рискованно. Общее правило гласило: змей не убивать; хотя должен признаться, что все мы и теперь не можем побороть чувство страха перед этими пресмыкающимися.

Правило не убивать ядовитых пресмыкающихся выполнялось и в Фениксе, и на ферме Толстого, и в Сабармати; причем каждый раз мы селились на пустырях, однако смертельных случаев от укусов змей у нас ни разу не было. В этом, как человек верующий, я ощущаю руку милосердного господа. Не надо придираться, говоря, что бог не может быть пристрастным и что у него нет времени вмешиваться в обыденные дела людей. У меня нет других слов для того, чтобы выразить существо дела, описать единообразные результаты моих опытов. Человеческий язык в состоянии лишь весьма несовершенно рассказывать о путях господних. Я сознаю, что они неописуемы и неисповедимы. Но если простой смертный осмеливается говорить о них, у него нет лучшего средства, чем собственная невнятная речь. Даже если считать предрассудком веру в то, что не случайными обстоятельствами, а милостью божией объясняется тот факт, что в течение двадцати пяти лет, несмотря на наш отказ от убийств, никому из нас не был причинен вред, я готов придерживаться этого предрассудка.

Во время забастовки фабричных рабочих в Ахмадабаде мы заложили основы ткацкой мастерской в ашраме, так как в то время жители ашрама занимались в основном ткачеством.

Прядение было еще недоступно нам.

XXII
Голодовка

В первые две недели рабочие проявляли большое мужество и сдержанность и ежедневно устраивали митинги. На митингах я напоминал им о клятве, и они в ответ кричали, что скорее умрут, чем нарушат слово.

Но постепенно стали появляться признаки упадка духа. Подобно тому как физическая слабость человека проявляется в раздражительности, так по мере ослабления забастовки отношение бастовавших, к штрейкбрехерам становилось все более угрожающим, и я начал опасаться какой-нибудь вспышки. На ежедневные митинги приходило все меньше народу, а на лицах присутствующих появились отчаяние и безнадежность. И вот однажды мне сообщили, что забастовщики начинают колебаться. Я очень встревожился и стал думать о том, как нужно поступить в сложившейся обстановке. Я уже имел некоторый опыт, так как принимал участие в грандиозной забастовке в Южной Африке, здесь же положение было иным. Рабочие дали клятву по моему предложению. Они повторяли ее ежедневно, и самая мысль, что они могут отказаться от нее, была для меня невыносима. Что скрывалось за этим – гордость или любовь к рабочим и страстная приверженность истине – кто знает?

Однажды утром на очередном митинге, на который я пришел, не зная, как поступить, я внезапно прозрел. Само собой с моих губ сорвалось:

– Я не притронусь к пище, если вы не сплотитесь и не будете продолжать борьбу до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение или пока вы сообща не покинете фабрик.

Рабочие были как громом поражены. По щекам Анасуябехн покатились слезы. Рабочие закричали:

– Не вы, а мы должны объявить голодовку. Будет чудовищно, если вы будете голодать из-за нас. Простите нас за нашу слабость, мы останемся верны своей клятве до конца.

– Нет никакой необходимости, чтобы вы объявляли голодовку, – ответил я, – достаточно будет, если вы останетесь верными своей клятве. Вы знаете, что средств у нас нет, и мы не хотим продолжать забастовку за счет общественной благотворительности. Поэтому необходимо как-нибудь заработать себе на жизнь, тогда забастовка, как бы она ни затянулась, будет вам не страшна. Что же касается моей голодовки, то я прекращу ее лишь тогда, когда дело будет улажено.

Тем временем Валлабхаи пытался найти для забастовщиков какую-нибудь работу при муниципалитете, но надежды на успех было мало. Тогда Баганлал Ганди предложил нанять

Некоторых рабочих для того, чтобы носить песок на стройку школы ткачества в ашраме. Рабочие приветствовали такое предложение. Анасуябехн показала пример. Она первая поставила себе на голову корзину с песком из русла реки, а за ней потянулся бесконечный поток рабочих с корзинами на головах. На это зрелище стоило посмотреть. Рабочие почувствовали новый прилив энергии и пришли в таком количестве, что нам стало трудно выплачивать им заработную плату.

Моя голодовка, однако, имела и свою отрицательную сторону. Как уже говорилось в предыдущей главе, я был в тесных, дружественных отношениях с фабрикантами, поэтому объявленная мною голодовка не могла не отразиться и на их решении. Будучи сатьяграхом, я знал, что не должен оказывать на них никакого давления, прибегая к голодовке, а предоставить им возможность действовать под давлением лишь самих бастующих. Моя голодовка была начата не из-за фабрикантов, а из-за прегрешения рабочих, вину которых как их представитель я разделял. Фабрикантов я мог только просить, объявлять же голодовку означало прибегнуть к насилию. И все же, хотя я и знал, что моя голодовка окажет давление на фабрикантов, как это в действительности и произошло, я не мог не начать ее, считая это своим долгом.

Я сделал попытку успокоить фабрикантов.

– У вас нет никакой необходимости сдавать позиции, сказал я им.

Но они не только холодно отнеслись к моим словам, но даже позволили себе несколько саркастических замечаний, на что имели полное право.

Во главе фабрикантов стоял шет Амбалал. К забастовке он относился непримиримо. Его непреклонная воля и искренность были настолько поразительны, что я проникся к нему симпатией. Борьба против него доставляла мне удовольствие. Но давление, оказанное моей голодовкой на оппозицию, во главе которой он стоял, сильно меня взволновало. Кроме того, жена Амбалала Сарладеви привязалась ко мне, как к родному брату, и видеть ее страдания из-за меня было выше моих сил.

В первый день заодно со мной объявили голодовку Анасуябехн и еще несколько друзей и рабочих. Мне с трудом удалось убедить их отказаться от продолжения голодовки.

В результате всего этого возникла атмосфера доброжелательства. Сердца фабрикантов оттаяли, и они стали изыскивать возможности для соглашения. В доме Анасуябехн они собирались для обсуждения всех вопросов. В дело вмешался и адвокат Анандшанкар Дхрува, назначенный, в конце концов, арбитром, и забастовка была прекращена. Я соблюдал голодовку всего три дня. Фабриканты ознаменовали прекращение забастовки раздачей рабочим сладостей. Таким образом, соглашение было достигнуто на двадцать первый день забастовки.

На митинге, созванном в ознаменование соглашения, присутствовали фабриканты и правительственный комиссар. Вот что он посоветовал рабочим:

– Вы всегда должны поступать так, как вам советует м-р Ганди.

Вскоре мне вновь пришлось столкнуться с этим самым господином. Но обстоятельства изменились, и вместе с ними изменился и он сам. Теперь комиссар предупреждал патидаров Кхеды, чтобы они не следовали моим советам!

Должен отметить еще один инцидент, связанный с раздачей сладостей, столь же забавный, сколь и печальный. Фабриканты заказали сладости в очень большом количестве, и возникла проблема, как распределить их среди тысяч рабочих. Решено было сделать это на открытом воздухе, вблизи дерева, под которым рабочие дали клятву. Собирать такую огромную толпу в каком-нибудь другом месте было бы весьма неудобно.

Я считал само собой разумеющимся, что люди, сумевшие поддерживать в своих рядах дисциплину в течение трех недель, сумеют соблюсти порядок и во время раздачи сладостей и не устроят из-за этого свалки. Но на поверку вышло, что все попытки спокойно раздать сладости провалились. Не прошло и нескольких минут, как стройные ряды рабочих смешались в одну кучу. Лидеры рабочих тщетно пытались восстановить порядок. Начались такая свалка и суматоха, что большую часть сладостей растоптали. В конце концов, пришлось отказаться от попытки раздать их на воздухе. С большим трудом удалось нам отнести все оставшееся в бунгало шета Амбалала в Мирзапуре. На другой день мы спокойно распределили сладости во дворе этого бунгало.

Комическая сторона инцидента очевидна, о печальной стороне следует сказать несколько слов. Расследование показало, что нищее население Ахмадабада, узнав о раздаче сладостей под деревом эктек, сбежалось туда толпами. Драка этих голодных людей из-за сладостей и создала беспорядок и смятение.

Нищета и голод в нашей стране таковы, что ежегодно все новые массы населения становятся нищими. Отчаянная борьба за хлеб лишает их всякого чувства приличия и самоуважения.

А филантропы, вместо того, чтобы обеспечить людей работой, которая даст им хлеб, швыряют им милостыню.

XXIII
Сатьяграха в Кхеде

У меня буквально не было времени вздохнуть. Не успела закончиться забастовка рабочих в Ахмадабаде, как я с головой ушел в сатьяграху в Кхеде.

Из-за повсеместного неурожая зерновых в дистрикте Кхеда ожидался голод. Патидары Кхеды хлопотали, чтобы их освободили на год от уплаты податей.

Адвокат Амритлал Таккар тщательно обследовал создавшееся положение на месте, составил отчет и лично побеседовал с правительственным комиссаром. После этого я смог дать земледельцам определенный совет. Адвокаты Моханлал Пандья и Шанкарлал Парикх также присоединились к этой борьбе и начали соответствующую кампанию в бомбейском законодательном совете через посредство адвокатов Витхалбхая Пателя и ныне покойного сэра Гокулдаса Кахандаса Парекха. К губернатору было направлено в связи с этим несколько депутаций.

В то время я был председателем гуджаратской сабха. Сабха посылала правительству петиции и телеграммы и терпеливо сносила оскорбления и угрозы со стороны правительственного комиссара. Поведение правительственных чиновников в этом вопросе было столь смехотворным и недостойным, что теперь оно кажется почти неправдоподобным.

Требования земледельцев были ясны как день и настолько скромны, что нелепо было их оспаривать. Согласно положению о поземельном налоге, земледельцы имели право требовать прекращения уплаты всех податей на год, если урожай оценивался не выше четырех ана. По официальным данным, стоимость урожая превышала четыре ана, земледельцы же утверждали, что он ниже. Но правительство ничего и знать не хотело и требования крестьян об арбитраже рассматривало чуть ли не как lese majeste[5]. После того, как на все просьбы и петиции был получен отказ, я, посоветовавшись с моими товарищами, предложил патидарам прибегнуть к сатьяграхе.

Кроме добровольцев из Кхеды, главными моими соратниками в этой борьбе были адвокаты Валлабхаи Патель, Шаикарлал Банкер, шримати Анасуябехн, адвокаты Индулал Яджник, Махадев Десаи и другие. Ради участия в этой борьбе Валлабхаи оставил свою блестящую и перспективную адвокатскую практику, которую ему потом уже не удалось восстановить.

Главную квартиру мы устроили в надиадском анатхашраме, так как не нашли другого такого большого помещения, где мы все могли бы разместиться.

Участники сатьяграхи подписали следующее обязательство:

«Зная, что стоимость урожая в наших деревнях меньше четырех ана, мы просили правительство отложить сбор податей до следующего года, но правительство не вняло нашей просьбе.

Поэтому мы, нижеподписавшиеся, торжественно заявляем, что решили не платить правительству всех оставшихся в этом году податей. Правительство может принимать любые законные меры против нас, и мы готовы нести все последствия за свой отказ платить подати. Мы предпочтем, чтобы наши земли были конфискованы, чем, добровольно уплатив подати, позволим считать наше дело неправым и тем самым лишимся самоуважения. Однако в случае, если правительство согласится отложить сбор второго взноса податей во всем дистрикте, то те из нас, кто в состоянии их платить, внесут всю сумму или остаток налога. Причина, по которой те, кто может платить, все же не платят сейчас, заключается в том, что если они уплатят, то бедняки райяты начнут в панике продавать свое имущество или влезут в долги, чтобы также уплатить подати, и вследствие этого сильно пострадают. Считаем, что в этих условиях в интересах бедняков все должны воздержаться от уплаты податей».

Не могу уделить больше места описанию нашей борьбы. Вынужден опустить здесь многое из приятных воспоминаний, связанных с ней. Тех же, кто хочет глубже и полнее ознакомиться с этой важной кампанией, отсылаю к достоверной истории сатьяграхи в Кхеде, написанной адвокатом Шанкарлалом Парикхом из Катхлала (Кхеда).

XXIV
«Похититель лука»

Чампаран – глухой уголок Индии. Пресса не была допущена к участию в развернувшейся там кампании, и туда никто не ездил. Что же касается событий в Кхеде, то тут дело обстояло иначе. В печати ежедневно появлялись сообщения обо всем, происходившем в Кхеде.

Гуджаратцы заинтересовались борьбой, которая для них была в новинку. Они выражали готовность предоставить любые средства для достижения успеха в этом деле. Им было трудно понять, что с помощью одних только денег сатьяграху не проведешь. В деньгах это движение нуждается меньше всего. Несмотря на все мои протесты, бомбейские купцы прислали нам гораздо больше денег, чем было необходимо, вследствие чего к концу кампании у нас даже осталась некоторая сумма.

Вместе с тем, добровольцы сатьяграхи получили новый урок простоты. Не могу сказать, усвоили ли они его полностью, но многие в значительной степени изменили свой образ жизни.

Борьба эта была новостью и для крестьян патидаров. Поэтому мы ходили по деревням и разъясняли принципы сатьяграхи.

Главное же заключалось в том, чтобы освободить земледельцев от страха, внушив им, что чиновники не хозяева, а слуги народа, поскольку они получают жалованье из кармана налогоплательщика. Казалось почти невозможным заставить их понять, как важно сочетать бесстрашие с вежливостью. Ведь если крестьянин перестанет бояться чиновника, то разве сможет он удержаться от того, чтобы не ответить оскорблением на оскорбление? Если же он позволит себе грубость, то испортит сатьяграху, как капля мышьяка портит молоко. Позднее я понял, что крестьяне в меньшей степени, чем я предполагал, постигли урок вежливости. Опыт научил меня, что вежливость наиболее слабое место в сатьяграхе. Ибо под вежливостью подразумевается не просто изысканность речи, выработанная для данного случая, а внутренняя кротость и желание добра противнику. Это должно проявляться в каждом поступке сатьяграха.

Первое время, несмотря на смелость, проявленную населением, правительство не склонно было принимать крутые меры. Но время шло, крестьяне держались стойко, и правительство начало прибегать к насилию. Чиновники по сбору податей стали продавать крестьянский скот и забирать всякое движимое имущество, попадавшееся под руку. Чиновники описывали вещи, а в некоторых случаях накладывали арест даже на урожай на корню. Все это обескураживало крестьян: некоторые райяты стали уплачивать подати, другие сами подсовывали чиновникам не очень нужные им вещи для описи, чтобы погасить тем самым задолженность. Но были и райяты, решившие бороться до конца.

Как раз в то время один из арендаторов адвоката Шанкарлала Парикха уплатил причитавшийся с него поземельный налог. Это вызвало всеобщее недоумение. Шанкарлал Парикх немедленно исправил ошибку своего арендатора, передав землю, за которую была уплачена подать, на благотворительные цели. Таким образом, он спас свою честь и в то же время подал прекрасный пример другим.

Чтобы завоевать сердца тех, кто был запуган, я предложил крестьянам под руководством Моханлала Пандья собрать лук с поля, на которое был наложен незаконный, по моему мнению, арест. Я не считал это актом гражданского неповиновения. Но если бы даже это и было неповиновением, я все равно предложил бы прибегнуть к этой мере, так как арест урожая на корню хотя и допускается законом, несовместим с принципами морали и представляет собой, попросту говоря, грабеж. Поэтому долгом наших людей было собрать лук, невзирая на угрозу ареста.

Для людей это была хорошая возможность получить урок и узнать, что такое штраф или заключение в тюрьму, что явилось бы неизбежным следствием такого неповиновения. Адвокату Моханлалу Пандья это пришлось по душе. Он не мог примириться с мыслью, что кампания закончится спокойно, никто не пострадает за принципы сатьяграхи и не попадет в тюрьму. Он взялся собрать лук, и к нему присоединились семь восемь друзей.

Разумеется, правительство не могло допустить, чтобы они остались на свободе. Арест адвоката Моханлала и его товарищей вызвал взрыв возмущения среди крестьян. Если страх перед тюрьмой исчез, репрессии только возбуждают дух народа. В день, когда слушалось дело, толпы крестьян пришли к зданию суда. Моханлал Пандья и его друзья были приговорены к тюремному заключению на небольшой срок. Я считал, что приговор несправедлив, так как сбор лука нельзя было подвести под статью уголовного кодекса о краже. Но приговор не был обжалован, ибо мы держались политики – избегать судебных учреждений.

«Осужденные» проследовали в тюрьму в сопровождении огромной процессии. Адвокат Моханлал Пандья получил от крестьян почетное прозвище «дунгли чор» (похититель лука), которое сохранилось за ним и по сей день.

Об окончании сатьяграхи в Кхеде я расскажу в следующей главе.

XXV
Конец сатьяграхи в Кхеде

Кампания в Кхеде закончилась совершенно неожиданно. Было ясно, что население напрягает последние силы, и я колебался, стоит ли доводить до полного разорения тех, кто остался непреклонным. Я старался найти приемлемый для сатьяграха способ окончания борьбы. Выход нашелся совершенно неожиданно. Мамлатдар из талуки Надиада сообщил мне, что если более состоятельные патидары уплатят подати, беднякам предоставят отсрочку. Я потребовал письменного подтверждения и получил его. Но каждый мамлатдар отвечал лишь за свою талуку, и я просил коллектора (он был ответствен за дистрикт в целом) подтвердить, что заявление мамлатдара действительно относится ко всему дистрикту. Он заверил меня, что распоряжение об отсрочке на условиях, о которых говорилось в письме мамлатдара, уже дано. Мне это было неизвестно, но если дело обстояло именно так, то взятое на себя крестьянами обязательство было выполнено. Мы добивались, как я говорил, чтобы плату внесли только состоятельные, – так что вполне можно было удовлетвориться этим распоряжением.

Тем не менее, такой конец не особенно порадовал меня. Тут не было милосердия, которым должна увенчиваться каждая кампания сатьяграхи. Коллектор действовал так, как будто не имел понятия о соглашении. Бедняки должны были получить отсрочку, но едва ли от этого кто-нибудь выиграл. Право определять, кто беден, принадлежало населению, но народ был не в состоянии воспользоваться им. Я был опечален, что у крестьян не нашлось сил воспользоваться этим правом. Несмотря на все это, конец кампании был отпразднован как триумф сатьяграхи. Однако я не испытал чувства удовлетворения, так как не было полного успеха.

Кампания сатьяграхи только тогда может считаться успешной, когда сатьяграхи выходят из нее более сильными и убежденными, чем в начале борьбы.

Кампания, однако, имела и косвенные положительные результаты. Плоды ее мы пожинаем и по сей день. Сатьяграха в Кхеде знаменует собой пробуждение крестьян Гуджарата, начало их настоящего политического воспитания.

Блестящая агитация д-ра Безант за самоуправление Индии, несомненно, затронула и крестьян, но только кампания в Кхеде побудила общественных деятелей интеллигентов войти в соприкосновение с действительной жизнью крестьян, научила отождествлять себя с крестьянами. Эти деятели нашли здесь достойное применение своим силам, и их готовность к самопожертвованию благодаря этому возросла. То, что Валлабхаи нашел себя в этой кампании, само по себе уже не малое достижение. Мы смогли особенно оценить это лишь в прошлом году во время борьбы с наводнением и во время сатьяграхи в Бардоли в этом году. Пульс общественной жизни Гуджарата стал более энергичным. Крестьянин патидар раз навсегда осознал свою силу. Полученный урок навсегда запечатлелся в общественном сознании: спасение народа зависит от него самого, от его готовности страдать и жертвовать собой. Благодаря кампании в Кхеде движение сатьяграхи пустило глубокие корни в Гуджарате.

В то время как я не видел никаких оснований приходить в восторг по поводу прекращения сатьяграхи, крестьяне Кхеды буквально ликовали. Они знали, что достигнутые результаты соответствовали затраченным ими усилиям, и поняли, что они обрели верный способ добиться выполнения своих требований. Сознания этого было достаточно для оправдания их ликования.

Все же крестьяне Кхеды не вполне поняли внутреннее значение сатьяграхи. Они познали это позже, как увидим в следующих главах, на собственном горьком опыте.

XXVI
Стремление к единству

Когда началась кампания в Кхеде, в Европе все еще шла смертоносная война. Положение было весьма критическим, и вице-король пригласил различных лидеров в Дели на военную конференцию. Я также получил приглашение. Я уже упоминал о своих дружеских отношениях с вице-королем лордом Челмсфордом.

В ответ на приглашение я выехал в Дели. У меня, однако, были некоторые возражения против участия в конференции, и одним из главных мотивов было отсутствие на ней таких лидеров, как братья Али. В то время они сидели в тюрьме. Я виделся с ними всего раза два, но слыхал о них очень много. Все очень хорошо отзывались об их работе и о проявленном ими мужестве. Я не был еще хорошо знаком с Хакимом Сахибом, но патрон Рудра и Динабандху Эндрюс весьма лестно отзывались о нем. С м-ром Шуайбом Куреши и м-ром Хваджа я встречался в Мусульманской лиге в Калькутте. Я познакомился также с д-ром Ансари и д-ром Абдур Рахманом, стараясь подружиться с добрыми мусульманами. Завязывая знакомства с лучшими и наиболее патриотически настроенными представителями мусульман, я надеялся постичь дух мусульманства и поэтому всегда охотно шел куда угодно, чтобы встретиться с ними.

Еще в Южной Африке мне стало совершенно ясно, что между мусульманами и индусами нет искренней дружбы. Я никогда не упускал случая устранить препятствия на пути к их единению. Однако не в моем характере было располагать кого-либо к себе лестью или ценой унижения собственного достоинства. Работа в Южной Африке убедила меня в том, что именно в вопросе индусско-мусульманского единства моя ахимса подвергнется самому серьезному испытанию и что в то же время вопрос этот представляет широкое поле для моих исканий в области ахимсы. Я и сейчас убежден в этом. Всю жизнь я ощущал, что бог подвергает меня испытаниям.

Вернувшись с такими убеждениями из Южной Африки, я постарался связаться с братьями Али. Но они попали в тюрьму еще до того, как у нас установились тесные дружеские отношения. Маулана Мухаммед Али, как только получил разрешение от своих тюремщиков, стал писать мне длинные письма из Бетула и Чхиндвары. Я обращался за разрешением навестить братьев Али, но безуспешно.

После ареста братьев Али мои мусульманские друзья пригласили меня на сессию Мусульманской лиги в Калькутте. Меня попросили выступить, и я сказал несколько слов о том, что мусульмане должны приложить все усилия, чтобы освободить братьев Али. Некоторое время спустя те же друзья повезли меня в мусульманский колледж в Алигархе, где я призывал молодежь стать «факирами» в деле служения родине.

Затем я вступил в переписку с правительством по поводу освобождения братьев Али. В этой связи я изучил их взгляды и деятельность в вопросе о халифате и имел несколько бесед с друзьями мусульманами. Я знал, что истинным другом мусульман я стану только в том случае, если смогу оказать им посильную помощь в деле освобождения братьев Али и в справедливом решении вопроса о халифате. Я не мог судить о справедливости этого дела, но в требованиях мусульман не было ничего безнравственного. В религиозных воззрениях мы расходились.

Каждому кажется, что его религия – высшая. Если бы все придерживались одинаковых религиозных убеждений, в мире существовала бы только одна религия. Со временем я убедился, что мусульманские требования в вопросе о халифате не грешат против нравственных устоев. Даже британский премьер-министр признает их справедливыми. Поэтому я счел своим долгом сделать все от меня зависящее, чтобы добиться выполнения обещания премьер-министра. Обещание это было дано в столь ясных выражениях, что изучением требований мусульман я занялся лишь для успокоения совести.

Друзья часто критиковали меня за мое отношение к вопросу о халифате. Но, несмотря на это я считаю, что мне нет надобности ни пересматривать свою позицию, ни сожалеть о сотрудничестве с мусульманами. Если возникнет снова подобная ситуация, я буду действовать так же.

Отправляясь в Дели, я твердо решил переговорить с вице-королем о мусульманах. Вопрос о халифате тогда еще не вылился в те формы, какие он принял позднее.

В Дели возникло новое затруднение для моего участия в конференции. Динабандху Эндрюс поднял вопрос о моральной стороне моего участия в военной конференции. Он рассказал мне о разноречивых сообщениях, появившихся в английской прессе относительно тайных договоров между Англией и Италией. Можно ли мне участвовать в конференции, если Англия заключает тайные договоры с другой европейской державой? – спрашивал мистер Эндрюс. Я ничего не знал об этом, но слов Динабандху Эндрюса было вполне достаточно. Я обратился к лорду Челмсфорду с письмом, в котором разъяснял причину своих колебаний относительно участия в конференции. Вице-король пригласил меня, чтобы обсудить этот вопрос. Я долго беседовал с ним и его личным секретарем м-ром Маффи. В конце концов, я согласился принять участие в конференции.

Вице-король выдвинул следующий довод:

– Вы, я полагаю, не думаете, что вице-король Индии в курсе всего, что предпринимает британский кабинет министров? Я не думаю, да и никто не думает, что британское правительство непогрешимо. Но если вы согласны с тем, что империя в целом является поборницей добра и что Индия, в общем, выиграла от связи с Англией, то не считаете ли вы, что обязанностью каждого индийского гражданина является оказание помощи империи в трудный час? Я сам читал в английских газетах о тайных договорах. Смею вас уверить, что знаю не более того, что сообщалось в газетах. Вы же, конечно, имеете представление об «утках», которых так много появляется в печати. Неужели, лишь основываясь на газетной заметке, вы откажетесь помочь империи в такой критический момент? По окончании войны можете предъявить какие угодно моральные требования и бросить нам любой вызов, но, пожалуйста, после войны, а не теперь.

Аргумент этот не был новым. Мне же он показался новым благодаря форме и обстоятельствам, при которых был изложен, и я согласился принять участие в конференции. Что касается требований мусульман, то о них я решил написать вице-королю.

XXVII
Вербовочная кампания

Итак, я принял участие в конференции. Вице-король считал весьма важным, чтобы я высказался в поддержку резолюции о вербовке. Я попросил разрешения говорить на хиндихиндустани. Вице-король согласился, но предложил, чтобы я говорил также и по-английски. Но я не собирался произносить речь.

Я произнес всего одну фразу:

– С полным сознанием своей ответственности я прошу поддержать эту резолюцию.

Со всех сторон на меня посыпались поздравления по случаю того, что я выступил на хиндустани. Это был, говорили мне, первый случай, когда на подобном заседании говорили на хиндустани. Поздравления эти, равно как и открытие, что я первым говорил в присутствии вице-короля на хиндустани, больно задели мою национальную гордость. Я весь ушел в себя. Какая трагедия для страны, что ее язык объявлен «табу» на заседаниях, происходящих в этой же стране, в работе, имеющей непосредственное отношение к этой стране, и что речь, произнесенная на хиндустани случайным лицом вроде меня, может даже вызвать поздравления! Подобные инциденты лишь свидетельствуют о том, до какого положения мы низведены.

Единственная фраза, которую я произнес на конференции, имела для меня большое значение. Я не мог забыть ни самой конференции, ни резолюции, которую поддержал. Будучи в Дели, я должен был сделать еще одно дело – написать вице-королю письмо. Это было для меня не так просто. Я понимал, что в интересах правительства и народа обязан объяснить, как и почему я принял участие в конференции, и четко изложить, чего народ ждет от правительства.

В письме я выразил сожаление, что на конференции отсутствовали такие лидеры, как Локаманья Тилак и братья Али, затем изложил минимальные политические требования народа, а также требования мусульман в связи с положением, создавшимся во время войны. Я попросил разрешения опубликовать это письмо, и вице-король охотно дал свое согласие.

Письмо надо было отправить в Симлу, куда вице-король уехал тотчас после конференции. Для меня письмо это имело большое значение, а отправка его по почте затянула бы дело. Я хотел сэкономить время, и в то же время мне не хотелось пользоваться случайной оказией. Нужен был человек с чистой душой, который доставил бы письмо в резиденцию вице-короля и лично вручил бы его. Динабандху Эндрюс и патрон Рудра рекомендовали мне пастора Айрленда из Кембриджской миссии. Он согласился доставить письмо при условии, что ему разрешат прочесть его и оно покажется ему справедливым. У меня не было возражений, поскольку письмо не носило личного характера. Он прочел, письмо ему понравилось, и он согласился доставить его. Я предложил деньги на билет во втором классе, но он отказался, так как привык путешествовать в общем вагоне. Так он и сделал, хотя ехать надо было целую ночь. Его простота, прямодушие и откровенность покорили меня.

И письмо, доставленное чистосердечным человеком, принесло, как я и думал, желаемые результаты. Оно успокоило меня и прояснило мне дальнейший путь.

Вот текст моего письма вице-королю:

«Как вам известно, после долгих размышлений я вынужден был сообщить Вашему Превосходительству, что не смогу участвовать в работе конференции по мотивам, изложенным в письме от 26 апреля. Однако после аудиенции, которой вы меня удостоили, я решил принять участие в ней хотя бы из глубокого уважения к вам. Одной и, пожалуй, основной причиной моего отказа от участия в конференции было то, что Локаманья Тилак, м-с Безант и братья Али, которых я считаю одними из наиболее влиятельных руководителей общественного мнения, не были приглашены на конференцию. Я по-прежнему считаю, что это было грубейшей ошибкой, и со всем почтением к вам полагаю, что ошибку эту можно исправить, пригласив этих лидеров для содействия правительству своими советами на провинциальных конференциях, которые, я думаю, будут созваны. Осмелюсь заметить, никакое правительство не может позволить себе игнорировать таких лидеров, которые представляют широкие народные массы как в данном случае, даже если их взгляды будут совершенно иными. Вместе с тем я рад, что могу заявить, что в комиссиях конференции все партии имели возможность свободно выражать свои взгляды. Что касается меня, то я намеренно воздерживался от выступлений на заседаниях комиссии, членом которой имею честь состоять, так же как и на самой конференции. Я считаю, что могу лучше содействовать успеху конференции одной лишь поддержкой соответствующих резолюций, что и сделал без всяких оговорок. Надеюсь вскоре претворить произнесенные мною слова в дело, как только правительство найдет возможным осуществить, предложения, которые при сем прилагаю в отдельном письме.

Считаю, что в час опасности мы должны, как было решено, оказать безоговорочную, идущую от всего сердца, поддержку империи, от которой мы ждем, что станем ее партнерами так же, как ее заморские доминионы. Совершенно ясно, что эта готовность вызвана надеждой осуществить нашу цель в ближайшем будущем. Поэтому, хотя бы выполнение долга и давало автоматически соответствующие права, народ имеет право верить, что реформы, о которых вы говорили в своей речи, воплотят в себе основные общие принципы программы Конгресса и Лиги. Не сомневаюсь, что именно эта вера дала возможность многим участникам конференции предложить правительству свое чистосердечное сотрудничество.

Если бы я мог заставить своих соотечественников вернуться назад, то убедил бы их снять все резолюции Конгресса и не нашептывать слова «самоуправление» или «ответственное правительство», пока идет война. Я заставил бы Индию в критический для империи момент пожертвовать для нее всеми своими сыновьями, годными к военной службе. Уверен, что благодаря такому поступку Индия стала бы самым любимым членом империи и расовые различия отошли бы в прошлое. Но интеллигенция Индии решила идти менее действенным путем, и нельзя сказать, что она не оказывает никакого влияния на массы. Возвратившись в Индию из Южной Африки, я установил самый тесный контакт с индийскими крестьянами и могу заверить вас, что желание добиться самоуправления глубоко укоренилось в их сердцах. Я присутствовал на последней сессии Конгресса и голосовал за резолюцию о предоставлении Британской Индии полностью ответственного правительства на период, который будет окончательно определен парламентским законодательным актом. Возможно, что это смелый шаг, но я уверен, что индийский народ удовлетворится только гарантией того, что он получит самоуправление в самый кратчайший срок. Я знаю, в Индии многие считают, что для достижения этой цели можно пойти на любые жертвы. Индийцы достаточно сознательны, чтобы Понять, что они должны также быть готовы пожертвовать собой ради империи, в которой они желают и надеются обрести свой окончательный статус. Из этого следует, что мы только ускорим наше продвижение к цели, молчаливо и просто посвятив себя делу освобождения империи от грозящей ей опасности. Не признавать такую простейшую истину равносильно национальному самоубийству. Мы должны понять, что, служа делу спасения империи, тем самым обеспечиваем себе самоуправление.

Поэтому мне совершенно ясно, что мы должны дать для защиты империи всех годных людей. Но боюсь, что не могу сказать того же в отношении финансовой помощи. Мои откровенные беседы с крестьянами убедили меня, что Индия уже дала в имперскую казну больше, чем могла. Делая такое заявление, я выражаю мнение большинства своих соотечественников.

Конференция означает для меня и, я верю, для большинства определенный шаг на пути посвящения наших жизней общему делу, но наше положение особое. В настоящее время мы не являемся равноправными членами империи. Мы посвящаем себя ей, основываясь на надежде на лучшее будущее. Было бы неискренностью по отношению к вам и своей стране не сказать ясно и чистосердечно, что это за надежда. Я не ставлю никаких условий для ее осуществления, но вам следует понять, что утрата надежды означает разочарование.

И еще одно, о чем я не хочу умолчать. Вы обратились к нам с призывом забыть о внутренних раздорах. Если это обращение предполагает нашу терпимость в отношении тирании и злоупотреблений чиновников, то здесь я бессилен. Всеми силами я буду оказывать великое противодействие организованной тирании. Призывать нужно чиновников, чтобы они не обходились плохо ни с кем, прислушивались к общественному мнению и уважали его, как никогда раньше. В Чампаране своим противодействием вековой тирании я показал, что есть пределы и британской власти. В Кеде крестьяне, проклинавшие правительство, теперь понимают, что они, а не правительство, являются силой, когда они готовы страдать во имя справедливости. Говоря себе, что правительство должно быть правительством для народа, население допускает организованное и почтительное неповиновение там, где имеет место несправедливость. Поэтому моя деятельность в Чампаране и Кхеде – это мой непосредственный, определенный и особый вклад в войну. Просить меня прекратить деятельность в этом направлении было бы равносильно просьбе о прекращении жизни. Если бы я мог популяризовать использование душевной силы (а она представляет собой не что иное, как силу любви) вместо грубой силы, я знаю, что я подарил бы вам Индию, которая могла бы оказать открытое неповиновение всему миру. Поэтому я буду постоянно стремиться к тому, чтобы моя жизнь стала выражением вечного закона страдания, а те, кто желает, могли бы следовать моему примеру. Какой бы деятельностью я ни занимался, основным побуждением для нее будет показать несравненное превосходство этого закона.

И, наконец, мне хотелось бы, чтобы вы попросили министров Его Величества дать твердую гарантию в отношении мусульманских государств. Я уверен, что вы знаете, как глубоко заинтересован в этом каждый мусульманин. И хотя я индус, я не могу относиться безразлично к их делу. Их горести должны стать нашими горестями. Безопасность империи коренится в честном уважении прав этих государств и преданности мусульман своим святым местам, а также в своевременном и справедливом удовлетворении требований Индии – предоставить ей самоуправление. Я пишу об этом потому, что люблю английский народ и хочу пробудить в каждом индийце чувство лояльности по отношению к англичанам».

Вторым моим обязательством была вербовка рекрутов. Где, кроме Кхеды, мог я начать это дело и кого пригласить в качестве первых рекрутов, как не своих сотрудников? Сразу же по приезде в Надиад я устроил совещание с Валлабхаи и другими друзьями. Некоторым из них нелегко было принять мое предложение. У тех же, кому оно понравилось, были сомнения относительно успеха вербовки. Между правительством и классами населения, к которым я намеревался обратиться, не было взаимной симпатии; в памяти людей еще было свежо все, что им пришлось вынести от правительственных чиновников.

И все же друзья высказывались за то, чтобы начать работу, Но когда я приступил к ней, глаза мои открылись. Моему оптимизму был нанесен тяжелый удар. Во время кампании за отказ от уплаты податей население с готовностью и безвозмездно предоставляло нам повозки; и когда нужен был один доброволец, являлись двое. Теперь же стало трудно получить повозку даже за деньги, а о добровольцах уж и говорить не приходится.

Однако мы не унывали, когда не было повозок, ходили пешком, делая порою по двадцать миль в день Еще труднее было рассчитывать на получение продовольствия. Просить продукты было неудобно, и мы решили, что каждый будет носить продовольствие с собой в сумке. Стояло лето, и поэтому в палатках и постелях необходимости не было.

Всюду, куда мы приходили, устраивались митинги. Народ сходился, но рекрутов набиралось не больше одного двух. – Как можете вы, последователь ахимсы, предлагать нам взяться за оружие?

– Что хорошего сделало правительство для Индии, чтобы заслужить наше сотрудничество?

Подобные вопросы задавались нам постоянно.

И все же наше упорство побеждало. Имея уже целый список завербованных, мы рассчитывали, что приток добровольцев станет постоянным. Я уже начал переговоры с комиссаром относительно размещения рекрутов.

Комиссары всех округов, по примеру Дели, созывали у себя военные конференции. На одну из таких конференций в Гуджарате пригласили и меня с моими соратниками. Мы пришли, но я понимал, что это место еще менее подходящее, чем Дели. Я чувствовал себя плохо в этой атмосфере раболепия. Мне пришлось говорить на конференции о довольно неприятных для чиновников вещах.

Я выпускал листовки с призывом к населению записываться в рекруты. Один из моих аргументов был не особенно приятен комиссару: «Из всех злодеяний британского владычества в Индии история сочтет наиболее тяжким закон, лишающий весь народ права носить оружие. Если мы хотим, чтобы этот закон был отменен, если хотим научиться владеть оружием, то нам представляется блестящая возможность. Если средние слои населения добровольно окажут правительству помощь в час испытания, его недоверие исчезнет и запрещение носить оружие будет снято». Комиссар заявил, что ценит мое присутствие на конференции, несмотря на существующие между нами разногласия. И мне пришлось защищать свою точку зрения в самых учтивых выражениях.

XXVIII
На пороге смерти

За время вербовочной кампании я почти совсем подорвал свое здоровье. В основном я питался арахисовым маслом и лимонами. Зная, что употреблять в большом количестве масло вредно, я все-таки не ограничивал себя и заболел дизентерией в легкой форме, но не обратил на свою болезнь достаточного внимания и вечером поехал в ашрам, что я делал время от времени. Лекарств я тогда почти не принимал, полагая, что, пропустив один завтрак, почувствую себя хорошо. Действительно, это немного помогло. Однако я знал, что для того, чтобы вполне поправиться, необходимо продолжить пост и не употреблять в пищу ничего, кроме фруктовых соков.

День был праздничным, и хотя я сказал Кастурбай, что в полдень ничего есть не буду, она выступила в роли искусительницы, и я не устоял. Поскольку я дал обет не пить молока и не есть молочных продуктов, она специально для меня приготовила сладкую пшеничную кашу не с гхи, а с растительным маслом, а также приберегла для меня полную чашу мунга. Все это я очень любил и охотно принялся за еду, полагая, что не будет большой беды, если я поем совсем немного, только чтобы не огорчать Кастурбай и слегка усладить свой вкус. Но дьявол словно только и ждал благоприятного случая. Вместо того, чтобы съесть чуть-чуть, я наелся до отвала. Этого было вполне достаточно, чтобы прилетел ангел смерти. Через час у меня начался острый приступ дизентерии.

Вечером того же дня мне предстояло вернуться в Надиад. Я едва доплелся до станции Сабармати, находившейся в одной – двух милях от дома. Адвокат Валлабхаи, присоединившийся ко мне в Ахмадабаде, видел, что я нездоров. Но я старался скрыть от него невыносимые боли.

Мы приехали в Надиад примерно в десять часов. Индусский анатхашрам, где помещалась наша штаб-квартира, находился всего в полумиле от станции, но эта полумиля показалась мне длиною в десять. Кое-как дотащился я до штаб-квартиры. А рези в животе все усиливались. Вместо того чтобы воспользоваться обычной уборной, находившейся на значительном расстоянии от дома, я попросил поставить судно в прихожей. Было стыдно просить об этом, но выхода не было. Адвокат Фульчанд тотчас раздобыл судно. Друзья, глубоко встревоженные, окружили меня. Они всячески старались мне помочь, но не могли облегчить мои боли. Их беспомощность усиливалась моим упрямством. Я отказался от всякой медицинской помощи и не желал принимать лекарств, предпочитая страдать, чтобы наказать себя за глупость. Они в ужасе следили за мной. Мой желудок действовал, должно быть, по тридцать сорок раз в сутки. Я не принимал никакой пищи, а вначале не пил даже фруктового сока. Аппетит совершенно пропал. Я всегда считал, что у меня железное здоровье, но теперь почувствовал, что тело мое стало рыхлой глыбой. Организм утратил всякую способность к сопротивлению. Пришел д-р Кануга и попросил меня принять лекарство – я отказался. Тогда он предложил сделать мне подкожную инъекцию, но и от этого я отказался. Мое невежество в то время относительно инъекций было просто смехотворным. Я считал, что препарат для введения под кожу – это какая-то сыворотка. Позднее я узнал, что доктор хотел ввести мне растительный состав, но я обнаружил это слишком поздно. Дизентерия совершенно вымотала меня. Начались лихорадка и бред. Друзья нервничали все больше, вызывая новых и новых врачей. Но что могли сделать врачи с пациентом, который не желал выполнять их предписания?

В Надиад приехал шет Амбалал со своей доброй женой. Посоветовавшись с моими товарищами по работе, он с величайшими предосторожностями доставил меня в свое мирзапурское бунгало в Ахмадабаде. Вряд ли когда-нибудь на чью-либо долю выпадало столько любви и бескорыстного внимания, сколько уделили мне друзья во время этой болезни. Но лихорадка продолжалась, и я слабел с каждым днем. Я чувствовал, что болезнь будет продолжительной и возможен роковой исход. Несмотря на любовь и внимание, которыми я был окружен в доме Амбалала, я начал нервничать и потребовал, чтобы меня перевезли в ашрам. Амбалал вынужден был подчиниться моим настояниям.

В то время как я, терзаемый болью, метался в постели в ашраме, адвокат Валлабхаи принес мне весть о том, что Германия побеждена окончательно и, по сообщению комиссара, надобность в дальнейшей вербовке рекрутов миновала. Больше беспокоиться о наборе не было нужды, что явилось для меня громадным облегчением.

Я попробовал водолечение, от которого мне стало немного легче. Однако восстановить силы было очень трудно. Врачи наперебой давали разные советы, но я не мог заставить себя принять ни один из них. Двое трое рекомендовали мясной бульон как замену молока, которое я поклялся не пить, подкрепляя свой совет цитатами из «Аюрведы». Еще один врач настойчиво рекомендовал яйца. Но на все я отвечал – нет.

Для меня вопрос о питании решался не на основе авторитета шастр. Я связывал его с принципами, которыми постоянно руководствовался в жизни и которые не зависели от посторонних авторитетов. Я не желал сохранить жизнь ценою отказа от своих принципов. Разве мог я пренебречь в отношении себя принципом, соблюдения которого постоянно добивался от жены, детей и друзей?

Эта первая в моей жизни длительная болезнь предоставила мне единственную в своем роде возможность проверить и испытать свои принципы. Однажды ночью, почувствовав, что нахожусь на пороге смерти, я впал в полное отчаяние. Я послал записку Анасуябехн. Она тотчас прибежала в ашрам. Валлабхаи пришел вместе с д-ром Кануга. Пощупав пульс, доктор сказал:

– Пульс совершенно нормальный. Не вижу никакой опасности. Это нервное потрясение, вызванное сильной слабостью. Но я не мог успокоиться и всю ночь не спал.

Настало утро, а я еще был жив. Будучи не в состоянии отделаться от ощущения, что конец мой близок, я заставил обитателей ашрама читать мне «Гиту» в те часы, когда я бодрствовал. Читать сам я был не в состоянии. Разговаривать не хотелось. Даже незначительная беседа означала величайшее напряжение ума. Всякий интерес к жизни исчез, так как я никогда не мог жить ради самой жизни. Какое мучение жить, чувствуя себя беспомощным, ничего не делая, принимая услуги друзей и товарищей и наблюдая, как тело медленно угасает!

Так я лежал в ожидании смерти. Но в один прекрасный день ко мне пришел д-р Талвалкар в сопровождении весьма странного создания. Человек этот был родом из Махараштры. Большой славой он не пользовался, но когда я его увидел, сразу понял, что он, как и я, был чудаком. Он пришел испробовать свои методы лечения на мне. Он прошел почти полный курс обучения в «Гранд медикал колледж», но не получил диплома. Позднее я узнал, что он был членом общества «Брахмо самадж». Д-р Келкар, так его звали, был человеком независимым и упрямым. Он ручался за действенность лечения льдом и хотел испробовать его на мне. Мы прозвали его «ледяной доктор». Он был глубоко убежден, что сделал открытие, которого не сумели сделать квалифицированные врачи. К нашему общему сожалению, – моему и его – ему не удалось увлечь меня верой в свою систему. И хотя до некоторой степени я верю в ее действенность, боюсь, что он поторопился с некоторыми выводами.

Каково бы ни было его открытие, я позволил произвести на себе эксперимент. Я не возражал против наружного лечения. Оно состояло в том, что все тело обкладывалось кусочками льда. Не могу подтвердить его заявление, что лечение эффективно подействовало на меня, но оно все же вселило в меня k новую надежду, придало мне энергию, а ум, естественно, подействовал на тело: появился аппетит, и я стал совершать небольшие прогулки по пятидесяти минут. Тогда он предложил мне изменить диету:

– Уверяю вас, что, если вы будете пить сырые яйца, у вас появится больше энергии и вы скорее восстановите силы. Яйца, как и молоко, безвредны. Это ведь не мясная пища. Разве вы не знаете, что не все яйца оплодотворены? В продаже есть даже стерилизованные яйца.

Однако я не собирался есть и стерилизованных яиц. Я успел уже поправиться настолько, что опять стал интересоваться общественной деятельностью.

XXIX
Законопроект Роулетта
и моя дилемма

Врачи и друзья уверили меня, что перемена места быстро восстановит мои силы. Я поехал в Матерану. Вода в Матеране оказалась очень жесткой, и мое пребывание там причиняло мне страдание. После дизентерии мой кишечный тракт стал очень чувствительным, а из-за трещин в заднем проходе я испытывал мучительные боли во время очищения желудка, так что даже самая мысль о еде страшила меня. Не прошло и недели, как я почувствовал, что должен бежать из Матерана. Шанкарлал

Банкер, взявший на себя заботу о моем здоровье, убедил меня посоветоваться с д-ром Далалом. Мы пригласили д-ра Далала. Его способность молниеносно принимать решения мне понравилась. Он сказал:

– Берусь восстановить ваше здоровье, если только вы будете пить молоко. Если, кроме того, вы согласитесь на инъекции мышьяка и железа, гарантирую вам обновление всего организма,

– Можете делать мне инъекции, – ответил я, – но молоко – Другой вопрос. Я дал обет не пить молока.

– Какой же обет вы дали? – спросил доктор.

Я рассказал ему всю историю и сообщил о причинах, побудивших меня дать этот обет. Я сказал, что с тех пор как узнал, что коровы и буйволицы подвергаются процессу пхунка, у меня появилось сильное отвращение к молоку. Более того, я всегда считал, что молоко не является естественной пищей для человека. Поэтому я совершенно отказался от молока. Кастурбай, стоявшая у моей постели, слышала весь разговор.

– Но тогда у тебя не может быть никаких возражений против козьего молока, – вмешалась она.

Доктор ухватился за эту мысль.

– Если вы согласитесь пить козье молоко, этого будет достаточно, – сказал он.

Я сдался. Огромное желание принять непосредственное участие в сатьяграхе породило жажду жизни, и потому я удовлетворился приверженностью букве своего обета, пожертвовав его духом. Дав клятву не пить молока, я имел в виду лишь молоко коровы и буйволицы, но ведь мой обет, естественно относился и к молоку всех других животных. Неправильно было пить молоко еще и потому, что я не считал его естественной пищей для человека. И, несмотря на все, я стал пить козье молоко. Жажда жизни оказалась сильнее приверженности истине, и последователь истины изменил своему идеалу из желания принять участие в сатьяграхе. До сих пор меня мучает совесть при воспоминании об этом. Я постоянно размышляю над тем, как отказаться от козьего молока. Но не могу освободиться от самого сильного искушения своей жизни – служить людям.

Мои опыты в области питания дороги мне и как часть моих поисков ахимсы. Они дают мне радость и силу. Но в настоящее время тот факт, что я пью козье молоко, волнует меня не столько с точки зрения соблюдения ахимсы в пище, сколько с. точки зрения верности истине, так как это нарушение клятвы.

Мне кажется, что я понял идеал истины лучше, чем идеал ахимсы; опыт мне подсказывает, что, если я позволю себе действовать вопреки истине, я никогда не смогу разрешить загадку ахимсы. Идеал истины требует, чтобы соблюдался как дух, так и буква обетов. В данном случае я убил дух – душу своего обета – тем, что стал следовать только внешней форме его, и это тревожит меня. Но, ясно понимая это, я не могу избрать верный путь. Иначе говоря, может быть, у меня нет достаточно мужества, чтобы идти верным путем. В своей основе это одно и то же, ибо сомнение неизменно результат отсутствия или слабости веры. Поэтому я денно и нощно молю бога дать мне веру.

Вскоре после того, как я стал пить козье молоко, д-р Далал удачно сделал мне операцию в заднем проходе. Когда я оправился после операции, желание жить возгорелось с новой силой, в особенности потому, что бог уготовил для меня новую работу.

Не успев еще окончательно поправиться, я случайно прочел в газетах только что опубликованный отчет комиссии Роулетта. Я был просто ошеломлен его рекомендациями. Шанкарлал Банкер и Умар Собани посоветовали мне немедленно начать действовать. Приблизительно через месяц я поехал в Ахмадабад. Там я поделился своими соображениями с Валлабхаи, который навещал меня почти каждый день.

– Нужно что-то предпринять, – сказал я ему.

– Но что можно сделать при подобных обстоятельствах? – спросил он.

– Надо найти хотя бы горстку людей, которые согласятся подписать протест, и если вопреки этому протесту предложенное мероприятие войдет в силу как закон, мы тотчас начнем сатьяграху, – ответил я. – Если бы я чувствовал себя лучше, то начал бы борьбу против этого закона один, надеясь, что другие последуют моему примеру. Однако, при теперешнем моем состоянии, задача эта мне не по силам.

В результате этого разговора решено было созвать близких мне лиц на небольшое совещание. Предложения комиссии Роулетта казались мне не соответствующими содержанию опубликованного ею отчета и носили такой характер, что ни один уважающий себя народ не мог их принять.

Собрались на совещание в ашраме. Было приглашено не более двадцати человек. Среди присутствовавших кроме Валлабхаи, помнится, находились шримати Сароджини Найду, м-р Горниман, ныне покойный м-р Умар Собани, адвокат Шанкарлал Банкер и шримати Анасуябехн. На совещании было принято решение начать сатьяграху. Под решением, насколько помню, подписались все присутствующие. В то время я еще не издавал никакой газеты, но иногда излагал свою точку зрения в печати. Так поступил я и теперь. Шанкарлал Банкер всей душой отдался агитационной работе, и я узнал о его удивительной работоспособности и организаторском таланте.

Я не надеялся, что какая-нибудь из общественных организаций воспользуется таким новым оружием, как сатьяграха; поэтому по моему настоянию была создана «Сатьяграха сабха».

Ее штаб-квартира находилась в Бомбее, так как здесь проживало большинство ее членов. Через некоторое время стали толпами приходить сочувствующие. Они давали клятву верности сатьяграхе. «Сабха» начала выпускать бюллетени, повсюду устраивались митинги, что во многом напоминало кампанию в Кхеде.

Председателем «Сатьяграха сабха» был я. Однако вскоре я понял, что у меня мало шансов достичь соглашения с представителями интеллигенции, вошедшими в «Сабху». Я настаивал на своих особых методах работы и на том, чтобы средством языка общения в «Сабхе» был язык гуджарати, а их это приводило в недоумение и доставляло немало беспокойства. Должен все же признать, что большинство весьма великодушно мирилось с моими чудачествами.

С самого начала, однако, мне было ясно, что «Сабха» недолговечна. Я чувствовал, что моя любовь к истине и стремление к ахимсе многим членам организации не нравились. Тем не менее, первое время работа шла полным ходом и движение развивалось быстрыми темпами.

XXX
Великолепное зрелище

В то время как агитация против отчета комиссии Роулетта принимала все более широкий размах, правительство, со своей стороны, твердо решило провести предложения комиссии в жизнь. Законопроект Роулетта был опубликован. Всего раз в жизни я присутствовал на заседании индийской законодательной палаты – как раз при обсуждении этого законопроекта. Шастриджи произнес пылкую речь, в которой торжественно предостерегал правительство. Казалось, вице-король слушал как зачарованный, не спуская с него глаз, когда тот извергал горячий поток своего красноречия. На мгновенье мне показалось, что вице-король даже тронут его речью: столько было в ней искренности и живого чувства.

Но разбудить человека можно только тогда, когда он действительно спит; если же он только притворяется спящим, все попытки напрасны. Примерно такой была позиция правительства. Оно стремилось только проделать комедию юридических формальностей. Решение уже было принято. Поэтому торжественное предостережение Шастриджи совершенно не подействовало на правительство.

При подобных обстоятельствах мое выступление тоже было бы лишь гласом вопиющего в пустыне. Я со всей искренностью обращался к вице-королю. Я писал ему частные и открытые письма, в которых ясно заявлял, что правительство своим поведением вынуждает меня прибегнуть к сатьяграхе. Но все было напрасно.

Новый закон еще не был опубликован. Я получил приглашение приехать в Мадрас, и хотя чувствовал себя все еще очень слабым, отважился на длительное путешествие. В то время я еще не мог выступать с речами на митингах. Здоровье было сильно подорвано, и в течение долгого времени при попытке говорить стоя у меня начиналась дрожь и сильное сердцебиение.

На юге я всегда чувствовал себя как дома. Благодаря работе в Южной Африке, мне казалось, что я имею какие-то особые права на телугу и тамилов, и эти славные народы юга никогда не обманывали моих ожиданий. Приглашение пришло за подписью ныне покойного адвоката Кастури Ранга Айенгара. Но, как я узнал уже на пути в Мадрас, инициатором приглашения был Раджагопалачария. Можно сказать, что это было мое первое знакомство с ним. Во всяком случае, мы впервые встретились лично.

По настоянию друзей, в том числе Кастури Ранга Айенгара,

Раджагопалачария только что приехал из Салема и обосновался в Мадрасе, предполагая заняться юридической практикой. Здесь он собирался принять более активное участие в общественной деятельности. В Мадрасе мы жили с ним под одной крышей. Я обнаружил это лишь через несколько дней. Бунгало, где мы жили, принадлежало Кастури Ранга Айенгару, и я думал сперва, что мы его гости. Однако Махадев Десаи вывел меня из заблуждения. Он очень скоро близко сошелся с Раджагопалачария, который, будучи по природе весьма застенчив, всегда держался в стороне. Как-то раз Махадев сказал мне:

– Вы должны держаться за этого человека.

Так я и сделал. Ежедневно мы обсуждали с ним планы предстоящей борьбы, но тогда не приходило в голову ничего, кроме организации митингов. Никакой другой программы не было. Я прекрасно понимал, что и сам не знаю, в какую форму должно вылиться гражданское неповиновение против билля Роулетта, если он все же получит силу закона. Ведь неповиновение этому закону будет возможно только в том случае, если правительство своими действиями создаст подходящую обстановку. Если же этого не случится, имеем ли мы право оказать гражданское неповиновение другим законам? Если да, то в каких пределах? Эти и множество подобных вопросов являлись предметом нашего обсуждения.

Кастури Ранга Айенгар созвал небольшое совещание лидеров. Среди них особенно выделялся адвокат Виджаярагхавачария. Он предложил поручить мне составить исчерпывающее, детальное руководство по сатьяграхе. Я считал, что это мне не по силам, и откровенно признался в этом.

Пока мы размышляли и спорили, билль Роулетта был опубликован, т. е. стал законом. В ту ночь я долго думал над этим вопросом, пока, наконец, не заснул. Утром я проснулся раньше обычного. Я все еще пребывал в сумеречном состоянии полу бодрствования полусна, когда меня внезапно осенила идея – это было как сон. Я поспешил утром же рассказать обо всем Раджагюпалачария:

– Ночью во сне мне пришла в голову мысль, что мы должны призвать страну к всеобщему харталу. Сатьяграха представляет собой процесс самоочищения, борьба наша – священна, и я считаю, что нужно начать борьбу с акта самоочищения. Пусть все население Индии оставит на один день свои занятия и превратит его в день молитвы и поста. Мусульмане не постятся больше суток, поэтому пост должен длиться двадцать четыре часа. Трудно сказать, получит ли наш призыв отклик во всех провинциях, но за Бомбей, Мадрас, Бихар и Синд я ручаюсь. И будет хорошо, даже если только эти провинции как следует проведут хартал.

Мое предложение захватило Раджагопалачария. Остальные друзья также приветствовали его, когда им рассказали о нем. Я набросал краткое воззвание. Хартал был вначале назначен на 30 марта 1919 года, а затем перенесен на 6 апреля. Население было лишь кратко оповещено о хартале. Вряд ли было возможно широко осведомить население: времени у нас было в обрез.

Кто может сказать, как все это произошло? Вся Индия от края до края, все города и села – все провели в назначенный день полный хартал. Это было великолепное зрелище!

XXXI
Незабываемая неделя – I

Совершив небольшое путешествие по Южной Индии, я, если не ошибаюсь, 4 апреля прибыл в Бомбей, куда Шанкарлал Банке? настоятельно просил меня приехать для участия в проведении дня 6 апреля.

В Дели хартал начался уже 30 марта. Там было законом слово покойного ныне свами Шраддхананджи и Акима Аджмала Хана Сахиба. Телеграмма относительно переноса хартала на 6 апреля пришла в столицу слишком поздно. В Делине видели подобного хартала. Индусы и мусульмане сплотились как единая семья. Свами Шраддхананджи был приглашен произнести речь в Джами Масджиде, что он и сделал. Власти, конечно, не могли примириться со всем происходящим. Полиция преградила путь процессии хартала, направлявшейся к железнодорожной станции, и открыла по ней огонь. Были раненые и убитые. По Дели прокатилась волна репрессий, Шраддхананджи вызвал меня туда. Я ответил, что выеду тотчас после проведения хартала в Бомбее 6 апреля. События, подобные делийским, произошли также в Лахоре и Амритсаре. Из Амритсара д-р Сатьяпал и д-р Китчлу прислали мне настоятельное приглашение приехать туда. В то время я их совершенно не знал, однако ответил, что приеду в Амритсар уже из Дели.

Утром 6 апреля жители Бомбея тысячными толпами направились в Чаупати, чтобы совершить омовение в море, и затем огромной процессией продолжили свой путь в Тхакурдвар[6]. В процессии приняли участие женщины и дети. Большими группами присоединялись мусульмане. Из Тхакурдвара мусульманские друзья пригласили нас в мечеть, где убедили м-с Найду и меня произнести речи. Адвокат Витхалдас Джераджани настаивал, чтобы мы тут же предложили народу дать клятву о свадеши и индусско-мусульманском единстве, но я запротестовал, заявив, что подобные клятвы не дают в спешке. Мы должны довольствоваться тем, что уже сделано народом. Если клятва дана, ее нельзя нарушить. Поэтому необходимо, чтобы все как следует поняли значение клятвы о свадеши и полностью учли бы ту огромную ответственность, которую налагает клятва об индусско-мусульманском единстве. Я предложил, чтобы желающие дать такую клятву собрались на другой день утром.

Нужно ли говорить, что хартал в Бомбее увенчался полным успехом. Подготавливая кампанию гражданского неповиновения, мы обсудили два три вопроса. Было решено, что гражданское неповиновение коснется только тех законов, которые массы сами склонны нарушать. Так, в высшей степени непопулярен был соляной налог, и совсем недавно проходило движение за его отмену. Я предложил, чтобы население, игнорируя закон о соляной монополии, само выпаривало соль из морской воды домашним способом. Второе мое предложение касалось продажи запрещенной литературы. Для этого пригодились только что запрещенные мои книги «Хинд сварадж» и «Сарводайя» (пересказ книги Раскина «Последнему, что и первому» на гуджарати). Отпечатать их и открыто продавать было самым простым актом гражданского неповиновения. Было отпечатано достаточное число экземпляров и приготовлено для распродажи на грандиозном митинге 6 апреля вечером, после окончания хартала.

Вечером 6 апреля целая армия добровольцев взялась за распродажу запрещенных книг. С этой целью шримати Сароджини Деви и я поехали на автомобиле. Книги были распроданы – быстро. Вырученные деньги предполагалось передать на поддержку кампании гражданского неповиновения. Ни один человек не купил книгу за назначенную цену в четыре ана: каждый давал больше; иные отдавали за книжку все, что было в кармане. Сплошь и рядом давали пять и десять рупий, а один экземпляр я сам продал за пятьдесят рупий! Мы предупреждали покупателей, что их могут арестовать и посадить в тюрьму за покупку запрещенной литературы. Но в тот момент люди утратили всякий страх перед тюрьмой.

Но затем мы узнали, что правительство решило считать, что запрещенные им книги фактически не продавались, книги же, которые продавали мы, не относились к категории запрещенной литературы. Перепечатку правительство рассматривало как новое издание запрещенных книг, а продажа нового издания не являлась нарушением закона. Известие это вызвало всеобщее разочарование.

На следующее утро мы созвали митинг, чтобы принять резолюцию о свадеши и индусско-мусульманском единстве. Тут Витхалдас Джераджани впервые понял, что не все то золото, что блестит. На митинг явилась лишь небольшая горсточка людей. Я отчетливо помню нескольких женщин, присутствовавших на этом собрании. Мужчин было тоже очень мало. Со мной был заранее составленный проект резолюции. Прежде чем прочитать его, я подробно разъяснил значение этой резолюции. Малочисленность присутствовавших не смутила и не удивила меня. Я давно заметил пристрастие людей к активной деятельности и нелюбовь к спокойным конструктивным усилиям.

Но этому я посвящу отдельную главу. Теперь же продолжу свой рассказ. В ночь на 7 апреля я выехал в Дели и в Амритсар. По приезде в Матхуру 3 апреля до меня дошли слухи о возможном аресте. На следующей станции после Матхуры встречавший меня Ачарья Джидвани сказал мне вполне определенно, что я буду арестован, и предложил свои услуги. Я поблагодарил, обещав воспользоваться ими в случае необходимости.

Поезд был еще на пути к станции Палвал, когда мне вручили приказ о запрещений въезда в Пенджаб на том основании, что мое присутствие в этой провинции может вызвать там беспорядки. Полиция предложила мне немедленно сойти с поезда. Я отказался сделать это, заявив:

– Я еду в Пенджаб по настоятельной просьбе, причем не Для того, чтобы вызвать беспорядки, а наоборот, прекратить их. Поэтому подчиниться вашему приказу я, к сожалению, не могу.

Наконец поезд прибыл в Палвал. Меня сопровождал МахаДев. Я предложил ему поехать в Дели с тем, чтобы предупредить о случившемся свами Шраддхананджи и обратиться к народу с просьбой сохранять спокойствие. Он должен был разъяснить, почему я решил не подчиниться приказу и пострадать за свое неповиновение, а также почему полнейшее спокойствие в ответ на любое наложенное на меня наказание будет залогом нашей победы.

В Палвале меня высадили из поезда и взяли под стражу. Вскоре прибыл поезд из Дели. Меня в сопровождении полицейского посадили в вагон третьего класса. В Матхуре меня высадили и поместили в полицейские казармы, причем никто из полицейских не мог сказать, что со мной будет дальше и куда меня повезут. В 4 часа утра меня разбудили и посадили в товарный поезд, направлявшийся в Бомбей. Днем меня заставили сойти в Савай Мадхопуре. Я поступил в распоряжение инспектора полиции м-ра Боуринга, который прибыл почтовым поездом из Лахора. Меня посадили вместе с ним в вагон первого класса. Из обыкновенного арестанта теперь я превратился в арестанта «джентльмена». Инспектор начал с длинного панегирика сэру Майклу О'Двайеру. Сэр Майкл, дескать, против меня лично ничего не имеет: он только боится, что мой приезд в Пенджаб вызовет там беспорядки и т. д. В заключение он предложил мне добровольно вернуться в Бомбей и дать обещание не переступать границу Пенджаба. Я ответил, что, по всей вероятности, не смогу выполнить этот приказ и вовсе не намерен возвращаться добровольно.

Видя, что со мной сделать ничего нельзя, инспектор заявил, что в таком случае ему придется действовать согласно закону.

– Что же вы со мной собираетесь делать? – спросил я. Он ответил, что пока еще не знает, но ждет дальнейших распоряжений.

– Пока что, – сказал он, – я везу вас в Бомбей.

Мы прибыли в Сурат. Здесь меня сдали другому полицейскому офицеру.

– Вы свободны, – сказал он мне, когда мы подъезжали к Бомбею, – но было бы лучше, если бы вы вышли у Мерин Лайнс, я остановлю там для вас поезд. В Колабе может оказаться слишком много народу.

Я ответил, что рад исполнить его желание. Ему это понравилось, и он поблагодарил меня. Я вышел у Мерин Лайнс. Как раз в тот момент проезжал в своей коляске один мой приятель. Он посадил меня к себе и довез до дома Реваншанкара Джхавери. Друг рассказал, что слухи о моем аресте очень взбудоражили народ, привели его в неистовство.

– Ожидают, что с минуты на минуту вспыхнет восстание в районе Пайдхуни. Судья и полиция уже там, – добавил он.

Не успел я прибыть на место, как ко мне явились Умар Собани и Анасуябехн и предложили поехать тотчас же на автомобиле в Пайдхуни.

– Народ так возбужден, что мы не в состоянии умиротворить его, – говорили они. – Подействовать может лишь ваше присутствие.

Я сел в автомобиль. Около Пайдхуни собралась огромная толпа. Увидев меня, люди буквально обезумели от радости.

Мгновенно организовалась процессия. Раздавались крики «Банде Матарам»[7] и «Аллахиакбар»[8]. В Пайдхуни мы столкнулись с отрядом конной полиции. Из толпы полетели обломки кирпичей. Я убеждал толпу сохранять спокойствие, но, казалось, град кирпичей неиссякаем. С улицы Абдур Рахмана процессия направилась к Кроуфорд Маркет, где столкнулась с новым отрядом конной полиции, преградившей ей дорогу к Форту. Толпа сжалась и почти что прорвалась через полицейский кордон. Поднялся такой шум, что моего голоса совершенно не стало слышно. Начальник конной полиции отдал приказ рассеять толпу. Конные полицейские, размахивая пиками, бросились на людей. В какой-то момент мне показалось, что я пострадаю. Но мои опасения были напрасны. Уланы пронеслись мимо, только грохнув пиками по автомобилю. Вскоре ряды процессии смешались, возник полнейший беспорядок. Народ обратился в бегство. Некоторые были сбиты с ног и раздавлены, другие сильно изувечены. Выбраться из бурлящего скопления человеческих тел было невозможно. Уланы, не глядя, пробивались через толпу. Не думаю, чтобы они отдавали себе отчет в своих действиях. Зрелище было страшное. Пешие и конные смешались в диком беспорядке.

Так толпа была рассеяна, и дальнейшее шествие приостановлено. Наш автомобиль получил разрешение двинуться дальше. Я остановился перед резиденцией комиссара и направился к нему, чтобы пожаловаться на полицию.

XXXII
Незабываемая неделя
(продолжение)

Итак, я отправился к комиссару м-ру Гриффиту. Лестница, ведущая в кабинет, была запружена солдатами, вооруженными с ног до головы словно для военных действий. На веранде царило возбуждение. Когда я вошел в кабинет комиссара, я увидел м-ра Боуринга, сидевшего рядом с м-ром Гриффитом.

Я рассказал комиссару о сценах, свидетелем которых был.

Он резко ответил:

– Я не хотел допустить толпу к Форту – беспорядки были бы тогда неизбежны. Увидев, что толпа не поддается никаким увещаниям, я вынужден был отдать приказ конной полиции рассеять толпу.

– Но, – возразил я, – вы ведь знали, каковы будут последствия. Лошади буквально топтали людей. Я считаю, что не было никакой необходимости высылать так много конных полицейских.

– Не вам судить об этом, – сказал комиссар. – Мы, полицейские офицеры, хорошо знаем, какое влияние на народ имеет ваше учение. И если бы мы вовремя не приняли жестких мер, мы не были бы господами положения. Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем. Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие. Лично я не сомневаюсь в ваших намерениях, но народ вас не поймет. Он будет следовать своим инстинктам.

– В этом я не согласен с вами, – сказал я. – Наш народ по природе противник насилия, он миролюбив.

Так мы спорили довольно долго. Наконец, м-р Гриффит спросил:

– Предположим, вы убедитесь, что народ не понимает вашего учения, что вы тогда станете делать?

– Если бы я в этом убедился, я бы приостановил гражданское неповиновение, – ответил я.

– Что же вы хотите этим сказать? Вы сказали мру Боурингу, что поедете в Пенджаб, как только вас освободят.

– Да, я хотел отправиться туда следующим же поездом.

Но сегодня об этом не может быть и речи.

– Подождите еще немного и вы убедитесь, что народ не понимает ваше учение. Знаете ли вы, что делается в Ахмадабаде? А что было в Амритсаре? Народ буквально обезумел. Я еще не располагаю полной информацией. Телеграфные провода в некоторых местах перерезаны. Предупреждаю, что ответственность за эти беспорядки ложится на вас.

– Уверяю вас, я охотно возьму на себя ответственность, если в этом будет необходимость. Я был бы очень огорчен и удивлен, если бы узнал, что в Ахмадабаде произошли беспорядки. Но за Амритсар я не отвечаю. Там я никогда не был, и ни один человек меня там не знает. Я вполне убежден, что если бы пенджабское правительство не препятствовало моему приезду в Пенджаб, мне удалось бы оказать значительную помощь в поддержании спокойствия в этой провинции. Задержав меня, правительство только спровоцировало население на волнения.

Так мы спорили и никак не могли договориться. Я заявил комиссару, что решил выступить на митинге в Чоупати с обращением к населению сохранять спокойствие. На этом мы распрощались.

Митинг состоялся на чоупатийских песках. Я говорил о необходимости ненасилия, об ограниченности сатьяграхи, заявив:

– Сатьяграха, в сущности, есть оружие верных истине. Сатьяграх клянется не прибегать к насилию, и до тех пор, пока народ не будет соблюдать это в мыслях, словах и поступках, я не могу объявить массовой сатьяграхи.

Анасуябехн также получила сведения о беспорядках в Ахмадабаде. Кто-то распространил слух, что и она арестована. Фабричные рабочие при этом известии буквально обезумели, бросили работу, совершили ряд насильственных актов и избили до смерти одного сержанта.

Я поехал в Ахмадабад. Я узнал, что была попытка разобрать рельсы около Надиада, что в Вирамгаме убит правительственный чиновник, а в Ахмадабаде объявлено военное положение. Люди были охвачены ужасом. Они позволили себе совершить насилие и с избытком расплачивались за это.

На вокзале меня встретил полицейский офицер и проводил к правительственному комиссару Пратту. Тот был в бешенстве. Я вежливо заговорил с ним, выразив при этом сожаление по поводу происшедших беспорядков. Я заявил, что в военном положении нет никакой необходимости, и выразил готовность приложить все силы для восстановления спокойствия. Я попросил разрешения созвать митинг на территории ашрама Сабармати. Ему понравилось мое предложение. Митинг состоялся в воскресенье 13 апреля, а военное положение было отменено то ли в тот же день, то ли на другой день. Выступая на митинге, я старался показать народу его неправоту и, наложив на себя знак покаяния, трехдневный пост, предложил всем также поститься один день, а виноватым в совершении насилия покаяться в своей вине.

Мои обязанности были мне совершенно ясны. Для меня было невыносимо думать, что рабочие, среди которых я провел так много времени, которым я служил и от которых ожидал лучшего, принимали участие в бунте. Я чувствовал, что должен полностью разделить их вину.

Предложив народу покаяться, я вместе с тем предложил правительству простить народу эти преступления. Но ни та, ни другая сторона моих предложений не приняла.

Ко мне явился ныне покойный сэр Раманбхай и несколько других граждан Ахмадабада с просьбой приостановить сатьяграху. Это было излишне, я и сам уже решил сделать это, пока народ не усвоит урока мира. Друзья мои ушли совершенно счастливые.

Но были и такие, которые по той же самой причине почувствовали себя несчастными. Они считали, что массовая сатьяграха никогда не осуществится, если я ставлю непременным условием проведения сатьяграхи мирное поведение населения. К сожалению, я не мог согласиться с ними. Если даже те, среди которых я работал и которых считал вполне подготовленными к ненасилию и самопожертвованию не могли воздержаться от насилия, то ясно, что сатьяграха невозможна. Я был твердо убежден, что тот, кто хочет руководить народом в сатьяграхе, должен уметь удержать его в границах ненасилия. Этого мнения я придерживаюсь и теперь.

XXXIII
«Ошибка огромная, как Гималаи»

Почти сразу же после митинга в Ахмадабаде я уехал в Надиад. Тамто я впервые употребил выражение: «Ошибка огромная, как Гималаи», которому суждено было стать крылатым. Еще в Ахмадабаде у меня было смутное чувство, что я сделал ошибку. Но когда в Надиаде я ознакомился с положением дел и узнал, что многие жители дистрикта Кхеда арестованы, то внезапно понял, что совершил серьезную ошибку, преждевременно, как мне казалось, призвав население Кхеды и других мест к гражданскому неповиновению. Все это я высказал публично на митинге. Мое признание навлекло на меня немало насмешек. Но я никогда не сожалел о своем признании, ибо всегда считал, что только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки других через уменьшительное, – способен постичь относительное значение того и другого. Я убежден и в том, что неукоснительное и добросовестное соблюдение этого правила обязательно для всякого, кто хочет быть сатьяграхом.

В чем же заключалась моя «огромная ошибка»? Чтобы стать способным к проведению на практике гражданского неповиновения, человек должен, прежде всего, пройти школу добровольного и почтительного повиновения законам страны. Ибо в большинстве случаев мы повинуемся законам только из боязни наказания за их нарушение. Особенно это верно в отношении законов, основанных не на нравственных принципах. Поясню это на примере. Честный, уважаемый человек не начнет вдруг воровать, независимо от того, имеется закон, карающий за кражу, или нет. Но этот же самый человек не будет чувствовать угрызений совести, если нарушит правило, запрещающее с наступлением темноты ездить на велосипеде без фонаря. Он вряд ли даже внимательно прислушается к совету соблюдать в этом отношении осторожность. Но любое обязательное предписание по этому поводу он будет соблюдать, чтобы за нарушение его избежать судебного преследования. Однако такое соблюдение законов не является добровольным, и не это требуется от сатьяграха. Сатьяграх повинуется законам сознательно и по доброй воле, потому что он считает это своим священным долгом. Только человек, неукоснительно выполняющий законы общества, в состоянии судить, какие из них хороши и справедливы, а какие дурны и несправедливы.

И только тогда он получает право оказывать в отношении некоторых законов при определенных обстоятельствах гражданское неповиновение. Моя ошибка была в том, что я не учел всего этого. Я призвал народ начать гражданское неповиновение прежде, чем он был к нему подготовлен. И эта ошибка казалась мне величиной с Гималайские горы. По прибытии в Кхеду на меня нахлынули старые воспоминания в связи с сатьяграхой, и я удивлялся, как я мог упустить из виду столь очевидное обстоятельство. Я понял: чтобы быть готовым к проведению гражданского неповиновения, народ должен основательно постигнуть его глубочайший смысл. И потому то я и считал, что прежде, чем вновь начинать гражданское неповиновение в массовом масштабе, нужно создать группу прекрасно обученных, чистых душой добровольцев, полностью усвоивших истинный смысл сатьяграхи. Они смогут разъяснить его народу и благодаря своей неослабной бдительности не дадут народу сбиться с правильного пути.

Я приехал в Бомбей, одолеваемый этими мыслями. Здесь с помощью «Сатьяграха сабха» я организовал отряд добровольцев сатьяграхов и вместе с ними начал разъяснять народу значение и внутренний смысл сатьяграхи. Эта работа велась главным образом посредством распространения листовок, в которых давались соответствующие разъяснения.

В ходе работы мне пришлось убедиться, что очень трудно заинтересовать народ мирной стороной сатьяграхи. Добровольцев также оказалось немного. Записавшиеся же не желали учиться систематически, а в дальнейшем число новобранцев сатьяграхи не увеличивалось, а уменьшалось с каждым днем. Воспитание в духе гражданского неповиновения шло не так быстро, как я ожидал.

XXXIV

«Навадживан» и «Янг Индиа»

В то время как медленно, но неуклонно развивалось движение за ненасильственные методы борьбы, правительственная политика незаконных репрессий была в полном разгаре и проявлялась в Пенджабе особенно резко. Лидеры были арестованы, провинция объявлена на военном положении. Царил полнейший произвол. Везде были созданы специальные трибуналы, которые стали, однако, отнюдь не судами справедливости, а орудием деспотической воли. Приговоры выносились без достаточных оснований, чем нарушалась самая элементарная справедливость. В Амритсаре ни в чем не повинных мужчин и женщин заставили как червей ползать на животе. Перед лицом таких беззаконий для меня утратила свое значение даже трагедия в Джалианвала Багх, хотя именно эта бойня привлекла к себе внимание Индии и всего мира.

Меня убеждали поскорее поехать в Пенджаб, не думая о последствиях. Я не раз писал и телеграфировал вице-королю, испрашивая разрешение для поездки туда, но тщетно. Если бы я поехал туда без разрешения, мне не позволили бы даже пересечь границу Пенджаба, и пришлось бы довольствоваться лишь актом гражданского неповиновения. Я очутился перед серьезной дилеммой. При создавшемся положении нарушение запрета о въезде в Пенджаб, как мне казалось, вряд ли можно было расценивать как акт гражданского неповиновения, так как я не видел вокруг себя, как мне хотелось, миролюбивой атмосферы. А безудержные репрессии в Пенджабе могли вызвать еще большее негодование. Поэтому начать гражданское неповиновение в такой момент было бы равносильно раздуванию пламени. Вот почему, несмотря на просьбу друзей, я решил не ехать в Пенджаб. Пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Ежедневно из Пенджаба поступали сведения о новых актах несправедливости и произвола, мне же оставалось лишь бессильно сидеть на месте и скрежетать зубами.

В этот момент неожиданно был арестован м-р Хорвиман, руководивший газетой «Бомбей кроникл», которая стала к этому времени грозной силой. Этот акт правительства показался мне до такой степени отвратительным, что я до сих пор ощущаю его дурной запах. Я знал, что м-р Хорниман никогда не стремился нарушить закон. Ему не понравилось, что я без разрешения комитета сатьяграхи нарушил запрет на въезд в Пенджаб, и он полностью одобрил решение о прекращении гражданского неповиновения. Я даже получил от него письмо, написанное до того, как я объявил о своем решении, в котором он советовал прекратить гражданское неповиновение. Только из-за того, что Бомбей расположен слишком далеко от Ахмадабада, письмо его прибыло уже после обнародования моего призыва. Поэтому внезапная высылка Хорнимана в одинаковой мере огорчила и удивила меня.

В результате этих событий управляющие «Бомбей кроникл» предложили мне взять на себя издание газеты. М-р Брелви уже был в составе редакции, так что работы на мою долю пришлось бы немного, но все же при моем характере это означало бы для меня дополнительную нагрузку.

Однако правительство, так сказать, само пришло мне на помощь, запретив «Бомбей кроникл».

Мои друзья Умар Собани и Шанкарлал Банкер, издававшие «Бомбей кроникл», выпускали также газету «Янг Индиа».

Они предложили мне быть редактором последней и выпускать ее не один, а два раза в неделю, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в результате закрытия «Бомбей кроникл». Это соответствовало и моим желаниям. Мне давно хотелось объяснить обществу внутренний смысл сатьяграхи; кроме того, я надеялся, что через газету мне удастся объективно освещать положение в Пенджабе. Ибо во всем, что я писал, была потенциальная сатьяграха, и правительство знало об этом. Поэтому я охотно принял предложение друзей.

Но разве можно было пропагандировать в народе сатьяграху через газету, выходившую на английском языке? Основным полем моей деятельности был Гуджарат. В то время адвокат Индулал Яджник сотрудничал с Собани и Банкером. Он редактировал ежемесячник «Навадживан», издававшийся на гуджарати и финансировавшийся вышеупомянутыми друзьями. Он предоставил ежемесячник в мое распоряжение. Позднее ежемесячник был превращен в еженедельник.

Тем временем с «Бомбей кроникл» сняли запрет. «Янг Индиа» снова стала выходить раз в неделю. Выпускать два еженедельника в разных местах было для меня крайне неудобно, не говоря уже о том, что это требовало больших расходов. «Навадживан» выходил в Ахмадабаде, и по моему предложению издание «Янг Индиа» также перевели в этот город.

На это были и другие причины. По опыту работы в «Индиан опиньон» я знал, что подобные газеты нуждаются в собственных типографиях. Законы о печати были в то время в Индии таковы, что типографии, которые, разумеется, представляли собой коммерческие предприятия, не решились бы печатать мои статьи, если бы я высказывал свои мысли открыто. Необходимость иметь собственную типографию становилась все более настоятельной, а так как осуществить это можно было только в Ахмадабаде, то издание «Янг Индиа» следовало перенести также в этот город.

Через эти газеты я принялся за воспитание населения в духе сатьяграхи. Оба органа получили широкое распространение, и одно время тираж каждого из них достигал сорока тысяч, с той лишь разницей, что тираж «Навадживан» увеличивался быстро, а тираж «Янг Индиа» рос весьма медленно.

Однако после моего ареста тираж обеих газет стал падать, а в настоящий момент он ниже восьми тысяч.

С первого дня работы в этих органах я отказался от приема объявлений. Не думаю, чтобы мы от этого пострадали. Наоборот, по-моему, это в немалой степени помогло нам сохранить независимость наших газет.

Замечу кстати, что работа в газетах помогла мне до некоторой степени сохранить душевное равновесие. Хотя практически гражданское неповиновение не стояло на очереди, органы печати дали мне возможность свободно высказывать свою точку зрения и поддерживать народ морально. Поэтому я считаю, что в час испытания оба издания сослужили народу хорошую службу и внесли свою скромную лепту для облегчения военного положения.

XXXV
В Пенджабе

Сэр Майкл О'Двайер возлагал на меня ответственность за события в Пенджабе, а некоторые из разгневанных молодых пенджабцев и за объявление военного положения. Они утверждали, что, не приостанови я кампанию гражданского неповиновения, избиения в Джалианвала Багхе не произошло бы. Некоторые из пенджабцев дошли до того, что грозили убить меня, если я появлюсь в Пенджабе.

Но я считал, что моя позиция верна и бесспорна и всякий разумный человек это поймет.

Я рвался в Пенджаб. Мне не приходилось там бывать да и хотелось самому удостовериться во всем происшедшем. Д-р Сатьяпал, д-р Китчлу и пандит Рамбхадж Датт Чоудхари, приглашавшие меня в Пенджаб, были в тот момент в заключении. Но я был уверен, что правительство не осмелится долго держать в заключении ни их, ни других арестованных. Когда я, бывал в Бомбее, многие пенджабцы навещали меня. Я подбадривал их, и моя уверенность передавалась и им.

Между тем, поездка все откладывалась. Всякий раз, когда я обращался к вице-королю за разрешением, он отвечал: «Не теперь».

Тем временем была учреждена комиссия Хантера для расследования действий пенджабского правительства в период военного положения. М-р К. Ф. Эндрюс поехал в Пенджаб и писал мне оттуда душераздирающие письма, из которых я убедился, что зверства, совершенные при военном положении, далеко превзошли то, о чем сообщалось в прессе. Эндрюс настаивал, чтобы я приехал к нему как можно скорее. Малавияджи также просил приехать в Пенджаб немедленно. Я еще раз телеграфировал вице-королю, запрашивая, могу ли теперь отправиться в Пенджаб. Он ответил, что мне разрешат поехать Туда через некоторое время. Точной даты теперь не помню, но, кажется, это было 17 октября.

Никогда не забуду своего приезда в Лахор. Вокзал был битком набит людьми. Население города, полное страстного нетерпения, высыпало на улицу, как будто встречало дорогого родственника после долгой разлуки. Толпа безумствовала от радости. Меня привели в бунгало покойного ныне пандита Рамбхаджа Датта. Обязанности занимать и обслуживать меня были возложены на шримати Сарала Деви. Тяжелые это было обязанности, потому что дом, где я жил, превратился в настоящий караван-сарай.

Из-за ареста главных лидеров Пенджаба их место заняли пандиты Малавияджи и Мотилалджи, а также ныне покойный свами Шраддхананджи. Малавияджи и Шраддхананджи я хорошо знал и прежде, но с Мотилалджи близко познакомился здесь. Все они, равно как и местные руководители, не попавшие в тюрьму, тепло встретили меня; я ни разу не почувствовал себя чужим среди них.

Мы единогласно решили не давать никаких показаний комиссии Хантера. О мотивах такого решения в свое время писалось в газетах, и они не требуют разъяснения. Достаточно сказать, что и теперь, много времени спустя, я считаю наше решение бойкотировать комиссию совершенно правильным и уместным.

Логическим следствием бойкота комиссии Хантера было решение создать неофициальную комиссию, чтобы вести параллельное расследование от имени Конгресса. Пандит Малавияджи назначил в эту комиссию пандита Мотилала Неру, ныне покойного Дешбандху Ч. Р. Даса, адвоката Аббаса Тьябджи, адвоката М. Р. Джаянкара и меня. Мы распределили между собою районы для расследования. Ответственность за организацию работы комиссии была возложена на меня; на мою долю выпало также произвести расследование в наибольшем числе районов. Благодаря этому я получил редкую возможность близко увидеть население Пенджаба и познакомиться с бытом пенджабских крестьян.

Во время расследования я познакомился и с женщинами Пенджаба. Казалось, мы знали друг друга давным-давно. Куда бы я ни приходил, они являлись целой толпой и раскладывали вокруг меня свою пряжу. Моя деятельность в связи с работой по расследованию убедила меня, что в Пенджабе легче, чем где бы то ни было, организовать производство кхади.

По мере того как моя работа по расследованию зверств, учиненных над населением, подвигалась вперед, я сталкивался с рассказами о такой правительственной тирании и о произволе чиновников, что сердце обливалось кровью. Больше всего меня поразило и поражает до сих пор, что все эти зверства были совершены в провинции, которая во время войны поставила британскому правительству наибольшее число солдат.

Составление отчета комиссии тоже было поручено мне. Всякому желающему получить представление о зверствах, учиненных в Пенджабе, рекомендую внимательно изучить наш отчет. Здесь же я хочу только отметить, что в этом отчете нет ни одного сознательного преувеличения: каждое положение подкрепляется соответствующими документами. Более того, опубликованные данные составляют только часть материала, находившегося в распоряжении комиссии. Ни одно заявление, относительно обоснованности которого было хотя бы малейшее сомнение, не было включено в отчет. Он составлен исключительно с целью выявить истину и только истину и показать, как далеко может зайти британское правительство, какие зверства оно может учинять, чтобы сохранить свою власть. Насколько мне известно, ни один факт, упомянутый в отчете, не был опровергнут.

XXXVI
Халифат против защиты коров?

Прервем изложение печальных событий в Пенджабе. Едва комиссия Конгресса по расследованию зверств (дайеризма), совершенных властями в Пенджабе, начала свою. работу, как я получил приглашение принять участие в объединенной конференции индусов и мусульман в Дели по вопросу о халифате. Среди подписавших это приглашение были ныне покойный Хаким Аджмал Хан Сахиб и мр Асаф Али. В приглашении говорилось, что будет присутствовать и ныне покойный свами Шраддхананджи, если не ошибаюсь, в качестве вицепредседателя конференции, которая, насколько помнится, должна была состояться в ноябре. Конференция должна была обсудить положение, возникшее вследствие нарушения правительством своих обязательств в отношении халифата, и вопрос об участии индусов и мусульман в празднествах по поводу заключения мира. В пригласительном письме, между прочим, говорилось, что одновременно будет обсуждаться и вопрос о защите коров и что, стало быть, конференция представляет собой прекрасную возможность разрешить и этот вопрос. Мне не понравилось, что на конференции будет рассматриваться вопрос о коровах. В ответном письме я обещал, что постараюсь прибыть на конференцию, и рекомендовал не смешивать эти столь разные вопросы и не делать их предметом торга. Каждую проблему следовало решать отдельно, считаясь только с существом дела.

Обуреваемый такими мыслями, я прибыл на конференцию. Она была довольно многолюдной, хотя и уступала по числу присутствующих другим конференциям, на которые собирались десятки тысяч людей. Я беседовал по волновавшему меня вопросу со свами Шраддхананджи, присутствовавшим на конференции. Он охотно принял мою точку зрения и посоветовал мне выступить с предложением на конференции. Я переговорил по этому вопросу также с Хаким Сахибом.

Выступая на конференции, я заявил, что если требования относительно халифата справедливы и законны, как мне представляется, а правительство действительно поступило крайне несправедливо, то индусы обязаны поддержать требования мусульман. И неправильно впутывать сюда вопрос о коровах или использовать ситуацию, чтобы заключить сделку с мусульманами; точно так же неправильно предлагать мусульманам отказаться от убоя коров в вознаграждение за поддержку со стороны индусов в вопросе о халифате. Иное дело, если бы мусульмане по доброй воле, из уважения к религиозным чувствам индусов – своих соседей и детей одной Родины – прекратили убой коров, – такой благородный поступок сделал бы им честь. Но они должны, если захотят, сделать это независимо от того, окажут им индусы поддержку в вопросе о халифате или нет. «Таким образом, – доказывал я, – оба вопроса следует обсуждать отдельно и конференция должна сосредоточить свое внимание только на вопросе о халифате». Мои соображения были приняты во внимание, и вопрос о защите коров на конференции не обсуждался.

Но, несмотря на мое предостережение, маулана Абдул Бари Сахиб заявил:

– Будут индусы помогать нам или нет, мы, мусульмане, как соотечественники индусов должны из уважения к их чувствам прекратить убой коров.

И одно время казалось, что они действительно прекратят забивать коров.

Несколько человек выразили желание, чтобы на конференции был поставлен также вопрос о пенджабских событиях. Но я воспротивился этому по той причине, что события в Пенджабе были местного характера и потому не могли влиять на наше решение, принимать или не принимать участие в торжествах по случаю заключения мира. Я считал, что будет неблагоразумно соединять вопрос местного значения с вопросом о халифате, который возник в прямой связи с условиями мира.

Мои аргументы подействовали.

– Среди делегатов был маулана Хасрат Мохани. Я был знаком с ним и раньше, но только теперь понял, какой он боец. С самого начала наши взгляды по многим вопросам были разными, а по ряду вопросов мы расходимся и теперь. Одна из многочисленных резолюций, принятых на конференции, призывала индусов и мусульман дать обет свадеши и, как естественное следствие этого, начать бойкот иностранных товаров. О кхади еще не было речи. Хасрат Мохани считал эту резолюцию неприемлемой. По его мнению, отомстить британской империи необходимо будет лишь в том случае, если не восторжествует справедливость в вопросе о халифате. Он выдвинул контрпредложение и требовал бойкота только английских товаров, если это реально. Я отверг его предложение как в принципе, так и с точки зрения его реальности, приведя доводы, которые теперь широко известны. Я изложил также перед собравшимися свой взгляд на ненасилие. Мои слова произвели большое впечатление на слушателей. До меня выступал Хасрат Мохани, и его речь была принята с таким шумным воодушевлением, что я боялся, как бы мои слова не оказались гласом вопиющего в пустыне. Я осмелился выступить только потому, что считал долгом изложить перед конференцией свои взгляды. К моему приятному изумлению, мое мнение было выслушано с большим вниманием и нашло полную поддержку в президиуме. Один за другим ораторы высказывались в защиту моей точки зрения. Лидеры поняли, что бойкот английских товаров не только не достигнет цели, но и самих лидеров поставит в смешное положение. Ведь на конференции не было ни одного человека, который не носил бы какойнибудь из предметов одежды английского производства. Большинство поняло, что резолюция бойкота английских товаров ничего, кроме вреда, не принесет, так как даже те, кто голосовали за нее, на практике не смогли бы ее осуществить.

– Один лишь бойкот иностранных тканей, – сказал маулана Хасрат Мохани, – не устраивает нас хотя бы потому, что никто не знает, сколько еще пройдет времени, прежде чем мы сможем выпускать ткани «свадеши» в количестве, достаточном для удовлетворения потребностей всего населения. Прежде чем эффективно осуществить бойкот иностранных тканей нужно предпринять чтонибудь такое, что сразу же окажет воздействие на англичан. Проводите свой бойкот иностранных тканей – мы не против. Но дайте нам, кроме этого, еще какоенибудь средство, способное быстро подействовать на англичан.

Слушая Хасрата Мохани, я решил, что нужно придумать чтото новое, лучшее, чем бойкот иностранных тканей. Немедленный бойкот казался и мне в то время абсолютно невозможным. Я тогда еще не знал, что мы, если захотим, сможем вырабатывать достаточно кхади для удовлетворения всех своих нужд. Это открытие мы сделали позднее. С другой стороны, я знал, что при бойкоте мы не можем рассчитывать только на фабричное производство. Пока я раздумывал над этой дилеммой, Хасрат Мохани закончил свою речь.

Мне мешало, что я с трудом подбирал нужные слова на языках хинди и урду. Впервые мне пришлось выступать перед аудиторией, состоящей почти исключительно из мусульман Севера. На сессии Мусульманской лиги в Калькутте я говорил на урду, но тогда моя краткая речь была лишь призывом к Сердцам. Здесь же я имел дело с аудиторией, весьма критически, если не враждебно, настроенной, которой должен был объяснить свою точку зрения. Но я отбросил всякую застенчивость. Вовсе не обязательно было произносить речь на безукоризненном, отшлифованном урду, на котором говорили мусульмане Дели. Я мог говорить даже на ломаном хинди, чтобы выразить свои взгляды. И мне это удалось. Конференция наглядно показала мне, что только хиндиурду может стать lingua franca[9] для всей Индии. Говори я в тот раз на английском языке, мне не удалось бы произвести такого впечатления на аудиторию, а маулане Хасрату не пришло бы в голову бросить мне вызов. А если бы он и бросил вызов, я не смог бы столь действенно отразить его.

Я не мог подобрать подходящих слов на языке хинди или урду для выражения своей новой мысли, и это несколько сбивало меня. Я выразил ее, наконец, словом «несотрудничество», впервые употребленным мною на этом собрании. Пока говорил маулана Хасрат, я подумал, что напрасно он говорит об активном сопротивлении правительству, с которым он во многом сотрудничает, если применение оружия невозможно или нежелательно. Поэтому мне казалось, что единственным действенным сопротивлением правительству будет отказ от сотрудничества с ним. Таким образом, я пришел к слову «несотрудничество». Я тогда еще не имел ясного представления о всей сложности несотрудничества, поэтому в подробности не вдавался, а просто сказал:

– Мусульмане приняли очень важную резолюцию. Они откажутся от всякого сотрудничества с правительством, если условия мира, не дай бог, окажутся для них неблагоприятными. Народ имеет неотъемлемое право отказаться от сотрудничества. Мы не обязаны сохранять полученные от правительства титулы и почести и оставаться на государственной службе. Если правительство предаст нас в таком великом деле, как халифат, нам не останется ничего другого, кроме несотрудничества. Следовательно, мы имеем право на несотрудничество в случае предательства со стороны правительства.

Но прошло еще много месяцев, прежде чем слово «несотрудничество» получило широкое распространение. А пока оно затерялось в протоколах конференции. Месяц спустя, на сессии Конгресса в Амритсаре я еще поддерживал резолюцию о сотрудничестве с правительством: тогда я еще надеялся, что никакого предательства с его стороны не будет.

XXXVII
Сессия конгресса в Амритсаре

Пенджабское правительство не могло долго держать в заключении сотни пенджабцев, которых в период военного, положения по приговору трибуналов, являвшихся судами только по названию, бросили в тюрьму на основании совершенно недостаточных улик. Взрыв всеобщего возмущения против этой вопиющей несправедливости был столь велик, что дальнейшее пребывание в тюрьме арестованных стало невозможным. Большинство из них было выпущено на свободу еще до открытия сессии Конгресса. Лала Харкишанлал и другие лидеры были освобождены во время сессии. Братья Али явились на заседание прямо из тюрьмы. Радость народа была безграничной. Председателем Конгресса был пандит Мотилал Неру, который пожертвовал своей богатой практикой и поселился в Пенджабе, посвятив себя служению обществу! Свами Шраддхананджи был председателем протокольной комиссии.

До этого мое участие в ежегодных заседаниях Конгресса ограничивалось пропагандой языка хинди, вследствие чего я произносил речь на этом языке, в которой знакомил с положением индийцев в других странах. В этом году я не рассчитывал, что мне придется заняться чем-нибудь еще. Но, как это бывало не раз и раньше, на меня неожиданно свалилась ответственная работа.

Как раз в этот момент в печати было опубликовано заявление короля о новых реформах. Даже мне оно показалось не вполне удовлетворительным; большинство же было совершенно не удовлетворено. Но тогда мне казалось, что реформы эти, хотя и недостаточны, но приемлемы. По содержанию и стилю королевского заявления я догадался, что автор его лорд Синха, и усмотрел в этом луч надежды. Однако более опытные политики вроде ныне покойного Локаманьи и Дешбандху Читта Ранджан Даса с сомнением качали головой. Пандит Малавияджи занимал нейтральную позицию.

В этот свой приезд я жил в комнате пандита Малавияджи. Еще прежде, когда я приезжал для участия в церемонии, посвященной основанию индусского университета, я обратил внимание на простоту его жизни. Но теперь, живя с ним в одной комнате, я имел возможность наблюдать его повседневную жизнь во всех подробностях, и то, что я увидел, приятно поразило меня. Комната его напоминала постоялый двор для бедняков. Едва ли можно было пройти из одного угла комнаты в Другой, так как она была битком набита посетителями. В часы Досуга она бывала открыта для всех случайных посетителей, которым разрешалось отнимать у него сколько угодно времени. В одном углу этой лачуги торжественно стоял во всем своем величии мой чарпаи.

Но не буду здесь подробно описывать образ жизни Малавияджи, вернусь к своему рассказу.

Я получил возможность ежедневно беседовать с Малавияджи, который любовно, точно старший брат, разъяснял мне взгляды различных партий, Я понял, что мое участие в прениях о реформах, провозглашенных королем, неизбежно. Поскольку я нес ответственность за составление отчета Конгрессу о преступлениях в Пенджабе, я понимал, что обязан уделить внимание всему, что нужно было еще сделать по этому вопросу. Необходимо было провести переговоры с правительством. На очереди стоял также вопрос о халифате. В то время я верил, что м-р Монтегю не изменит сам и не допустит измены делу Индии. Освобождение братьев Али и других арестованных казалось мне хорошим предзнаменованием. Поэтому я думал, что правильнее будет высказаться в резолюции не за отклонение, а за принятие реформ. Дешбандху Читта Ранджан Дас, наоборот, твердо стоял за отказ от реформ как совершенно недостаточных и неудовлетворительных. Локаманья держался нейтрально, но решил присоединиться к той резолюции, которую одобрит Дешбандху.

Мысль о том, что я вынужден буду разойтись во мнениях с такими опытными, всеми уважаемыми лидерами, сильно меня тяготила. Но, с другой стороны, отчетливо звучал голос совести. Я попытался уехать с Конгресса, заявив пандиту Малавияджи и Мотилалджи, что мое отсутствие на последних заседаниях пойдет всем на благо: мне не придется публично демонстрировать свое расхождение во взглядах с уважаемыми всеми лидерами.

Но они не поддержали моего решения. О нем как-то узнал и Лала Харкишанлал.

– Это никуда не годится, – сказал он. – Кроме того, это очень оскорбит пенджабцев.

Я советовался с Локаманьей, Дешбандху и м-ром Джинной, но не мог найти выхода. Наконец я обратился со своим затруднением к Малавияджи:

– Я не вижу возможности компромисса, – сказал я ему, – а если я предложу свою резолюцию, то потребуется решать вопрос голосованием. Не представляю себе, каким образом здесь можно произвести подсчет голосов. До сих пор согласно установившейся традиции на открытых сессиях Конгресса голосование производилось простым поднятием рук и никакого различия между голосами гостей и голосами делегатов не делалось. Мы не сможем подсчитать голоса на таком многолюдном – с собрании. Так что, если до этого дойдет дело, то будет нелегко, да и толку будет от этого мало.

Но Лала Харкишанлал пришел мне на выручку и взялся провести необходимые приготовления.

– Мы не допустим гостей в пандал Конгресса в день голосования, – сказал он. – Что касается подсчета голосов, то это я беру на себя. Но вы не можете не присутствовать на Конгрессе.

Я сдался. С замиранием сердца я предложил свою резолюцию присутствующим. Пандит Малавияджи и м-р Джинна должны были поддержать ее. Я мог заметить, что, хотя расхождения во мнениях не были резко выраженными и в наших речах не было ничего, кроме холодных рассуждений, собравшимся не понравилось само наличие разногласий. Они желали полного единства во взглядах.

Даже во время речей делались попытки уладить эти расхождения, и лидеры все время обменивались записками. Малавияджи приложил все силы, чтобы уничтожить разделявшую нас пропасть, и вот тогда то Джерамдас переслал мне свою поправку и просил в обычной для него любезной форме избавить делегатов от необходимости выбора. Поправка мне понравилась. Я сказал Малавияджи, что поправка кажется мне приемлемой для обеих сторон. Локаманья, которому показали поправку, заявил:

– Если Дас одобряет ее, я не возражаю.

Дешбандху, заколебавшись наконец, взглянул на адвоката Бепина Чандра Пала, как бы ища поддержки. Малавияджи воспрянул духом. Он схватил листок бумаги, на котором была изложена суть поправки, и, не дождавшись, пока Дешбандху произнесет окончательное «да», выкрикнул:

– Братья делегаты, должен обрадовать вас, нам удалось добиться соглашения!

Что последовало за этим, – трудно описать. Пандал загремел от рукоплесканий, и хмурые до того лица делегатов осветились радостью.

Вряд ли стоит приводить здесь текст поправки. Моей целью было лишь описать, как была принята резолюция. Ведь это было частью моих исканий, которым посвящена эта книга. – Это соглашение еще больше увеличило мою ответственность.

XXXVIII
Вступление в конгресс

Свое участие в заседаниях Конгресса в Амритсаре я рассматриваю как действительное начало своей политической деятельности в Конгрессе. Мое присутствие на предыдущих сессиях было не чем иным, как ежегодно повторяемым изъявлением верности Конгрессу. При этом я не считал, что для меня уготована какая-нибудь другая работа, кроме сугубо личной, и не рассчитывал на большее.

Из опыта в Амритсаре я понял, что у меня есть определенные способности к некоторым вещам, которые могут быть полезными Конгрессу. Я видел, что Локаманья, Дешбандху, пандит Мотилалджи и другие лидеры довольны моей работой по расследованию в Пенджабе. Они часто приглашали меня на свои неофициальные заседания, где вырабатывались проекты резолюций. На эти заседания приглашались, как правило, только лица, пользовавшиеся особым доверием лидеров или в чьих услугах они очень нуждались. Правда, на эти заседания иногда проникали и совсем посторонние лица.

Две вещи в соответствии с моими способностями интересовали меня в наступающем году. Во-первых, сооружение памятника жертвам расправы в Джалианвала Багхе. Резолюция по этому вопросу была принята на сессии Конгресса с большим энтузиазмом. Для памятника необходимо было собрать сумму приблизительно в 500 тысяч рупий. Меня назначили одним из доверенных лиц. Пандит Малавияджи пользовался репутацией короля попрошаек при сборе денег на общественные нужды. Но я знал, что ненамного уступлю ему в этом. Уже в Южной Африке я открыл в себе эту способность. Конечно, я не мог сравниться с Малавияджи в умении заставить раскошелиться правителей Индии. Но сейчас нечего было и думать идти к раджам и махараджам за лептой на памятник жертвам расправы в Джалианвала Багхе. Поэтому главная забота по сбору пожертвований пала на мои плечи, как я и предполагал. Великодушные граждане Бомбея вносили пожертвования добровольно, и в банке накопилась довольно крупная сумма. Перед страной теперь стоит проблема, – каким должен быть памятник, воздвигнутый на священном месте, политом кровью индусов, мусульман и сикхов. Но эти три общины, вместо того чтобы слиться в единый дружественный союз, до сих пор, по-видимому, враждуют друг с другом, а народ не знает, как использовать фонд, собранный на памятник.

Конгресс мог использовать и другую мою способность – к составлению различного рода проектов. Лидеры Конгресса нашли, что я обладаю способностью излагать свои мысли в сжатой форме. Я добился этого в результате длительной практики.

Существовавший тогда устав Конгресса был наследием Гокхале. Он набросал несколько пунктов устава, которые послужили основой для работы Конгресса. Интересные подробности о составлении этих пунктов я слышал от самого Гокхале. Но теперь все понимали, что эти пункты уже не соответствуют все расширявшейся деятельности Конгресса. Этот вопрос вставал из года в год. В то время у Конгресса фактически не было никакого аппарата, который функционировал бы в промежутках между сессиями и мог бы рассматривать вопросы, возникающие в течение года. Существовавший устав предусматривал трех секретарей, но фактически работал только один, да и то непостоянно. Каким образом мог он один вести все дела Конгресса, думать о будущем и выполнять в текущем году обязательства, взятые на себя Конгрессом в прошлом? В этом году все понимали, что вопрос об уставе станет еще более насущным. Кроме того, Конгресс сам по себе был слишком громоздким органом для разрешения общественных вопросов. Не существовало никаких ограничений ни для общего числа делегатов Конгресса, ни для числа делегатов от каждой провинции. Все ощущали настоятельную необходимость положить конец этому хаосу. Я взял на себя миссию набросать устав Конгресса при одном условии. Я видел, что наибольшим влиянием среди населения пользуются двое – Локаманья и Дешбандху, и потому потребовал, чтобы они в качестве представителей народа вошли в комиссию по выработке нового устава Конгресса. Но поскольку было ясно, что у них обоих не будет времени для личного участия в работе, я предложил, чтобы они вместо себя направили двух уполномоченных, пользующихся их полным доверием. Таким образом, комиссия должна была состоять из трех человек. Локаманья и Дешбандху приняли мое предложение и в качестве представителей направили адвоката Келкара и И.Б. Сена. Комиссия ни разу не собиралась на заседания; но мы имели возможность совещаться письменно и представили согласованный доклад. До известной степени я горжусь этим уставом Конгресса и считаю, что, если бы мы смогли точно следовать ему, уже одно это обеспечило бы нам сварадж. Я считаю, что, взяв на себя ответственность за разработку устава, я понастоящему стал участником политической деятельности Конгресса.

XXXIX
Рождение кхади

Не припомню, чтобы мне случалось видеть ручной ткацкий станок или ручную прялку до 1908 года, когда в «Хинд сварадж» я указал на них как на радикальное средство против растущего обнищания Индии. В этой брошюре я доказывал: всякое средство, которое поможет Индии избавиться от гнетущей нищеты ее народа, явится также и средством, способствующим установлению свараджа. Даже в 1915 году, вернувшись из Южной Африки, я, собственно, не видел ручной прялки. Основав сатьяграха ашрам в Сабармати, мы приобрели несколько ручных ткацких станков. Но среди нас были только люди свободных профессий и коммерсанты, ремесленников же не было совсем. Нужно было найти специалиста, который научил бы нас ткацкому делу. В конце концов такого человека удалось найти в Паланпуре, но он не посвятил нас во все тайны своего ремесла. К счастью, Маганлал Ганди, обладавший природной способностью разбираться во всякого рода механизмах, быстро овладел ткацким делом, а вслед за ним и еще несколько человек в ашраме также научились ткацкому ремеслу.

Мы поставили себе целью одеваться лишь в ткани, сделанные собственными руками. Поэтому прежде всего мы перестали пользоваться фабричными тканями. Все члены ашрама решили носить одежду из тканей ручного производства, причем выделанных из индийской пряжи. Соблюдение этого правила дало нам возможность непосредственно познакомиться с условиями жизни ткачей, узнать, сколько продукции они в состоянии произвести, с какими трудностями сталкиваются при получении пряжи, каким образом они становятся жертвами обмана, и, наконец, об их растущей задолженности. Мы не могли с первых же шагов вырабатывать необходимое нам количество ткани. Следовательно, часть ткани мы должны были получать от ткачей кустарей. Но не так-то просто получить у торговцев или же у самих ткачей готовую ткань из индийской пряжи фабричного производства. Все тонкие ткани изготовлялись из иностранной пряжи, так как индийские фабрики не производили высококачественных сортов пряжи. Даже в настоящее время выпуск высококачественной пряжи индийскими фабриками весьма ограничен, а самую тонкую пряжу они совсем не могут производить. Только после длительных поисков нам удалось, наконец, найти нескольких ткачей, согласившихся ткать для нас из отечественной пряжи, и то при условии, что ашрам будет забирать всю их продукцию. Таким образом, согласившись носить ткани из фабричной пряжи и пропагандируя их среди друзей, мы стали добровольными агентами индийских прядильных фабрик. Это в свою очередь привело нас в тесное соприкосновение с фабриками и дало возможность в какой-то мере познакомиться с их положением и трудностями. Мы увидели, что основной целью фабрик является неуклонное увеличение выпуска продукции из собственной пряжи. Их сотрудничество с ткачом кустарем было не добровольным, а вынужденным и временным явлением. Нам не терпелось начать выработку собственной пряжи. Было совершенно ясно, что, пока мы не добьемся этого, мы будем зависеть от фабрик. Мы знали, что в качестве агентов индийских ткацких фабрик мы не окажем стране никаких услуг.

Но всякого рода затруднениям не было конца. Мы не могли ни достать прялки, ни найти прядильщика, который смог бы научить нас прясть. В ашраме было несколько прялок и веретен, но мы понятия не имели, как ими пользоваться. Но вот Калидас Джхавери нашел женщину, которая пообещала обучить нас искусству прядения. Мы послали к ней кого-то из ашрама, кто обладал способностью быстро усваивать все новое. Но вернулся он, так и не постигнув секретов этого ремесла.

Время шло, а с ним росло и мое нетерпение. Я расспрашивал всех посетителей ашрама, мало-мальски знакомых с прядением. Но так как искусством этим занимались главным образом женщины и оно совершенно исчезло, то только женщина могла найти случайно залежавшуюся где-нибудь в темном углу прялку.

В 1917 году мои гуджаратские друзья пригласили меня в качестве председателя на конференцию по вопросам образования. Здесь я познакомился с замечательной женщиной – леди Гангабехн Маджмундар. Она была вдовой, но в ней коренился неисчерпаемый дух предприимчивости. Образование ее, в обычном понимании этого слова, было незначительным. Но своим здравым смыслом и смелостью она превзошла наших образованных женщин. Она полностью освободилась от предрассудков, связанных с неприкасаемостью, без страха общалась с неприкасаемыми и беззаветно служила угнетенным классам. Она имела кое-какие средства, а потребности ее были невелики. Физически она была закалена и всюду ходила одна без провожатых. В седле чувствовала себя великолепно. Еще ближе я узнал ее на конференции в Годхре. Я рассказал ей о своих горестях, связанных с чаркха, и она сняла с меня часть забот, обещав серьезно заняться поисками прялки.

XL
Наконец-то найдена!

Наконец, после бесконечных странствований по Гуджарату, Гангабехн нашла прялку в Виджапуре в княжестве Барода. Там эти прялки были у многих, но их давно забросили на чердаки как бесполезный хлам. Местные жители с готовностью обещали Гангабехн снова приняться за пряденье, если их будут регулярно снабжать чесальными лентами и покупать у них готовую пряжу. Весть, принесенная Гангабехн, была для всех большой радостью, но снабжение лентами оказалось трудным делом. Однако Умар Собани, узнав обо всем, немедленно устранил это затруднение, взяв на себя снабжение лентами со своей фабрики. Я отослал полученные от Умара ленты Гангабехн, и вскоре пряжа стала поступать в таком количестве, что мы не знали, куда ее девать.

Умар Собани проявил большое благородство, но все же нельзя было пользоваться его услугами постоянно. Я чувствовал себя весьма неловко, непрерывно получая от него ленты для прядения. Кроме того, мне казалось, что в принципе неправильно использовать фабричные чесальные ленты. Ведь тогда можно употреблять и фабричную пряжу? В старину, конечно, не было фабрик, снабжавших прядильщиков лентами. Как же они делали ленты? Размышляя таким образом, я предложил Гангабехн разыскать чесальщиков, которые могли бы поставлять нам ленты. Она уверенно взялась за дело, и ей удалось найти человека, согласившегося чесать хлопок. Он потребовал тридцать пять рупий в месяц, если не больше, но в тот момент никакую цену я не счел бы чрезмерно высокой. Он обучил своему делу нескольких мальчиков. Я просил прислать хлопок из Бомбея. Адвокат Яшвантпрасад Десаи немедленно откликнулся на мою просьбу. Таким образом, предприятие Гангабехн стало процветающим, превзойдя все мои ожидания. Она сумела найти ткачей, которые стали ткать из пряжи, произведенной в Виджапуре, и вскоре кхади из Виджапура получила широкую известность.

Тем временем прялка быстро завоевала себе прочное положение в ашраме. Маганлал Ганди, применив к прялке свои блестящие технические способности, внес в нее ряд усовершенствований, Ашрам стал сам изготовлять прялки и отдельные части к ним. Первая штука кхади, изготовленная в ашраме, обошлась нам в семнадцать ана за ярд. Без стеснения расхваливал я нашу весьма грубую кхади друзьям, и они охотно платили эту цену.

В Бомбее я заболел, однако был достаточно бодр для того, чтобы продолжать розыски в связи с прядением. Наконец, мне удалось найти двух прядильщиков. Они брали рупию за сир пряжи, т. е. за двадцать восемь тола, или примерно за три четверти фунта. Тогда я еще ровно ничего не понимал в себестоимости кхади. Любая цена за пряжу, изготовленную вручную, не казалась мне чрезмерной. Но, сравнив эту цену с той, которую платили в Виджапуре, я понял, что меня обманывают. Между тем прядильщики ни за что не соглашались снизить цену, и мне пришлось отказаться от их услуг. Но они свое дело сделали. Они обучили прядению шримати Авантикабай, Рамибай Камдар, мать адвоката Шанкарлала Банкера и шримати Васуматибехн. Прялка весело зажужжала в моей комнате, и могу без преувеличения сказать, что ее жужжанье немало способствовало восстановлению моего здоровья. Я готов допустить, что ее воздействие было скорее психологическое, чем физиологическое. Но это только доказывает, как сильно действуют на организм человека психологические факторы. Я также попробовал сесть за прялку, но тогда у меня ничего не выходило.

В Бомбее снова возник старый вопрос, где достать чесальные ленты, изготовленные вручную. Ежедневно мимо дома адвоката Ревашанкара проходил чесальщик, гнусавым голосом предлагавший свои услуги. Я послал за ним и узнал, что он вычесывает хлопок для стеганых матрацев. Он согласился чесать нам хлопок для лент, но запросил неимоверную цену, на которую я, однако, согласился. Приготовленную таким образом пряжу я пересылал некоторым друзьям вишнуитам для изготовления из нее гирлянд для павитра экадаши. Адвокат Шиваджи организовал в Бомбее курсы по обучению прядению. Все это потребовало больших расходов, но патриотически настроенные друзья, полные любви к родине и верившие в будущее кхади, охотно взяли их на себя. По моему скромному мнению, деньги здесь были затрачены недаром. Все это обогатило нас опытом и раскрыло перед нами возможности ручной прялки.

Мне не терпелось облачиться в одежду, изготовленную из кхади. Я все еще носил дхоти из индийской ткани фабричного производства. Ширина грубой кхади, изготовляемой в ашраме и в Виджапуре, была всего тридцать дюймов. Я заявил Гангабехн, что если она в течение месяца не доставит мне кхади в сорок пять дюймов ширины, я надену грубое короткое дхоти. Мой ультиматум ошеломил ее. Через месяц она прислала мне пару дхоти из кхади шириной в сорок пять дюймов, вызволив меня, таким образом, из весьма затруднительного положения.

Примерно в это же время адвокат Лакшмидас привез из Лати в ашрам знавшего ткацкое дело адвоката Рамджи и его жену Гангабехн, и дхоти из кхади стали изготовляться в ашраме. Эта пара сыграла весьма значительную роль в распространении кхади. Она побудила множество людей в Гуджарате, а также и в других областях страны изучить искусство ручного прядения. Нельзя было без волнения смотреть на Гангабехн за ткацким станком. Эта простая женщина, усердно работавшая на своем станке, так увлекалась, что было трудно привлечь к себе ее внимание и еще труднее заставить оторвать взгляд от любимого станка.

XLI
Поучительный разговор

С самого начала своего возникновения движение «кхади», или «свадеши», как его тогда называли, вызвало к себе критическое отношение со стороны фабрикантов. Умар Собани, очень дельный фабрикант, не только делился со мной знаниями и опытом, но и держал в курсе настроений других фабрикантов. Доводы одного из них произвели на Умар а Собани большое впечатление. Фабрикант настаивал, чтобы я с ним встретился. Я согласился. Собани устроил нам эту встречу. Разговор начал фабрикант:

– Вам известно, что движение «свадеши» существовало и раньше?

– Да, – ответил я.

– Вам должно быть также известно, что во времена раздела[10] мы, фабриканты, хорошо использовали движение «свадеши». Когда оно достигло своей высшей точки, мы подняли цены на ткани, а также делали кое-что и похуже.

– Да, я слышал об этом и был глубоко огорчен,

– Понимаю ваше огорчение, но не вижу для него оснований. Мы занимаемся делом не ради филантропии, а ради прибыли, нам надо платить дивиденды акционерам. Цена товара зависит от спроса. Разве можно не считаться с законом спроса и предложения? Бенгальцы должны были знать, что их агитация, которая ведет к повышению спроса на ткани «свадеши», вызовет также и рост цен на них.

– Бенгальцы, – перебил я его, – как и я, доверчивы по натуре. Они никогда не думали, что фабриканты в час нужды окажутся столь эгоистичными и непатриотичными и предадут родину тем, что станут обманывать народ и продавать иностранные ткани, выдавая их за «свадеши».

– Мне известна ваша доверчивость, – возразил фабрикант, – поэтому я и решил обеспокоить вас, попросив прийти ко мне, чтобы вы не повторили ошибку простодушных бенгальцев.

При этих словах фабрикант подозвал конторщика, стоявшего с образцами тканей, изготовляемых на его фабрике.

– Взгляните на эту ткань, – сказал он, – это последняя новинка нашей фабрики. Ее берут нарасхват. Мы изготовляем ее из отходов, и потому она дешева. Мы посылаем ее далеко на север, в долины Гималаев. Наши агенты ездят по всей стране. Они бывают даже в таких местах, куда никогда не дойдут ни ваши слова, ни ваши агенты. Теперь вы видите, что нам не нужны еще агенты. Кроме того, вы, должно быть, знаете, что индийские текстильные фабрики не удовлетворяют потребности населения. Следовательно, вопрос о «свадеши» сводится в значительной мере к вопросу о производстве. Импорт иностранных тканей автоматически прекратится, как только мы увеличим и улучшим свою продукцию. Поэтому мой совет вам – прекратите свою агитацию и обратите внимание на создание новых фабрик. Мы не нуждаемся в рекламе для своих товаров, но нам надо добиться расширения их производства.

– В таком случае вы, вероятно, одобрите мои усилия, так как я как раз этим и занят, – заявил я.

Каким образом? – воскликнул он, несколько озадаченный. – Неужели вы предполагаете строить новые фабрики? В таком случае мне остается только поздравить вас.

– Не совсем так, – возразил я, – я пытаюсь возродить ручное прядение.

– Что это значит? – спросил он с все возрастающим удивлением.

Я рассказал ему о прялке, изложив историю длительных поисков ее, и добавил:

– Я с вами вполне согласен. Нет смысла становиться, по существу, агентом по сбыту фабричной продукции. Это принесло бы стране больше вреда, чем пользы. Еще долго наши фабрики не будут испытывать недостатка в покупателях. Моя работа должна заключаться и заключается лишь в организации производства домотканой материи и в нахождении средств для сбыта кхади. Поэтому все мое внимание сосредоточено на производстве кхади. Я стою за эту форму свадеши, потому что только таким способом смогу обеспечить работой полуголодных, безработных индийских женщин. Думаю предоставить этим женщинам возможность производить пряжу и одевать население Индии в кхади, выработанную из этой пряжи. Я не знаю, насколько это движение будет иметь успех. Сейчас оно находится лишь в начальной стадии. Но я верю в него. Во всяком случае вреда оно не принесет. Напротив, если оно сможет увеличить производство тканей в стране даже в незначительной мере, оно принесет большую пользу. Теперь вы понимаете, что наше движение свободно от тех недостатков, о которых вы говорили.

– Мне нечего возразить вам, – сказал он, – если вы, организовывая это движение, имели в виду лишь увеличение продукции. Получит ли прялка распространение в наш век машин – это другой вопрос. Но я желаю вам всяческого успеха.

XLII
Прилив поднимается

Я не могу посвятить еще несколько глав описанию дальнейшего прогресса движения «кхади». Рассказывать о различных сторонах своей деятельности, проходившей на глазах У всей общественности, значило бы выйти за рамки этой книги; я не должен предпринимать этих попыток хотя бы потому, что потребовался бы целый трактат на эту тему. Цель моя состоит лишь в том, чтобы описать, каким образом некоторые вещи, так сказать, самопроизвольно, раскрылись передо мной в ходе моих поисков истины.

Поэтому продолжим рассказ о движении несотрудничества. В то время как могучее движение халифата, организованное братьями Али, было в полном разгаре, я имел длительные беседы с ныне покойным мауланой Абдул Бари и другими улемами. Наши беседы касались прежде всего вопроса о том, в какой мере мусульмане могут соблюдать правило ненасилия.

В конце концов они согласились со мной, что ислам не запрещает своим последователям придерживаться ненасилия как политического метода, и если они дадут обет ненасилия, то должны его придерживаться. Резолюция о несотрудничестве была предложена на конференции халифата и после продолжительных прений принята. В моей памяти свежи воспоминания о том, как однажды в Аллахабаде комитет, обсуждая этот вопрос, заседал всю ночь напролет. Вначале Хаким Сахиб скептически отнесся к возможности проведения ненасильственного несотрудничества на практике. Но после того, как его скептицизм был рассеян, он всем сердцем отдался этому движению и его помощь оказалась для него неоценимой.

Несколько позже я выдвинул резолюцию о несотрудничестве на гуджаратской политической конференции. Оппозиция сначала возражала, что провинциальная конференция не вправе принимать резолюцию раньше, чем ее примет Конгресс. Я же утверждал, что такое ограничение применимо только к прошлому движению, но когда дело идет о будущем, о дальнейшем пути нашей деятельности, то низшая организация не только вполне компетентна, но даже обязана так поступить, если у нее есть для этого необходимые выдержка и смелость. Никаких разрешений, доказывал я, не требуется, если речь идет о стремлении поднять престиж центральной организации на свой страх и риск. Затем предложение обсуждалось по существу, причем прения протекали, несмотря на всю остроту, в атмосфере «приятной сдержанности». Резолюция была принята подавляющим большинством голосов. Успех резолюции во многом объясняется личными качествами адвоката Валлабхаи и Аббаса Тьябджи. Последний председательствовал на конференции, и его симпатии были на стороне резолюции о несотрудничестве.

Всеиндийский комитет Конгресса решил созвать в Калькутте в сентябре 1920 года специальную сессию Конгресса для совещания по тому же вопросу. Подготовка велась широкая. Председателем был избран Лала Ладжпат Рай. Из Бомбея в Калькутту шли специальные поезда для членов Конгресса и участников движения халифата. Калькутта была переполнена делегатами и гостями.

По просьбе мауланы Шауката Али я подготовил в поезде проект резолюции о несотрудничестве. До этого я старался избегать в своих черновиках слова «ненасильственное», хотя неизменно употреблял его в своих речах. Мой словарь в этом отношении только еще формировался. Я считал, что чисто мусульманской аудитории санскритский синоним слова «ненасильственное» не будет понятен. Поэтому я и просил маулану Абул Калам Азада найти ему замену. Он предложил слово «бааман», а для «несотрудничества» – «таркималават».

Пока я старался подобрать на хинди, гуджарати и урду слова, выражающие понятие «несотрудничество», меня заставили написать для этой знаменательной сессии Конгресса резолюцию о несотрудничестве. В первоначальном варианте проекта слово «ненасильственное» было пропущено. Я передал проект резолюции маулане Шаукату Али, который ехал в одном купе со мной, так и не заметив этого пропуска. Ночью я понял свою ошибку. Утром я послал Махадева с просьбой исправить ошибку, прежде чем проект резолюции попадет в печать. Но поправку уже нельзя было внести, так как проект был напечатан. Заседание руководящего комитета должно было состояться в тот же вечер. Поэтому необходимые поправки мне пришлось делать уже в отпечатанных экземплярах проекта резолюции. Впоследствии я понял, как мне пришлось бы трудно, не подготовь я своего проекта резолюции заранее.

Положение мое было все же очень жалким. Я совершенно не представлял себе, кто будет поддерживать резолюцию и кто выступит против нее. Не имел я также понятия и о том, какую позицию займет Лаладжи. Я видел лишь внушительную фалангу ветеранов – бойцов, собравшихся для боя в Калькутте. Среди них были д-р Безант, пандит Малавияджи, адвокат Виджаярагхавачария, пандит Мотилалджи и Дешбандху.

В своей резолюции я предлагал объявить несотрудничество только для того, чтобы добиться исправления несправедливостей, допущенных властями во время событий в Пенджабе и по отношению к халифату. Это не понравилось Виджаярагхавачария.

– Если мы начинаем кампанию несотрудничества, то почему из-за каких-то отдельных несправедливостей? Страна страдает от такой огромной несправедливости, как лишение ее свараджа. Это и должно стать главным основанием для несотрудничества, – доказывал он.

Пандит Мотилал также хотел, чтобы в резолюцию было включено требование свараджа. Я охотно принял это предложение, исправив соответствующим образом текст резолюции, которая была принята после обстоятельных, серьезных и довольно бурных дебатов.

Мотилалджи первым примкнул к движению. Я до сих пор помню приятную беседу с ним по поводу резолюции; он предложил изменить некоторые выражения, на что я и согласился.

Он взялся склонить на нашу сторону Дешбандху. Сердцем Дешбандху был всегда с нами, но он скептически относился к способности народа провести в жизнь эту программу только на Нагпурской сессии Конгресса он и Лаладжи полностью присоединились к нам.

На этой чрезвычайной сессии я особенно сильно почувствовал, какой утратой была для нас смерть Локаманьи. Я был глубоко убежден, что, будь он жив, он благословил бы меня в моих начинаниях. Но если бы даже он выступил против, я бы усмотрел в этом милость и поучение себе. У нас бывали разногласия, но они никогда не портили наших отношений. Поэтому я всегда думал, что связь между нами нерасторжима. Когда я пишу эти строки, в памяти ясно встают обстоятельства, связанные с его смертью. Было около часу ночи, когда Патвардхан, работавший в то время со мной, сообщил мне по телефону о смерти Локаманьи. Я находился в окружении своих соратников. С моих уст невольно сорвалось восклицание:

– Нет уже моей самой надежной опоры!

Движение несотрудничества в то время было в полном разгаре, и я нетерпеливо ожидал от Локаманьи ободрения и поддержки. Какова была бы его позиция на последней стадии несотрудничества, можно только гадать, а это бесполезно. Одно несомненно: смерть его оставила зияющую пустоту, и это тяжело ощутили все участники Калькуттской сессии Конгресса. Всем нам так не хватало его советов в столь критический момент национальной истории.

XLIII
В Нагпуре

Резолюции, принятые на чрезвычайной сессии Конгресса в Калькутте, должны были быть подтверждены на его ежегодной сессии в Нагпуре. В Нагпур, как и в Калькутту, собралось бесчисленное количество делегатов и гостей. Число делегатов Конгресса было еще не ограниченным. В Нагпур, насколько мне помнится, приехало около четырнадцати тысяч человек. Лаладжи внес небольшую поправку к пункту относительно бойкота школ, которую я принял. По настоянию Дешбандху было сделано еще несколько поправок, после чего резолюция о несотрудничестве была принята единогласно.

Резолюция о пересмотре устава Конгресса тоже должна была быть принята этой сессией Конгресса. Проект подкомиссии уже рассматривался на чрезвычайной сессии в Калькутте.

Вопрос, таким образом, был достаточно ясен. В Нагпуре, где этот вопрос должен был получить окончательное решение, председательствовал Виджаярагхавачария. Руководящий комитет Конгресса внес в проект только одно существенное изменение. *В моем проекте число делегатов ограничивалось тысячью пятистами, комитет предложил цифру шесть тысяч. По-моему, это было опрометчиво, и опыт последних лет еще более укрепил меня в этом убеждении. Я считаю крайне ошибочным мнение, будто большое число делегатов способствует лучшему ведению дела или лучше гарантирует соблюдение принципов демократии. Тысяча пятьсот делегатов, преданных интересам народа, правдивых и дальновидных, будут оберегать интересы демократии лучше, чем шесть тысяч безответственных, случайно выбранных людей. Для того чтобы охранять демократию, народ должен обладать сильным чувством независимости, самоуважения и единства, должен настаивать на избрании в качестве представителей только хороших, верных людей. Но комитету в его увлечении большими числами даже цифра шесть тысяч казалась недостаточной. Уже и она явилась компромиссом.

Бурные прения развернулись вокруг вопроса о цели Конгресса. Я в своем проекте резолюции определял цель Конгресса как достижение свараджа, если возможно, в рамках Британской империи, а в случае необходимости – и вне их. Часть делегатов хотели ограничить понятие свараджа автономией в рамках Британской империи. Такую точку зрения отстаивали пандит Малавияджи и м-р Джинна. Но они не смогли собрать много голосов. Далее, проект устава допускал лишь применение мирных и законных средств для достижения цели. Против этого условия тоже были возражения; противники его настаивали на устранении всяких ограничений в отношении выбора средств. Но Конгресс после поучительных и откровенных прений принял первоначальный проект. Полагаю, что этот устав, если бы народ следовал ему честно, разумно и старательно, стал бы мощным орудием воспитания масс, и самый процесс выполнения устава привел бы нас к свараджу. Здесь, однако, не имеет смысла рассуждать на эту тему.

Конгресс принял также резолюции о единстве индусов и мусульман, об упразднении неприкасаемости и о кхади. С тех пор индусы – члены Конгресса взяли на себя обязательство очистить индуизм от проклятия неприкасаемости, а при помощи кхади Конгресс установил живую связь со старой Индией. Принятие несотрудничества в интересах халифата само по себе уже являлось большим практическим шагом, предпринятым Конгрессом в целях достижения единства индусов и мусульман.

XLIV
Прощание

Пора заканчивать повествование.

Моя дальнейшая жизнь протекала до такой степени на виду у всех, что в ней, пожалуй, не найдется ни одного события, которое бы не было известно народу. Кроме того, начиная с 1921 года я работал в тесном контакте с лидерами Конгресса и едва ли смогу упомянуть хотя бы об одном из эпизодов своей жизни, не рассказав в то же время и о наших взаимоотношениях. Хотя Шраддхананджи, Дешбандху, Хаким Сахиба и Лаладжи уже больше нет с нами, но, к счастью, многие из старых лидеров Конгресса еще живы и работают. История Конгресса после тех огромных перемен, которые я здесь описал, все еще создается. И главные мои искания в течение последних семи лет проходили внутри Конгресса. Поэтому мне неизбежно пришлось бы говорить здесь о моих взаимоотношениях с его лидерами, если бы я продолжил повествование о своих исканиях. А этого я не могу сделать, по крайней мере, теперь, хотя бы из соображений приличия. Наконец, выводы, к которым я пришел на основании последующих исканий, вряд ли можно считать окончательными. Поэтому я считаю своевременным закончить на этом свой рассказ. Да и перо мое инстинктивно отказывается писать дальше.

Не без душевной боли расстаюсь я с читателем. Я придаю большое значение своим исканиям. Не знаю, смог ли я описать их как следует. Скажу лишь, что я не щадил усилий, чтобы рассказать обо всем правдиво. Я все время стремился к тому, чтобы описать истину такой, какой она представляется мне, и точно так, как я ее постигаю. Труд этот приносил мне невыразимое душевное успокоение, ибо я надеялся, что он сможет укрепить веру в истину и ахимсу у колеблющихся.

Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет иного бога, кроме истины. И если каждая страница этой книги не будет подсказывать читателю, что единственным средством постижения истины является ахимса, то я буду думать, что весь мой труд над книгой напрасен. Но даже если мои усилия в этом отношении окажутся бесплодными, пусть читатель знает, что виноват в этом не великий принцип, а средства. Ведь как бы ни были искренни мои стремления к ахимсе, они все еще и несовершенны и недостаточны. И потому те слабые, мгновенные проблески истины, которые я смог увидеть, едва ли выразят идею необычайного сияния истины, в миллион раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы каждый день видим. То, что я постиг, есть лишь слабый отблеск этого могучего сияния.

Но могу сказать с полной уверенностью, – и это и есть результат моих исканий, – что абсолютное видение истины может проистекать только из полного познания ахимсы.

Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить такие ничтожнейшие создания, как мы сами. И человек, стремящийся к этому, не может позволить себе устраниться от какой бы то ни было сферы жизни. Вот почему моя преданность истине привела меня в сферу политики; и без малейшего колебания и вместе с тем со всей смиренностью я могу сказать, что тот, кто утверждает, что религия не имеет ничего общего с политикой, не знает, что такое религия.

Слияние со всем живущим на земле невозможно без самоочищения. Без самоочищения соблюдение закона ахимсы будет пустой мечтой. Кто не чист душой, никогда не постигнет бога. Поэтому самоочищение должно означать очищение во всех сферах деятельности. И очищение очень заразительно: самоочищение неизбежно ведет к очищению окружающих.

Но путь самоочищения тернист и крут. Для достижения совершенной чистоты надо полностью освободиться от страстей в мыслях, словах и поступках, стать выше противоборствующих страстей – любви и ненависти, влечения и отвращения. Знаю, что, несмотря на свое постоянное неослабное стремление к этому, я пока еще не достиг этой тройной чистоты. Вот почему людская хвала не радует меня. Напротив, она часто меня уязвляет. Победа над человеческими страстями представляется мне делом более трудным, чем завоевание мира с помощью вооруженных сил. Со времени своего возвращения в Индию я понял, что в глубине моей души таятся дремлющие страсти. Сознание этого заставляет меня чувствовать себя униженным, хотя и не побежденным. Опыты же и поиски поддерживают меня и доставляют великую радость. Но я знаю, что мне предстоит преодолеть еще много трудностей на пути к полному самоуничижению. Пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на самое последнее место среди ближних, до тех пор нет для него спасения. Ахимса есть самая последняя степень смирения.

Прощаясь с читателем, по крайней мере на время, я прошу его присоединиться ко мне в моей молитве, обращенной к богу истины, о даровании мне благости ахимсы в мыслях, словах и поступках.

 

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>