<<< СОДЕРЖАНИЕ >>>

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Семья и родные

Ганди принадлежат к касте бания, и некогда, по-видимому, они были бакалейщиками. Но представители трех последних поколений, начиная с моего деда, были премьер-министрами в нескольких княжествах Катхиавара. Мой дед Оттамчанд Ганди, или, как его чаще называли, Ота Ганди, был, по всей вероятности, человеком принципиальным. Государственные интриги заставили его покинуть Порбандар, где он был диваном, и искать убежище в Джунагархе. Там он обычно приветствовал наваба левой рукой. Кто-то, заметив такую явную неучтивость, спросил деда, чем она вызвана. «Правая рука моя принадлежит Порбандару» – ответил он.

Ота Ганди, овдовев, женился вторично. От первой жены у него было четыре сына, от второй – два. Помнится, в детстве я никогда не чувствовал и даже, пожалуй, не знал, что сыновья Ота Ганди были не от одной матери. Пятым из этих шести братьев был Карамчанд Ганди, или Каба Ганди, как его называли, шестым – Тулсидас Ганди. Оба брата, один за другим, занимали пост премьер-министра Порбандара. Каба Ганди – мой отец. Он был членом раджастханского суда. Сейчас этот суд больше не существует, но тогда это был весьма влиятельный орган, разрешавший споры между главами и членами кланов. Каба Ганди был некоторое время премьер-министром в Раджкоте, а затем в Ванканере. До самой смерти он получал пенсию от правительства Раджкота.

Каба Ганди был женат четыре раза. Первые три жены умерли. От первого и второго браков у него остались две дочери. Четвертая жена Путлибай родила ему дочь и трех сыновей. Я был самым младшим.

Отец был предан своему роду, правдив, мужествен и великодушен, но вспыльчив. В известной мере он не мог жить без чувственных наслаждений. В четвертый раз он женился, когда ему было уже за сорок. Он был неподкупен и за свою справедливость пользовался уважением и в семье, и среди чужих. Хорошо известна была его лояльность по отношению к государству Раджкот. Однажды помощник политического агента выразился оскорбительно о раджкотском такорсахибе, у которого отец состоял на службе. На оскорбление отец ответил оскорблением. Агент рассердился и потребовал у Каба Ганди извинения. Отец извиняться не стал и был посажен под арест. Однако, увидев, что Каба Ганди непреклонен, агент через несколько часов велел выпустить его.

Отец никогда не стремился к богатству и оставил нам совсем небольшое состояние.

Он не получил никакого образования, а лишь приобрел большой практический опыт; в лучшем случае он доучился до пятого класса гуджаратской школы. Об истории и географии отец не имел никакого понятия. Но богатый жизненный опыт помогал ему решать самые сложные вопросы и управлять сотнями людей. Он был малообразован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная культура, которая свойстственна многим индусам благодаря частому посещению храмов и слушанию религиозных проповедей. На склоне лет он по настоянию ученого брахмана, друга семьи, начал читать «Бхагаватгиту» и во время молитвы ежедневно вслух повторял Еиз flee несколько стихов.

О матери я сохрани воспоминание как о святой женщине Она была глубоко религиозна и не могла даже подумать о еде, не совершив молитвы. Она считала своим долгом ежедневно посещать хавели – храм вишнуитов. Если мне не изменяет память, мать ни разу не пропустила чатурмаса. Она накладывала на себя строжайшие обеты и неукоснительно их выполняла, Помнится, однажды во время чандраяны она заболела, но даже болезнь не помешала ей соблюдать пост. Для нее ничего не стоило поститься два три дня подряд. У нее даже вошло в привычку во время чатурмаса принимать пищу только раз в день. Не довольствуясь этим, во время одного из чатурмасов она постилась через день. В другой раз во время чатурмаса она дала обет не есть, пока не увидит солнца. В такие дни мы, дети, не спускали глаз с неба, чтобы поскорее сообщить матери о появлении солнца. Всем известно, что в сезон дождей солнце очень часто совсем не показывается. Помню, как бывало, мы мчались сломя голову, чтобы сообщить матери о его внезапном появлении. Она прибегала, чтобы самой взглянуть на небо, но солнце уже успевало скрыться, и мать снова лишалась возможности поесть. «Ничего, – бодро говорила она, – бог не пожелал, чтобы я сегодня ела». И возвращалась к своим обязанностям.

Мать была весьма здравомыслящим человеком, она была прекрасно осведомлена о государственных делах, и придворные дамы с уважением отзывались о ее уме. Пользуясь привилегией детского возраста, я часто сопровождал мать во дворец, и до сих пор помню ее оживленные беседы с вдовой – матерью такорсахиба.

Я родился в Порбандаре, или Судамапури, 2 октября 1869 года. Там же провел детство. Помню, как впервые пошел в школу. В школе мне не без труда далась таблица умножения. Тот факт, что из всех воспоминаний в памяти сохранилось лишь воспоминание о том, как я вместе с другими детьми научился давать всевозможные клички нашему учителю, говорит о том, что ум мой тогда был неразвит, а память слаба.

II
Детство

Мне было около семи лет, когда отец переехал из Порбандара в Раджкот, где был назначен членом раджастканского суда. Я поступил в начальную школу. Хорошо помню эти дни и даже имена и привычки учителей, обучавших меня. Но мне почти нечего сказать о своих занятиях там, как и о занятиях в Порбандаре. Вероятно, я был весьма посредственным учеником. Из этой школы я перешел в пригородную, а затем – в среднюю. Мне шел тогда двенадцатый год. Не помню, чтобы я хоть раз солгал учителям или школьным товарищам. Я был очень робок и избегал общества детей. Единственными друзьями были у меня книги и уроки. Прибегать в школу точно к началу занятий и убегать домой, тотчас по окончании их, вошло у меня в привычку. Я в буквальном смысле слова убегал домой, так как терпеть не мог с кем-нибудь разговаривать. Я боялся, как бы надо мной не стали подтрунивать.

В первый же год моего пребывания в средней школе со мной произошел случай на экзамене, о котором стоит рассказать. Инспектор народного образования мр Джайльс производил обследование нашей школы. Чтобы проверить наши познания в правописании, он заставил нас написать пять слов, в том числе слово «котел». Я написал это слово неправильно. Учитель,. желая подсказать, толкнул меня ногой. Он хотел, чтобы я списал незнакомое слово у соседа. Но я считал, что учитель находится в классе для того, чтобы не давать вам списывать. Все ученики написали слова правильно. И только я оказался в глупом положении. Позже учитель пытался доказать мне, что я сделал глупость, но это ему не удалось. Я так и не смог постичь искусство «списывания».

Однако этот инцидент нисколько не умалил моего уважения к учителю. По натуре я был слеп к недостаткам старших. Впоследствии я узнал и многие другие недостатки этого учителя, но сохранил к нему уважение, поскольку привык выполнять приказания старших, а не критиковать их.

В моей памяти сохранились еще два случая, относящиеся к тому же времени. В общем, я читать не любил и читал только учебники. Уроки я готовил ежедневно, но лишь для того, чтобы избежать замечаний учителя; да и не хотелось обманывать его. Поэтому часто я делал уроки без всякого интереса. А уж если я даже уроки не готовил должным образом, то нечего и говорить о другом чтении. Но как-то мне попалась книга, приобретенная отцом, – «Шравана питрибакти Натака» (пьеса о преданности Шравана родителям). Я читал ее с неослабевающим интересом. Приблизительно в это же время к нам приехала группа бродячих актеров. В числе прочих представлений они показали сценку, в которой Шраван, направляясь к святым местам, несет на ремнях, перекинутых через плечи, своих слепых родителей. Книга и эта сценка произвели на меня неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому ты должен подражать», – сказал я себе. Душераздирающие причитания родителей, оплакивающих смерть Шравана, до сих пор свежи в моей памяти. Трогательная мелодия глубоко взволновала меня, и я исполнил ее на концертино, которое купил мне отец.

Приблизительно в это же время отец разрешил мне посмотреть спектакль драматической труппы. Пьеса называлась «Харишчандра» и совершенно покорила меня. Я мог смотреть ее без конца. Но как часто мне будут разрешать это? Мысль об этом не давала мне покоя, и я сам все время разыгрывал сцены из «Харишчандра». «Почему всем людям не быть такими же правдивыми, как Харишчандра?» Этот вопрос задавал я себе днем и ночью. Следовать истине и пройти через все испытания подобно Харишчандре – таков был мой идеал, навеянный пьесой. Я был убежден в достоверности рассказа о Харишчандре. Одна лишь мысль о нем вызывала у меня слезы. Здравый смысл подсказывает мне теперь, что Харишчандра не мог быть лицом историческим. И все же Харишчандра и Шравана остаются для меня действительно существовавшими людьми, и думаю, что, если бы я перечитал эти пьесы теперь, они произвели бы на меня не менее сильное впечатление.

III
Детский брак

Мне очень не хотелось бы писать эту главу: немало горьких воспоминаний придется воскресить для этого. Но не могу иначе, так как не хочу отступать от истины. Я считаю своей тяжкой обязанностью рассказать о том, как меня в тринадцать лет женили. Когда я смотрю на ребят этого возраста, находящихся на моем попечении, и вспоминаю свой брак, мне становится жаль себя и радостно от сознания того, что их не постигла та же участь. Я не нахожу никаких моральных доводов, которыми можно было бы оправдать столь нелепые ранние браки.

Пусть читатель не заблуждается: меня женили, а не обручили. В Катхиаваре существует два различных обряда – обручение и заключение брака. Обручение – это предварительное обещание родителей мальчика и девочки соединить их браком. Обещание это может быть нарушено. Смерть мальчика не влечет за собой вдовства для девочки. Это соглашение между родителями, и детей оно совершенно не касается. Часто они даже не знают о нем. По-видимому, я был обручен три раза, не зная об этом. Мне сказали, что две девочки, которых для меня выбрали, умерли одна за другой, отсюда я и делаю вывод, что был обручен трижды. У меня сохранилось очень слабое воспоминание о моем обручении в семилетнем возрасте. Не помню, чтобы мне говорили об этом. В этой главе речь пойдет уже о женитьбе, которую я хорошо помню.

Я уже сказал, что нас было три брата. Старший был к тому времени женат. Родители решили женить одновременно моего среднего брата, который был двумя или тремя годами старше меня, двоюродного брата, который был старше меня едва ли на год, и меня. При этом они мало заботились о нашем благополучии и еще меньше – о наших желаниях; принимались во внимание только удобство и экономические соображения – старших.

Браки у индусов – вещь сложная. Очень часто затраты на брачные обряды разоряют родителей жениха и невесты. Они теряют состояние и массу времени. Месяцы уходят на изготовление одежды и украшений, на добывание денег для обедов. Каждый старается перещеголять другого числом и разнообразием предлагаемых блюд. Женщины, обладающие красивыми голосами и совсем безголосые, поют, не давая покоя соседям, до хрипоты, а иногда даже заболевают от этого. Соседи относятся ко всему этому шуму и гаму, ко всей грязи, остающейся после пиршества, совершенно спокойно, потому что знают – придет время и они будут вести себя точно так же. Старшие считали, что лучше покончить со всем этим в один прием: меньше расходов и больше пышности. Можно было тратить деньги не стесняясь, так как расходы предстояло делать не трижды, а один раз. Отец и дядя были уже в преклонном возрасте, а мы были последними детьми, которых предстояло женить. Возможно, им захотелось хорошенько повеселиться напоследок. Из этих соображений и было решено устроить тройную свадьбу.

Как я уже говорил, приготовления к торжеству заняли несколько месяцев. Лишь по этим приготовлениям мы узнали о предстоящем событии. Мне кажется, что для меня оно было связано только с ожиданием новой одежды, барабанного боя, свадебной процессии, роскошных обедов и незнакомой девочки для игры. Плотские желания пришли потом. Опускаю занавес и не буду описывать ощущение стыда, которое я испытал. Расскажу лишь о некоторых подробностях, но сделаю это позднее. Они не имеют отношения к основной идее, ради которой я начал писать книгу.

Итак, я и мой брат были привезены из Раджкота в Порбандар. Финальной драме предшествовали кое-какие любопытные детали (например, наши тела натирали имбирной мазью), но все эти подробности я опускаю.

Мой отец, хотя и занимал пост дивана, все же был слугой, и его зависимое положение усугублялось еще и тем, что он пользовался благосклонностью такорсахиба. Тот до последнего момента не хотел отпускать его. А когда, наконец, согласился, то заказал для отца особую коляску, чтобы сократить путешествие на два дня. Но судьба решила иначе. Порбандар находится в 120 милях от Раджкота, в пяти днях езды на лошадях. Отец проделал этот путь в три дня, но при смене третьих перекладных коляска опрокинулась и отец сильно расшибся. Он приехал весь забинтованный. Вследствие этого и наш и его интерес к предстоящему событию наполовину уменьшился, но церемония все же должна была состояться. Разве можно откладывать свадьбу? Однако детское восхищение свадебной церемонией заставило меня забыть о горе, вызванном несчастным случаем с отцом.

Я был предан своим родителям, но не менее предан и велениям плоти. Лишь впоследствии я понял, что ради родителей следует жертвовать счастьем и всеми удовольствиями. И в наказание за мою жажду удовольствий произошел случай, который до сих пор терзает меня и о котором я расскажу позже. Нишкулананд поет: «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден, чего бы он ни стоил». Когда я пою или слышу эту песню, я вспоминаю о том печальном и неприятном событии и мне делается стыдно. Отец мужественно превозмогал боль и принимал самое деятельное участие в свадьбе. Даже сейчас помню, где он сидел во время свадебных обрядов. Тогда я не предполагал, что со временем буду строго осуждать отца за то, что он женил меня ребенком. Но в тот день все выглядело правильным, необходимым и приятным. Мне и самому очень хотелось, чтобы меня женили. И все, что делал отец, казалось безупречным. Как сейчас помню события того дня: как мы сидим под свадебным балдахином, исполняем саптапади, как мы, молодые муж и жена, кладем друг другу в рот сладкий кансар и как мы начинаем жить вместе. Та первая ночь! Двое невинных детей, бездумно брошенных в океан жизни. Жена брата старательно осведомила меня, как я должен вести себя в первую ночь. Кто наставлял мою жену – не знаю. Я никогда не спрашивал ее об этом, да и теперь не намерен этого делать. Смею уверить читателя, что мы так нервничали, что не могли даже взглянуть друг на друга. Мы, разумеется, были слишком робки. Как заговорить с ней, что сказать? Наставления так далеко не заходили. Да они и не нужны в подобных случаях. Жизненные впечатления, полученные человеком с раннего детства, настолько сильны, что всякие поучения излишни. Постепенно мы стали привыкать друг к другу и свободно разговаривать. Хотя мы были одногодки, я поспешил присвоить себе авторитет мужа.

IV
В роли мужа

В те времена, когда был заключен мой брак, выпускались небольшие брошюрки ценой в одну пайсу или паи (забыл точную цифру). В них говорилось о супружеской любви, бережливости, детских браках и т. п. Я читал их от корки до корки, но тут же забывал все, что мне не нравилось, и принимал к, сведению то, что нравилось. Вменяемая этими брошюрками в обязанность мужу верность жене в течение всей жизни на всегда запечатлелась в моем сердце. К тому же я и сам был страстным поборником правды, и о том, чтобы лгать жене, не могло быть и речи. Да и почти невероятно было, чтобы в таком юном возрасте я мог ей изменят. Но урок верности имел и свою неприятную сторону. «Если я должен быть верен жене, то и жена должна быть верна мне», – думал я. Мысль об этом сделала меня ревнивым мужем. Ее обязанность легко превращалась в мое право требовать от нее абсолютной верности, что вынуждало меня постоянно следить за ней. У меня не было никаких оснований сомневаться в верности жены, но ревность слепа ко всем доводам. Я следил за каждым ее шагом, она не смела выйти из дома без моего разрешения. Это сеяло семена раздора между нами. Налагаемый мной запрет был фактически чем-то вроде тюремного заключения, но не такой девочкой была Кастурбай, чтобы легко подчиниться подобным требованиям. Она желала ходить, куда хочет и когда хочет. Чем больше я ей запрещал, тем больше она себе позволяла и тем больше я злился. Мы, женатые дети, сплошь и рядом отказывались разговаривать друг с другом. Думаю, что Кастурбай не обращала внимания на мои запреты без всякой задней мысли. Какие запреты могла нарушить простодушная девочка тем, что уходила в храм или к подругам? И если я имел право запрещать ей что-либо, то разве у нее не было такого же права? Сейчас мне все это совершенно ясно. Но тогда я считал, что должен поддерживать свой авторитет мужа!

Пусть, однако, читатель не думает, что наша жизнь была сплошным мучением. Все мои строгости проистекали от любви. Я хотел сделать свою жену идеальной. Я поставил целью заставить ее вести чистую жизнь, учиться тому, чему учился сам, жить и мыслить одинаково со мной. Не знаю, стремилась ли к этому и Кастурбай. Она была неграмотна. От природы она была простой, независимой, настойчивой и, по крайней мере со мной, сдержанной. Собственное невежество не беспокоило ее, и не помню, чтобы мои занятия когдалибо побудили ее тоже заниматься. Поэтому я думаю, что был одинок в своем стремлении к знаниям. Вся моя страсть сосредоточилась на одной женщине, и я требовал, чтобы мне платили тем же. Но даже без взаимности наша жизнь не могла быть сплошным страданием, ибо по крайней мере с одной стороны здесь действительно была любовь.

Должен сказать, что я был страстно влюблен в нее. Даже в школе я постоянно думал о ней. Мысль о предстоящей ночи и свидании не покидала меня. Разлука была невыносима. Своей болтовней я не давал ей спать до глубокой ночи. Если бы при такой всепожирающей страсти у меня не было сильно развито чувство долга, я, наверно, стал бы добычей болезни и ранней смерти или влачил бы жалкое существование. Но я должен был каждое утро выполнять свои обязанности, а обманывать я не мог. Это и спасло меня от многих напастей.

Я уже сказал, что Кастурбай была неграмотна. Мне очень хотелось обучить ее, но страстная любовь не оставляла времени для этого. К тому же обучать ее приходилось против ее воли и только ночью, В присутствии старших я не осмеливался не только разговаривать, но даже встречаться с ней. В Катхиаваре существовал и до известной степени существует и теперь бессмысленный и варварский обычай укрываться пардой. Обстоятельства, следовательно, не благоприятствовали нам. Должен поэтому признаться, что мои усилия обучить Кастурбай в дни юности были безуспешны. А когда я, наконец, очнулся и сбросил оковы похоти, меня уже влекла общественная деятельность, и свободного времени оказалось мало. Не удалась также и моя попытка обучить ее с помощью частных учителей. В результате Кастурбай и сейчас с трудом выводит буквы и говорит только на простонародном гуджарати. Уверен, что она стала бы образованной женщиной, если бы моя любовь к ней была совершенно свободна от вожделения. Мне удалось бы тогда преодолеть ее отвращение к занятиям. Я знаю, что для чистой любви нет ничего невозможного.

Я уже упомянул об одном обстоятельстве, которое более или менее уберегло меня от разрушительного действия страсти. Следует отметить еще и другое. Многочисленные примеры убедили меня, что бог неизменно спасает тех, кто чист в своих побуждениях. Наряду с жестоким обычаем детских браков в индусском обществе существует другой обычай, до известной степени ослабляющий пагубные последствия первого. Родители не разрешают молодой чете долго оставаться вместе. Ребенок-жена большую часть времени проводит в доме своего отца. Так, в возрасте от 13 до 18 лет мы были вместе в общей сложности не более трех лет. Не проходило и шести месяцев, чтобы родители жены не приглашали ее к себе. В те дни подобные приглашения были очень неприятны, но они спасли нас обоих. Восемнадцати лет я уехал в Англию. Это означало длительную и благодетельную для нас разлуку. Но и после моего возвращения из Англии мы не оставались вместе более полугода, так как мне приходилось метаться между Раджкотом и Бомбеем. Потом меня пригласили в Южную Африку. Но к тому времени я уже в значительной степени освободился от чувственных вожделений.

V
В средней школе

Я уже говорил, что ко времени женитьбы учился в средней школе. Все мы, трое братьев, учились в одной школе. Старший опередил меня на несколько классов, а брат, который женился одновременно со мной, – всего на один класс. Из-за женитьбы мы потеряли целый год. На брате женитьба сказалась еще пагубнее, чем на мне: он в конце концов совсем бросил учение. Одному небу известно, скольких юношей постигает та же участь. Ведь только в современном нам индусском обществе учение в школе сочетается с супружеством.

Мои занятия продолжались. В средней школе меня не считали тупицей. Я всегда пользовался расположением учителей. Родители ежегодно получали свидетельства о моих успехах в науках и поведении. У меня не бывало плохих отметок. Второй класс я окончил даже с наградой, в пятом и шестом классах получал стипендию: скачала – четыре, а потом – десять рупий. Они доставались мне скорее по счастливой случайности, чем за какие-либо особые заслуги. Дело в том, что стипендию давали не всем, а только лучшим ученикам из округа Сорат в Катхиаваре. В классе из 40 – 50 учеников было, конечно, не так уж много мальчиков из Сората.

Насколько помню, сам я был не очень хорошего мнения о своих способностях. Я обычно удивлялся, когда получал награды или стипендии. При этом я был крайне самолюбив: малейшее замечание вызывало у меня слезы. Для меня было совершенно невыносимо получать выговоры, даже если я заслуживал их. Помню, как однажды меня подвергли телесному наказанию. На меня подействовала не столько физическая боль, сколько то, что наказание оскорбляло мое достоинство. Я горько плакал. Я был тогда в первом или во втором классе.

Такой же случай произошел, когда я учился в седьмом классе. Директором школы был тогда Дорабджи Эдульджи Гими. Он пользовался популярностью среди учеников, так как умел поддерживать дисциплину и был хорошим преподавателем, прекрасно владевшим методикой. Он ввел для учеников старших классов гимнастику и крикет как обязательные предметы. И то и другое мне не нравилось. Я ни разу не занимался гимнастикой и не играл в крикет или футбол, пока они не стали обязательными предметами. Одной из причин, по которой я уклонялся от игр, была моя робость. Теперь я вижу, что был неправ: у меня было тогда ложное представление, будто гимнастика не имеет отношения к образованию. Теперь я знаю, что физическому воспитанию должно уделять не меньше внимания, чем умственному.

Должен отметить, что, отказываясь от гимнастики и игр, я нашел им не такую уж плохую замену. Я прочел где-то о пользе длительных прогулок на свежем воздухе, и это понравилось мне. Я приучил себя много ходить и до сих пор сохранил эту привычку. Она закалила мой организм.

Причиной моей неприязни к гимнастике было также страстное желание ухаживать за отцом. Как только занятия кончались, я мчался домой и принимался прислуживать ему. Обязательные физические упражнения мешали мне в этом, и я попросил м-ра Гими освободить меня от гимнастики, чтобы иметь возможность прислуживать отцу. Но он не слушал меня. Однажды в субботу занятия у нас были утром, а на гимнастику я должен был вернуться к четырем часам. Часов у меня не было, а облака, закрывшие солнце, ввели меня в заблуждение. Когда я пришел, все мальчики уже разошлись. На следующее утро м-р Гими, просматривая список, увидел, что я отсутствовал. Он спросил меня о причине, и я объяснил, как это случилось. Но он не поверил и приказал заплатить штраф – одну или две ана (не помню уже, сколько именно). Меня заподозрили во лжи. Это глубоко огорчило меня. Чем могу я доказать свою невиновность? Выхода не было. Потрясенный до глубины души, я горько плакал и понял, что правдивый человек должен быть внимателен и аккуратен. Это был первый и последний случай моего беспечного поведения в школе. Насколько помню, мне удалось все-таки доказать свою правоту, и штраф с меня сняли. Было, наконец, получено и освобождение от гимнастики. Отец сам написал директору о том, что я нужен ему дома сразу после занятий в школе.

Если отказ от гимнастики не причинил мне вреда, то за другие упущения я расплачиваюсь до сих пор. Не знаю, откуда я взял, что хороший почерк вовсе не обязателен для образованного человека, и придерживался этого мнения до тех пор, пока не попал в Англию. Впоследствии, особенно в Южной Африке, я увидел, какой прекрасный почерк у адвокатов и вообще у молодых людей, родившихся и получивших образование в Южной Африке. Мне было стыдно, и я горько раскаивался в своей небрежности. Я понял, что плохой почерк – признак недостаточного образования. Впоследствии я пытался исправить свой почерк, но было поздно. Пусть мой пример послужит предостережением для юношей и девушек. Я считаю, что детей сначала следует учить рисованию, а потом уже переходить к написанию букв. Пусть ребенок выучит буквы, наблюдая различные предметы, такие, как цветы, птицы и т. д., а чистописанию пусть учится, только когда сумеет изображать предметы. Тогда он будет писать уже хорошо натренированной рукой.

Мне хотелось бы рассказать еще о двух событиях своей школьной жизни. Из-за женитьбы я потерял год, к учитель хотел, чтобы я наверстал упущенное и перепрыгнул через класс. Такие привилегии обычно предоставлялись прилежным ученикам. Поэтому в третьем классе я учился только шесть месяцев и после экзаменов, за которыми последовали летние каникулы, был переведен в четвертый. Начиная с этого класса большинство предметов преподавалось уже на английском языке, и я не знал, что делать. Появился новый предмет – геометрия, в котором я был не особенно силен, а преподавание на английском языке еще более затрудняло его усвоение. Учитель объяснял прекрасно, но я не успевал следить за его рассуждениями. Часто я терял мужество и думал о том, чтобы вернуться в третий класс: я чувствовал, что взял на себя непосильную задачу, уложив два года занятий в один. Но такой поступок опозорил бы не только меня, но и учителя, который рекомендовал меня для перехода в следующий класс, рассчитывая на мое усердие. Боязнь этого двойного позора заставила меня остаться на месте. Но когда я ценой больших усилий добрался до 13-й теоремы Эвклида, то вдруг понял, что все чрезвычайно просто. Предмет, требовавший лишь чистой и простой способности рассуждать, не мог быть трудным. С этого времени геометрия стала для меня легким и интересным предметом.

Более трудным оказался санскритский язык. В геометрии нечего было запоминать, а в санскрите, как мне казалось, все надо было заучивать наизусть. Этот предмет мы начали изучать тоже с четвертого класса. В шестом классе, я совсем упал духом. Учитель был очень требователен и, на мой взгляд, слишком утруждал учеников. Между ним и преподавателем персидского языка было нечто вроде соперничества. Учитель персидского был человек весьма снисходительный. Мальчики говорили, что персидский язык очень легок, а преподаватель хороший и внимателен к ученикам. «Легкость» соблазнила меня, и в один прекрасный день я очутился в классе персидского языка. Учитель санскрита сильно огорчился. Он подозвал меня к себе и сказал:

Как ты мог забыть, что ты сын отца, исповедующего вишнуизм? Неужели ты не хочешь изучить язык своей религии? Если ты столкнулся с трудностями, то почему не обратился ко мне? Я прилагаю все силы, чтобы научить вас, школьников, санскриту. Если ты продолжишь свои занятия, то найдешь в санскрите много интересного и увлекательного. Не падай духом и приходи снова в класс санскритского языка.

Доброта его смутила меня. Я не мог пренебречь вниманием учителя и теперь вспоминаю Кришнашанкара Пандья не иначе, как с благодарностью. Мне было бы трудно изучать наши священные книги, если бы я не усвоил тогда основы санскрита, хотя бы и в скромном объеме. Глубоко сожалею, что не изучил этот язык более основательно. Впоследствии я пришел к убеждению, что все дети индусов, мальчики и девочки, должны хорошо разбираться в санскрите.

Я считаю, что во всех индийских средних школах надо, кроме родного языка, преподавать хинди, санскрит, персидский, арабский и английский. Пугаться этого длинного перечня не следует. Если бы у нас преподавание было более систематическим и не велось на иностранном языке, уверен, что изучение всех этих языков было бы удовольствием, а не утомительной обязанностью. Твердое знание одного языка в значительной степени облегчает изучение других.

В сущности, хинди, гуджарати и санскрит можно рассматривать как один язык, так же как персидский и арабский. Хотя персидский принадлежит к арийской, а арабский – к семитической группе языков, между ними существует тесное родство, так как оба они развивались в период складывания ислама. Урду я не считаю языком особым, так как он воспринял грамматику хинди, а в его словарном составе преобладающей является персидская и арабская лексика. Тот, кто хочет хорошо знать урду, должен знать персидский и арабский, так же, как тот, кто хочет овладеть гуджарати, хинди, бенгали или маратхи, должен изучить санскрит.

VI
Трагедия

Из немногих друзей по средней школе особенно близки мне были двое. Дружба с одним из них оказалась недолговечной, но не по моей вине. Этот друг отошел от меня, потому что я сошелся с другим. Вторую дружбу я считаю трагедией своей жизни. Она продолжалась долго. Я завязал ее, поставив себе целью исправить друга.

Друг этот был сначала приятелем моего старшего брата. Они были одноклассниками. Я знал его слабости, но считал верным другом. Мать, старший брат и жена предупреждали меня, что я попал в плохую компанию. Я был слишком самолюбивым, чтобы внять предостережениям жены. Но я не осмеливался противиться матери и старшему брату. Тем не менее я возражал им:

Я знаю его слабости, о которых вы говорите, но вы не знаете его достоинств. Он не может сбить меня с пути, так как я сблизился с ним, чтобы исправить его. Я уверен, что он будет прекрасным человеком, если изменит свое поведение. Прошу вас обо мне не беспокоиться.

Не думаю, чтобы это удовлетворило их, но они приняли мои объяснения и оставили меня в покое.

Впоследствии я понял, что просчитался. Исправляющий никогда не должен находиться в слишком близких отношениях с исправляемыми. Истинная дружба есть родство душ, редко встречающееся в этом мире. Дружба может быть длительной и ценной только между одинаковыми натурами. Друзья влияют один на другого. Следовательно, дружба вряд ли допускает исправление. Я полагаю, что вообще необходимо избегать слишком большой близости: человек гораздо быстрее воспринимает порок, чем добродетель, А тот, кто хочет быть в дружбе с богом, должен оставаться одиноким или сделать своими друзьями всех. Может быть, я ошибаюсь, но мои попытки завязать с кемнибудь тесную дружбу оказались тщетными.

Когда я впервые столкнулся с этим другом, волна «реформ» захлестнула Раджкот. Он сообщил мне, что многие наши учителя тайком едят мясо и пьют вино. Он назвал многих известных в Раджкоте лиц, которые делали то же самое в компании с ними, а также нескольких учащихся средней школы.

Я удивился и огорчился. Я спросил своего друга о причине такого явления, и он объяснил мне это так:

Мы – слабый народ потому, что не едим мяса. Англичане питаются мясом, и потому они способны управлять нами.

Ты ведь видел, какой я крепкий и как быстро бегаю. Это потому, что я ем мясо. У тех, кто питается мясом, никогда не бывает нарывов и опухолей, а если и бывают, то они быстро проходят. Ведь не дураки же наши учителя и другие известные в городе лица, питающиеся мясом. Им известны преимущества мясной пищи. Ты должен последовать их примеру. Ничего не стоит попробовать. Попробуй, и сам увидишь, какую силу дает мясо.

Все эти соображения в пользу употребления в пищу мяса были высказаны не сразу. Они отражают лишь сущность множества тщательно продуманных доводов, которыми мой друг время от времени старался воздействовать на меня. Мой старший брат уже пал, почему и поддерживал доводы друга. Я действительно выглядел слабосильным рядом с братом и приятелем. Оба они были крепче, сильнее и смелее меня. Меня совершенно околдовала ловкость моего друга. Он мог бегать на большие расстояния и удивительно быстро. Он хорошо прыгал в высоту и в длину, мог вынести любое телесное наказание. Он часто хвастал передо мной своими успехами и ослеплял меня ими, потому что нас всегда ослепляют в других качества, которыми мы сами не обладаем. Все это вызывало во мне сильное желание подражать ему. Я плохо прыгал и бегал. Почему бы и мне не стать таким же сильным и ловким, как он?

Кроме того, я был трусом. Я боялся воров, привидений и змей. Я не решался выйти ночью издому. Темнота приводила меня в ужас. Я не мог спать в темноте, мне казалось, что привидения подкрадываются ко мне с одной стороны, воры – с другой, змеи – с третьей. Поэтому я спал только при свете. Разве мог я рассказать о своих страхах жене, спавшей со мной рядом? Она уже не была ребенком, она вступила на порог юности. Я знал, что она смелее меня, и мне было стыдно. Она не боялась ни привидений, ни змей. Она могла пойти в темноте куда угодно. Друг же знал о моих слабостях. Он рассказывал, что может брать в руки живых змей, не боится воров и не верит в привидения. И все это потому, что он ест мясо.

Среди школьников было распространено плохонькое стихотворение гуджаратского поэта Нармада:

Смотри на могучего англичанина:
Он правит маленьким индийцем,
Потому что, питаясь мясом,
Он вырос в пять локтей.

Оно произвело на меня соответствующее впечатление. Я был сражен. Мне стало казаться, что мясо сделает меня сильным и смелым, и если вся страна начнет питаться мясом, мы одолеем англичан.

День для опыта был, наконец, назначен. Его нужно было провести тайком. Ганди поклонялись Вишну, а мои родители были особенно ревностными вишнуитами, Они регулярно посещали хавели. Нашему роду принадлежали даже собственные храмы. В Гуджарате был силен джайнизм. Его влияние чувствовалось повсюду и при всяких обстоятельствах. Нигде в Индии и даже за ее пределами не наблюдается такого отвращения к мясной пище, как среди джайнов и вишнуитов Гуджарата. Я вырос и воспитывался в этих традициях. Кроме того, я был очень предан родителям, и я понимал, что они будут глубоко потрясены, если узнают, что я ел мясо. К тому же любовь к истине заставляла меня быть чрезвычайно осторожным. Не могу сказать, чтобы я не понимал, что шел на обман родителей, собираясь питаться мясом. Но мой разум был всецело поглощен «реформой». О возможности полакомиться я и не думал и даже не знал, что мясо очень вкусное. Я хотел быть сильным и смелым и желал видеть такими же своих соотечественников, чтобы мы могли побороть англичан и освободить Индию. Слова «сварадж» я тогда еще не слыхал, но знал, что такое свобода. Меня ослепляло безумное увлечение «реформой», и я убедил себя, что, скрыв свои поступки от родителей, я не погрешу против истины, если все действительно останется в тайне.

VII
Трагедия

(продолжение)

Решительный день настал. Трудно передать мое тогдашнее состояние. С одной стороны, я был охвачен фанатическим стремлением к «реформе», с другой – меня увлекала новизна положения – сознание, что я делаю решительный шаг в жизни. Вместе с тем я сгорал со стыда изза тоге, что принимался за это тайно, как вор. Не могу сказать, какое чувство преобладало. Мы нашли укромный уголок на берегу реки, и там впервые в жизни я увидел мясо. Был также и хлеб из булочной, которого я никогда не пробовал. Козлятина была жесткой, как подошва. Я просто не мог ее есть. Я ослабел и должен был отказаться от еды.

Ночь я провел очень скверно. Меня мучили кошмары. Едва я засыпал, как мне начинало казаться, что в моем желудке блеет живая коза, и я вскакивал, мучимый угрызениями совести. Но тут я вспоминал, что есть мясо мне повелевает долг, и тогда становилось легче.

Мой друг был не из тех, кто быстро сдается. Он стал приготовлять изысканные мясные блюда в приятной сервировке.

Мы ели их уже не в укромном местечке на берегу реки, а в ресторане правительственного здания, где стояли столы и стулья. Мой приятель сумел здесь договориться с главным поваром.

Эта приманка сделала свое дело. Я поддался соблазну, поборол свое отвращение к хлебу, справился с жалостью к козам и пристрастился, если не к самому мясу, то, во всяком случае, к мясным блюдам. Так продолжалось около года. Но пиршеств этих в общей сложности было не более шести, так как в правительственное здание пускали не каждый день, и, кроме того, было просто затруднительно часто заказывать дорогие мясные блюда. У меня не было денег, чтобы платить за «реформу». Моему другу постоянно приходилось изыскивать для этого средства. Я не знаю, где он их брал. Но он их доставал, так как твердо решил приучить меня к мясу. Однако, видимо, и его возможности были ограничены, поэтому пиршества устраивались через большие промежутки времени.

В те дни, когда я принимал участие в этих тайных пиршествах, я не обедал дома. Мать звала меня и хотела знать причину моего отказа. Я обычно отвечал ей: «У меня сегодня нет аппетита, что-то неладно с желудком». Придумывая отговорки, я испытывал угрызения совести, так как сознавал, что лгу и притом лгу матери. Я знал также, что если мать с отцом узнают о том, что я ем мясо, они будут глубоко потрясены. Мысль об этом терзала мое сердце.

Поэтому я сказал себе: «Хотя есть мясо, конечно, нужно и провести в нашей стране реформу питания необходимо, все же лгать отцу и матери еще хуже, чем есть мясо. Следовательно, пока живы родители, надо от мяса отказаться. Когда их не станет и я буду свободным, я буду открыто есть мясо, а пока воздержусь».

О своем решении я сообщил другу и с тех пор ни разу не прикоснулся к мясу. Мои родители так и не узнали, что два их сына ели мясо.

Я отказался от мяса, руководствуясь лишь чистым побуждением не лгать родителям. Но с другой я не порвал. Мое стремление исправить его оказалось для меня гибельным, но я этого совершенно не замечал.

Дружба с ним однажды чуть не довела меня до измены жене. Я спасся чудом. Друг повел меня в публичный дом. Он дал мне необходимые разъяснения. Все было предусмотрено, даже счет был оплачен. Я направился прямо в объятия греха, но бог в своей безграничной милости спас меня от меня самого. Я внезапно оглох и ослеп в этом прибежище порока.

Я сел около женщины на ее постель и молчал. Ей это, конечно, надоело, и, осыпав меня бранью и оскорблениями, она указала на дверь. Тогда я почувствовал, что мое мужское достоинство унижено, и готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но впоследствии я не переставал благодарить бога за то, что он спас меня. У меня было в жизни еще четыре подобных злоключения, и каждый раз меня спасала моя счастливая судьба, а не какое-либо усилие с моей стороны. С чисто этической точки зрения эти случаи необходимо рассматривать как моральное падение. Налицо было плотское желание, а это равносильно действию. Но с точки зрения обычной морали человек, физически устранившийся от греха, считается спасенным. И я был спасен именно в этом смысле. В некоторых случаях человеку удается избежать греха в силу счастливой случайности. Как только человек вновь обретает способность истинного познания, он благодарит божественное милосердие за то, что ему удалось избежать грехопадения. Как известно, человек часто подвергается искушению, как бы он ни старался противостоять ему. Мы знаем также, что очень часто провидение вмешивается и спасает его вопреки его желанию. Как все это происходит, в какой степени человек свободен и в какой степени он жертва стечения обстоятельств, в каких пределах имеет место свободное волеизъявление и когда на сцене появляется судьба – все это тайна и останется тайной.

Однако продолжим наше повествование. Но и это не открыло мне глаза на порочность моего друга. Мне пришлось пережить еще более горькие разочарования, пока, наконец, мои глаза по-настоящему раскрылись, ибо я наглядно убедился в некоторых его недостатках, о которых даже и не подозревал. О них я расскажу дальше, так как наше повествование ведется в хронологическом порядке.

Должен отметить еще один факт, относящийся к тому же периоду. Безусловно, одной из причин моих разногласий с женой была дружба с этим человеком. Я был верным и в то же время ревнивым мужем. Друг же всячески раздувал пламя моей подозрительности по отношению к жене. Я не сомневался в его искренности, и я никогда не прощу себе страданий, которые я причинял жене, действуя по его наущению. Вероятно, только жена индуса может вынести такие испытания. Поэтому я привык смотреть на женщину как на воплощение терпения.

Несправедливо заподозренный слуга может бросить работу, сын при подобных обстоятельствах может покинуть дом отца, друг порвать дружбу. Жена же, если она и заподозрит мужа, будет молчать, но если он заподозрит ее, – она погибла. Куда она пойдет? Жена индуса не может требовать развода в судебном порядке. Закон ей не поможет. И потому я не могу забыть и простить себе, что доводил жену до отчаяния, Яд подозрений исчез только тогда, когда я понял ахиысу во всех ее проявлениях. Я постиг все величие брахмачария и понял, что жена не раба, а товарищ и помощник мужа, призванный делить с ним поровну все радости и печали. Как и муж, жена имеет право идти собственным путем. Когда я вспоминаю эти мрачные дни сомнений и подозрений, меня охватывает гнев. Я презираю себя за безумие и похотливую жестокость, за слепую преданность другу.

VIII
Воровство и возмездие

Должен поведать еще о нескольких случаях своего, падения, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и до того, то есть еще до своей женитьбы или вскоре после нее.

Вместе с одним из своих родственников я пристрастился к курению. Нельзя сказать, чтобы курение или запах сигарет доставляли нам удовольствие. Просто нам нравилось пускать облака дыма изо рта. Дядя мой курил, и мы решили, что должны последовать его примеру, а так как денег у нас не было, мы стали подбирать брошенные дядей окурки.

Но не всегда можно было найти окурки и, кроме того, в них почти нечего было докуривать. Тогда мы стали красть у слуги медяки из его карманных денег и покупать на них индийские сигареты. Но где их хранить? Мы не смели, конечно, курить в присутствии старших. Несколько недель мы обходились ворованными медяками. Тем временем мы прослышали, что стебли какого-то растения обладают пористостью и их можно курить, как сигареты. Мы достали их и начали курить.

Но этого было мало. Нам хотелось независимости. Казалось невыносимым, что ничего нельзя предпринять без разрешения старших. Недовольство наше в конце концов достигло такой степени, что мы решили покончить самоубийством.

Но как это сделать? Где достать яд? Где-то прослышав, что семена датуры действуют как сильный яд, мы отправились в джунгли и набрали их. Самым подходящим временем для свершения нашего дела нам казался вечер. Мы пошли в Кедарджи мандир, положили гхи в храмовый светильник, совершили даршан и стали искать укромный уголок. Но вдруг мужество нас покинуло. А что, если мы умрем не сразу? Да и что хорошего в том, чтобы самим убить себя? Не лучше ли примириться с отсутствием независимости? Но мы все-таки проглотили по два-три зерна, не отважившись на большее. Мы оба побороли свой страх перед смертью и решили отправиться в Рамаджи мандир, чтобы успокоиться и отогнать от себя мысль о самоубийстве.

Я понял, что гораздо легче задумать самоубийство, чем совершить его, И с тех пор, когда мне приходилось слышать угрозу покончить с собой, это не производило на меня почти никакого впечатления.

Эпизод с самоубийством закончился тем, что мы оба перестали подбирать окурки и красть медяки у прислуги для покупки сигарет.

Желания курить не появилось у меня и тогда, когда я стал взрослым. Привычку эту считаю варварской, нечистой и вредной. Я никогда не понимал, почему во всем мире существует такое увлечение курением: Я не могу путешествовать, если в куле много курящих – задыхаюсь.

Но я совершил еще более серьезную кражу несколько позже. Медяки я воровал в двенадцать-тринадцать лет. Следующую кражу я совершил в пятнадцать лет. На этот раз я украл кусочек золота из запястья своего брата, того самого, который ел мясо. Брат как-то задолжал 25 рупий. Он носил на руке тяжелое золотое запястье. Вынуть кусочек золота из него было совсем нетрудно.

Мы так и сделали, и долг был погашен. Но меня стала мучить совесть. Я дал себе слово никогда больше не красть и решил признаться во всем отцу. Однако у меня не хватало смелости заговорить с ним об этом. Не то, чтобы я очень боялся побоев. Нет. Я не помню, чтобы отец бил кого-нибудь из нас. Я боялся огорчить его. Но я чувствовал, что рискнуть необходимо, что нельзя очиститься без чистосердечного признания.

Наконец, я решил покаяться письменно, вручить это покаяние отцу и попросить прощения. Я написал покаяние на листе бумаги и отдал отцу. В этой записке я не только сознался в своих грехах, но и просил назначить мне соответствующее наказание. Заканчивал я письмо просьбой, чтобы он не сам наказывал меня. Я обещал никогда больше не красть.

Дрожа, я передал свою исповедь отцу. Он был тогда болен:

у него был свищ, и он вынужден был лежать. Постелью ему служили простые деревянные нары. Я отдал ему записку и сел напротив.

Отец прочел мое письмо и заплакал. Жемчужные капли катились по его щекам и падали на бумагу. На минуту он в задумчивости закрыл глаза, потом разорвал письмо. Читая письмо, он сидел, теперь снова лег. Я тоже громко зарыдал, Я видел, как страдает отец. Будь я художником, я и сегодня мог бы нарисовать эту картину – так жива она в моей памяти.

Жемчужные капли любви очистили мое сердце и смыли грех. Только тот, кто пережил такую любовь, знает, что это такое. Как говорится в молитве:

Только тот,
Кто пронзен стрелами любви,
Знает ее силу.

Для меня это был предметный урок по ахимсе. В то время я видел в происходившем только проявление отцовской любви, но сегодня я знаю, что это была настоящая ахимса. Когда ахимса бывает всеобъемлющей, она преобразует все, чего коснется. Тогда нет пределов ее власти.

Так великодушно прощать отнюдь не было свойственно отцу. Я думал, что он будет сердиться, хмуриться и резко выговаривать мне. Но он был удивительно спокоен. И я думаю, что это произошло лишь благодаря чистосердечности моего признания. Чистосердечное признание и обещание никогда больше не грешить, данное тому, кто имеет право принять его, является самой чистой формой покаяния. Я знаю, что мое признание совершенно успокоило отца и беспредельно усилило его любовь ко мне.

IX
Смерть отца и мой двойной позор

Мне шел шестнадцатый год. Отец мой был прикован к постели: у него, как я уже говорил, был свищ. Ухаживали за ним главным образом мать, старая служанка и я. На мне лежали обязанности сиделки, которые в основном сводились к тому, что я делал отцу перевязки, давал лекарства и составлял снадобья, если они приготовлялись дома. Каждую ночь я массировал отцу ноги и уходил только тогда, когда он просил об этом или же засыпал. Мне было приятно выполнять эти обязанности, и не помню, чтобы я хоть раз пренебрег ими. Время, которым я располагал после выполнения своих ежедневных обязанностей, я делил между школой и уходом за отцом. Я выходил погулять только вечером, и то только тогда, когда он давал разрешение или чувствовал себя хорошо.

Жена моя ожидала в то время ребенка. Обстоятельство это, как я сейчас понимаю, усугубляет позор моего поведения. Во-первых, я не воздерживался, как это полагалось учащемуся; во-вторых, плотское желание брало верх не только над обязанностью учиться, но и над более важной обязанностью – быть преданным своим родителям: ведь Шраван был с детства моим идеалом. А между тем каждую ночь, массируя ноги отцу, я мыслями был уже в спальне, и это тогда, когда и религия. и медицина, и здравый смысл запрещают половые сношения. Я всегда с радостью освобождался от своих обязанностей и, попрощавшись с отцом, шел прямо в спальню. Отцу с каждым днем становилось хуже. Аюраедические врачи испытали все свои мази, хакимы – все свои пластыри, а местные знахари – свои средства от всех болезней. Был призван на помощь и хирург англичанин. Он предложил как единственное и последнее средство операцию. Но вмешался наш домашний врач. Он возражал против операции в таком преклонном возрасте. Авторитет домашнего врача был чрезвычайно высок, и его мнение одержало верх. От операции пришлось отказаться, а лекарства отцу не помогали. У меня такое впечатление, что если бы домашний врач разрешил операцию, рана легко бы зажила, тем более, что оперировать должен был известный в Бомбее хирург. Но бог решил иначе. Когда смерть неминуема, какой смысл искать средства спасения? Отец вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции материалами, но все это теперь было бесполезно. Он не надеялся поправиться. С каждым днем он становился все слабее. Его упрашивали производить отправление естественных потребностей не вставая с постели. Но до последней минуты он отказывался это делать. Правила вишнуитов относительно внешней чистоты весьма строги.

Такая чистоплотность бесспорно имеет большое значение, но западная медицина считает, что можно совершать все отправления в постели, в том числе и мытье пациента, не причиняя ему никакого неудобства, и при этом постель останется безукоризненно чистой. Я считаю это вполне совместимые с требованиями вишнуизма. Но настойчивое желание отца вставать с постели поражало меня и вызывало восхищение.

Настала страшная ночь. Дядя мой был в это время в Раджкоге. Он приехал, получив известие, что отцу хуже. Братья были глубоко привязаны друг к другу. Дядя сидел возле больного весь день, а ночью, настояв на том, чтобы мы шли спать, лег возле постели больного. Никто не думал, что эта ночь будет роковой.

Было половина одиннадцатого или одиннадцать часов вечера. Я массировал отца. Дядя предложил сменить меня. Я обрадовался и отправился прямо в спальню. Жена моя, бедняжка, крепко спала. Но разве она могла спать в моем присутствии? Я разбудил ее. Однако минут через пять-шесть слуга постучал в дверь. Я в тревоге вскочил.

– Вставайте, – сказал слуга, – отцу очень плохо. Я, конечно, знал, что отец очень плох, и догадался, что означают в такой момент эти слова. Я вскочил с постели.

– Что случилось? Говори.

– Отца больше нет в живых.

Все было кончено! Мне оставалось только в отчаянии ломать руки. Мне было страшно стыдно, я чувствовал себя глубоко несчастным. Я помчался в комнату отца. Если бы животная страсть не ослепила меня, мне не пришлось бы мучиться раскаянием за разлуку с отцом за несколько минут до его смерти. Я массировал бы его, и он умер бы у меня на руках А сейчас дядя воспользовался этим преимуществом. Он был так предан старшему брату, что удостоился чести оказать ему последнюю услугу! Отец чувствовал приближение конца. Он сделал знак подать перо и бумагу и написал: «Приготовь все для последнего обряда». Затем он сорвал с руки амулет и с шеи золотое ожерелье из шариков туласи и отбросил их в сторону. Через минуту его не стало.

Мой позор, о котором я здесь говорю, заключался в том, что плотское желание охватило меня даже в час смерти отца, нуждавшегося в самом внимательном уходе. Никогда не смогу забыть и искупить это бесчестье. Моя преданность родителям не знала границ – я пожертвовал бы всем ради них. Но она была непростительно легковесна, и в такой момент я оказался во власти похоти. Поэтому я всегда считал себя, хотя и верным, но похотливым супругом. Долго я не мог освободиться от оков похоти и мне пришлось пройти через многие испытания, прежде чем удалось избавиться от них.

Заканчивая эту главу о своем двойном позоре, хочу еще сообщить, что бедный крошка, родившийся у моей жены, прожил всего три – четыре дня. Иначе и не могло быть. Пусть мой пример послужит предостережением всем женатым.

Х
Первое знакомство с религией

Школу я посещал с шести – семи лет до шестнадцати. Там меня учили всему, кроме религии. Я, пожалуй, не получил от учителей того, что они могли бы дать мне без особых усилий с их стороны. Но кое-какие крохи знаний я собрал от окружающих. Термин «религия» я употребляю здесь в самом широком смысле – как самопознание, или познание самого себя.

Будучи вкшнуитом по рождению, я должен был часто ходить в хавелн. Но он меня не привлекал. Мне не нравились его великолепие и пышность. Кроме того, до меня дошли слухи о совершавшихся там безнравственных поступках, и я потерял к нему всякий интерес. Таким образом, хавели дать мне ничего не мог.

Но то, чего я не получил там, дала мне моя няня, старая служанка нашей семьи. До сих пор с благодарностью вспоминаю о ее привязанности ко мне. Я уже говорил, что боялся духов и привидений. Рамбха – так звали няню – предложила мне повторять Раманаму и тем избавиться от этих страхов. Я больше верил ей, чем предложенному ею средству, но с самого раннего возраста повторял Раманаму, чтобы освободиться от страха перед духами и привидениями. Это продолжалось, правда, недолго, но хорошее семя, брошенное в душу ребенка, не пропадает даром. Полагаю, что благодаря доброй Рамбхе Раманама для меня и теперь абсолютно верное лекарство.

Приблизительно в то же время мой двоюродный брат, поклонник «Рамаяны», заставил меня и моего второго брата выучить «Рама Ракшу». Мы заучивали ее наизусть и ежедневно, как правило, по утрам после купанья повторяли вслух. Мы делали это все время, пока жили в Порбандаре, но, переехав в Раджкот, забыли о «Рама Ракше». Я не слишком верил в нее и читал вслух «Рама Ракшу» отчасти из желания показать, что могу пересказывать ее наизусть с правильным произношением.

Большое впечатление произвела на меня «Рамаяна», когда ее читали отцу. В первый период болезни отец жил в Порбандаре. Каждый вечер он слушал «Рамаяну». Читал ее большой поклонник Рамы – Ладха Махарадж из Билешвара. Про него рассказывали, что он вылечился от проказы не лекарствами, а только тем, что прикладывал к пораженным местам листья бшзвы, принесенные в дар изображению Махадевы в Билешварском храме, и ежедневно аккуратно повторял Раманаму. «Вера излечила его», – говорили люди. Так это или нет, но мы этому верили. Во всяком случае, когда Ладха Махарадж читал отцу «Рамаяну», он не страдал проказой. У него был приятный голос. Он произносил нараспев дохи (куплеты) и чаупаи (четверостишия) и разъяснял их, пускаясь в рассуждения и увлекая слушателей. Мне было тогда около тринадцати лет, но я помню, что был совершенно захвачен его чтением. С этого времени началось мое глубокое увлечение «Рамаяной». Теперь я считаю «Рамаяну» Тулсидаса величайшей из священных книг.

Несколько месяцев спустя мы переехали в Раджкот. Там уже не было чтений «Рамаяны». Но «Бхагавата» читалась каждое экадаши. Иногда и я присутствовал при чтении, но чтец не воодушевлял меня. В настоящее время я считаю «Бхагавату» книгой, способной вызвать большое религиозное рвение. С неослабевающим интересом прочел я ее на языке гуджарати. Но когда однажды во время моего трехнедельного поста мне ее прочитал в оригинале пандит Мадан Мохан Малавия, я пожалел, что не слышал ее в детстве из уст такого ревностного поклонника «Бхагаваты», каким был Малавия. Тогда я полюбил бы эту книгу с раннего детства. Впечатления, воспринятые в детстве, пускают глубокие корни, и я всегда жалею о том, что мне в ту пору не читали больше таких хороших книг. Зато в Раджкоте я научился относиться терпимо ко всем сектам индуизма и родственным религиям. Мои родители посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Иногда они брали с собой и нас, а иногда посылали одних. Монахиджайны часто бывали в доме отца и даже, изменяя своему обычаю, принимали от нас пищу, хотя мы не исповедовали джайнизм. Они беседовали с отцом на религиозные и светские темы.

У отца были также друзья среди мусульман и парсов. Они говорили с ним о своей вере, и он выслушивал их всегда с уважением и часто с интересом. Ухаживая за ним, я нередко присутствовал при этих беседах. Все это в совокупности выработало во мне большую веротерпимость.

Исключение в то время составляло христианство. К нему я испытывал чувство неприязни. И не без основания. Христианские миссионеры обычно располагались где-нибудь поблизости от школы и разглагольствовали, осыпая оскорблениями индусов и их богов. Этого я не мог вынести. Стоило мне только раз остановиться и послушать их, чтобы потерять всякую охоту слушать. Примерно в это же время я узнал, что один весьма известный индус обратился в христианство. Весь город говорил о том, что после крещения он стал есть мясо и пить вино, изменил одежду, стал ходить в европейском платье и даже носить шляпу. Меня это возмущало. Какая же это религия, если она принуждает человека есть мясо, пить спиртное и изменять одежду? Мне рассказали также, что новообращенный уже поносит религию своих предков, их обычаи и родину. Все это вызвало во мне антипатию к христианству.

Я научился быть терпимым к другим религиям, но это не значило, что во мне жила живая вера в бога. Как-то мне попалась в руки книга из собрания отца под названием «Манусмрити». Рассказ о сотворении мира и другие сказания не произвели на меня большого впечатления, а, наоборот, несколько склонили к атеизму.

У меня был двоюродный брат (он жив и сейчас). Я высоко ценил его ум и потому обратился к нему со своими сомнениями. Но он не сумел разрешить их и постарался отделаться от меня, сказав: «Узнаешь сам, когда вырастешь. В твоем возрасте рано задавать такие вопросы». Я замолчал, но не успокоился. Главы из «Манусмритн» относительно пищи и тому подобные вопросы казались мне противоречащими тому, что я наблюдал в повседневной жизни. Но на вопросы об этом также не получил исчерпывающего ответа. «Буду больше развивать свой ум, больше читать и тогда лучше разберусь во всем», – решил я. «Манусмрнти» не научила меня ахимсе. Я уже рассказывал о своей попытке питаться мясом. «Манусмрити» как будто поддерживала это. Я пришел к заключению, что вполне допустимо с точки зрения морали убивать змей, клопов и им подобных. Помню, в те годы, уничтожая клопов и других насекомых, я считал, что поступаю правильно.

Глубокие корни в моем сознании пустило лишь убеждение, что мораль есть основа всех вещей, а истина – сущность морали. Истина стала моей единственной целью. Я укреплялся в этой мысли с каждым днем, и мое понимание истины все ширилось.

Строфа из дидактической поэмы на гуджарати завладела моим сердцем и умом. Ее заповедь – отвечай добром на зло – стала моим руководящим принципом. Эта заповедь настолько увлекла меня, что я начал проводить многочисленные опыты.

Вот строки, так поразившие меня:

За чашу с водой отблагодари хорошей пищей;
В ответ на доброе приветствие отвесь низкий поклон;
Давшему пенни отплати золотом;
Если тебе спасают жизнь, не дорожи ею.
Вот в чем смысл слов и дел мудреца;
За каждую маленькую услугу тебе воздается сторицей.

Но истинно благородный человек
знает всех людей как одного

И с радостью платит добром за причиненное ему зло.

XI
Сборы в Англию

Выпускные экзамены на аттестат зрелости я сдал в 1887 году. Тогда их сдавали в Бомбее и в Ахмадабаде. Нищета, царившая в стране, естественно, вынуждала учащихся Катхиавара ехать в город, расположенный поближе, где прожить можно было дешевле. Скудные средства моей семьи вынудили меня сделать то же самое. Это была моя первая поездка из Раджкота в Ахмадабад, и впервые я ехал один; родители хотели, чтобы, получив аттестат зрелости, я поступил в колледж. Колледжи имелись в Бавнагаре и Бомбее. Я решил отправиться в Бавнагар в Самалдасский колледж, так как это было дгшевле. Оказавшись в колледже, я совершенно растерялся: мне было очень трудно слушать лекции, не говоря уже о том, чтобы вникать в них. Виноваты были не преподаватели, которые считались первоклассными, а я сам, тг.к как был совершенно не подготовлен. По окончании первого семестра я вернулся домой. Мавджи Даве – умный и ученый брахман – был старым другом и советником нашей семьи. Дружеские отношения с ним сохранились и после смерти отца. Как-то во время моих каникул он зашел к нам и разговорился с матерью и старшим братом относительно моих занятий. Узнав, что я учусь в Самалдасском колледже, он сказал:

– Времена изменились. Ни один из вас не может рассчитывать на получение гади вашего отца без должного образования. И уже сейчас, когда мальчик еще только учится, вы должны сделать все, чтобы он получил гади. Чтобы стать бакалавром, ему потребуется четыре – пять лет, что принесет ему в лучшем случае место с жалованьем 60 рупий, но не даст звание дивана. Если он, как и мой сын, пойдет по юридической части, ему придется учиться дольше, а к тому времени, когда он кончит, уже будет тьма адвокатов, претендующих на пост дивана. На вашем месте я бы послал его в Англию. Сын мой Кевалрам говорит, что стать адвокатом совсем нетрудно. Через три года он вернется. Расходы не превысят четырех – пяти тысяч рупий. Представьте себе адвоката, вернувшегося из Англии. Он будет жить шикарно! По первой же просьбе он получит пост дивана. Я очень советую послать Мохандаса в Англию в этом году. У Кевалрама там много друзей. Он даст рекомендательные письма к ним, и Мохандас легко там устроится.

Джошиджи – так обычно звали мы старого Мавджи Даве – обратился ко мне и спросил, нисколько не сомневаясь в утвердительном ответе:

– Не правда ли, ты предпочитаешь поехать в Англию, а не учиться здесь?

Ничего лучшего я не мог себе представить. Я изнемогал под бременем своих занятий. Потому я ухватился за это предложение и заявил, что чем скорее меня пошлют, тем лучше. Однако быстро сдать экзамены не так легко. Нельзя ли послать меня на медицинский факультет?

Брат перебил меня:

– Отцу всегда не нравилась эта профессия. Он имел тебя в виду, когда говорил, что вишнуиты не должны заниматься вскрытием трупов. Отец предназначал тебя для адвокатской карьеры.

Джошиджи вступился:

– Я не возражаю против профессии врача. Наши шастры ничего не имеют против нее. Но диплом врача не сделает из тебя дивана, а я хочу, чтобы ты был диваном и даже кем-нибудь повыше. Тогда ты сможешь обеспечить свою большую семью. Времена быстро меняются, и жить становится с каждым днем труднее. Поэтому самое мудрое – стать адвокатом.

Затем он обратился к матери:

– Мне пора уходить. Взвесьте, пожалуйста, все, что я сказал. Надеюсь, что когда я приду сюда в следующий раз, я услышу о приготовлениях к отъезду в Англию. Дайте мне знать, если понадобится помощь.

Джошиджи ушел, а я принялся строить воздушные замки. Старший брат был сильно обеспокоен. Где найти средства для моей поездки? И можно ли такого юношу, как я, посылать одного за границу?

Мать совсем расстроилась. Ей не хотелось отпускать меня.

– Дядя, – говорила она, – сейчас старший в нашей семье. Нужно прежде всего посоветоваться с ним. Если он согласится, тогда решим.

У брата зародилась другая мысль:

– Правительство Порбандара несколько обязано нам. Правительственный чиновник м-р Лели хорошего мнения о нашей семье и высоко ценит дядю. Возможно, он даст тебе государственную стипендию для обучения в Англии.

Маме это очень понравилось, и я решил съездить в Порбандар. Железной дороги туда в то время еще не было, нужно было ехать пять дней на буйволах. Я уже говорил, что был труслив. Но желание поехать в Англию настолько овладело мной, что я сумел побороть трусость. Я нанял повозку, запряженную буйволами, до Дораджи, а затем взял верблюда, чтобы добраться до Порбандара на день раньше. Это было мое первое путешествие на верблюде.

Приехав к дяде, я подробно рассказал ему обо всем. Он подумал и сказал:

– Не уверен, что в Англии можно прожить без ущерба для твоей религии. Сомневаюсь в этом на основании того, что мне пришлось наблюдать. Когда я встречаюсь с крупными адвокатами индусами, то не вижу разницы между их образом жизни и образом жизни европейцев. Они неразборчивы в еде и не выпускают изо рта сигару, а одеваются так же бесстыдно, как англичане. Все это не соответствует традициям нашей семьи. Скоро я отправлюсь в паломничество, да и жить мне осталось недолго. Как могу я на пороге смерти дать тебе разрешение ехать в Англию, переплывать моря? Но не хочу быть и помехой. В данном случае важно получить разрешение матери. Если она разрешит – с богом. Скажи ей, что я препятствовать не стану. Ты поедешь с моего благословения.

– Ничего другого я от вас и не ожидал, – сказал я.

– Постарайся теперь убедить мать.

– А не можете ли вы дать мне рекомендательное письмо к мастеру Лели?

– Не могу, – ответил дядя, – но он хороший человек. Попроси его о стипендии; расскажи, в чем дело. Без сомнения, он поможет тебе.

Не знаю, почему дядя не дал мне рекомендательного письма. Мне кажется, ему не хотелось принимать непосредственное участие в моей поездке, которая была, по его мнению, все же не религиозным делом.

Я написал мру Лели, и он пригласил меня в свою резиденцию. Мы встретились в тот момент, когда он поднимался по лестнице. Он коротко сказал:

– Сначала сдайте экзамен на бакалавра, а потом уже приходите ко мне. Не могу вам оказать сейчас никакого содействия, – и поспешил дальше.

Я тщательно подготовился к разговору с ним, заучил фразы, которые хотел ему сказать, отвесил низкий поклон и приветствовал его обеими руками. И все оказалось напрасным! Я вспомнил об украшениях жены. Подумал о старшем брате. На него я надеялся больше всего. Он чрезвычайно великодушен и любит меня как сына.

Вернувшись из Порбандара в Раджкот, я рассказал обо всем происшедшем. Поговорил с Джошиджи. Он посоветовал в случае необходимости даже занять у кого-нибудь нужную сумму. Я предложил продать украшения жены – это могло дать от двух до трех тысяч рупий. Брат также обещал достать какую-то сумму.

Мать все еще возражала. Она занялась расспросами об Англии. Кто-то сказал ей, что молодые люди неизменно погибают в Англии; другие говорили, что там привыкают есть мясо; третьи – что там невозможно жить без спиртных напитков.

– Как же быть со всем этим? – спросила она меня.

Я сказал:

– Ты веришь мне? Я не буду тебе лгать. Клянусь, что никогда не притронусь ко всему этому. Неужели Джошиджи отпустил бы меня, если бы мне грозила какая-нибудь опасность?

– Сейчас я верю тебе, – сказала она. Но как верить тебе, когда ты будешь так далеко? Не знаю, что и делать. Спрошу Бечарджи Свами.

Бечарджи Свами прежде принадлежал к касте модбания, но потом стал монахомджайном. Он был, как и Джошиджи, советником нашей семьи. Он пришел мне на помощь, сказав матери:

– Я возьму с мальчика три торжественных обета, и его можно будет отпустить.

Он приготовил все для обряда, и я поклялся не дотрагиваться до вина, женщин и мяса. После этого мать дала разрешение.

Школа устроила мне проводы. Молодой человек из Раджкота, отправляющийся в Англию, представлял собой необычное явление. Дома я написал несколько слов благодарности. но на торжественных проводах еле пролепетал их. Помню, что у меня закружилась голова и я весь дрожал, стоя перед провожавшими и читая слова благодарности.

Напутствуемый благословениями близких, я выехал в Бомбей. Это была моя первая поездка туда. Со мной ехал брат. Но не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. В Бомбее нам предстояло столкнуться с некоторыми трудностями.

XII
Вне касты

Получив разрешение и благословение матери, я уехал с радостным чувством, оставив дома жену. с грудным ребенком. Но по прибытии в Бомбей тамошние наши друзья стали говорить брату, что в июне и июле в Индийском океане бывают бури и что, поскольку я отправляюсь в морское путешествие впервые, не следует пускаться в плавание раньше ноября. Ктото рассказал, как во время последнего шторма затонул пароход. Брат был встревожен всем услышанным и отказался сразу отпустить меня. Он оставил меня у своего приятеля в Бомбее, а сам вернулся в Раджкот, предварительно заручившись обещанием друзей оказать мне в случае необходимости поддержку; деньги же, ассигнованные на мое путешествие, отдал на хранение зятю.

В Бомбее дни тянулись для меня мучительно медленно.

Я все время мечтал о поездке в Англию.

Между тем представители моей касты всполошились. Ни один модбания не бывал в Англии, а если я осмелился на это, меня следовало призвать к ответу. Созвали общее собрание касты и вызвали меня. Я пошел. Сам не знаю, откуда у меня взялась такая смелость. Без страха и сомнений появился я на собрании. Шет – глава общины, находившийся со мной в отдаленном родстве и бывший в очень хороших отношениях с моим отцом, заявил мне:

– Каста осуждает ваше намерение ехать в Англию. Наша религия запрещает путешествия за границу. Кроме того, мы слышали, что там невозможно жить, не нарушая заветов нашей веры. Там надо будет есть и пить вместе с европейцами!

Я ответил:

– Не думаю, чтобы поездка в Англию противоречила заветам нашей религии. Я хочу поехать, чтобы продолжить образование. И я торжественно обещал матери воздерживаться от трех вещей, которых вы больше всего боитесь. Уверен, что этот обет защитит меня.

– Но мы утверждаем, – сказал шет, – что там невозможно не изменить своей религии. Вы знаете, в каких отношениях я был с вашим отцом, и потому должны послушаться моих советов.

– Я знаю об этих отношениях, к тому же вы старше меня.

Но ничего не могу поделать. Я не могу отказаться от своего решения ехать. Друг и советчик отца, ученый брахман, не видит ничего дурного в моей поездке в Англию. Брат и мать также дали мне разрешение.

– Вы осмеливаетесь не повиноваться велениям касты?

– Я ничего не могу поделать. Мне кажется, что касте не следует вмешиваться в это дело.

Шет был разгневан и отругал меня. Я сидел неподвижно.

Тогда шет произнес свой приговор:

– С сегодняшнего дня юноша этот считается вне касты.

Кто окажет ему помощь или пойдет провожать на пристань будет оштрафован на одну рупию четыре ана.

Приговор не произвел на меня никакого впечатления, и я спокойно простился с шетом. Меня интересовало лишь одно – как воспримет это брат. К счастью, он остался тверд и написал мне, что, несмотря на распоряжение шета, разрешает мне ехать.

Событие это усилило мое желание уехать поскорее. А вдруг им удастся оказать давление на брата? Вдруг случится что-нибудь непредвиденное? Однажды в самый разгар волнений я узнал, что вакил из Джунагарха, получив адвокатскую практику, едет в Англию с пароходом, уходящим 4 сентября. Я зашел к друзьям, которым брат поручил меня. Они согласились, что нельзя упускать такой случай. Времени оставалось мало, и я телеграфировал брату. Он тотчас прислал мне разрешение ехать. Я отправился к зятю за деньгами, но тот, сославшись на решение шета, заявил, что не может пойти против касты. Тогда я обратился к одному из друзей нашей семьи с просьбой дать мне денег на проезд и другие расходы, а брат возместит ему эту сумму. Наш друг не только удовлетворил мою просьбу, но и всячески ободрил меня. Я был ему очень благодарен. Часть денег я тут же истратил на билет. Затем мне предстояло приобрести соответствующую одежду для дороги. По этой части специалистом оказался другой мой приятель. Он купил мне все необходимое. Одни принадлежности европейской одежды мне нравились, другие нет. Галстук, приводивший меня впоследствии в восторг, в первый момент вызвал во мне настоящее отвращение. Короткий пиджак показался неприличным. Но все это были пустяки по сравнению с желанием ехать в Англию. Я запасся также достаточным количеством провианта на дорогу. Друзья забронировали мне место в той же каюте, в которой ехал адвокат Трьямбакрай Мазмудар, вакил из Джунагарха, и просили его присмотреть за мной. Он был человеком опытным, средних лет, знавшим свет, а я – совершенно неопытным восемнадцатилетним мальчишкой. Вакил заверил моих друзей, что они могут быть спокойны за меня.

Наконец, 4 сентября я покинул Бомбей.

XIII
Наконец в Лондоне

Я не страдал морской болезнью, но чем дальше, тем больше овладевало мною беспокойство. Я стеснялся разговаривать даже с прислугой на пароходе. Все пассажиры второго класса, за исключением Мазмудара, были англичане, а я не привык говорить по-английски. Я с трудом понимал, когда со мной заговаривали, а если и понимал, то не в состоянии был ответить. Мне нужно было предварительно составить каждое предложение в уме, и только тогда я мог произнести его. Кроме того, я совершенно не знал, как пользоваться ножом и вилкой, и боялся спросить, какие блюда были приготовлены из мяса. Поэтому я всегда ел в каюте, главным образом сладости и фрукты, взятые с собой. Ехавший со мной вакил Маэмудар не испытывал никакого стеснения и сумел быстро найти со всеми общий язык. Он свободно разгуливал по палубе, тогда как я целыми днями прятался в каюте и решался показаться на палубе только тогда, когда там было мало народа. Мазмудар убеждал меня познакомиться с пассажирами и держаться свободнее. У адвоката должен быть длинный язык, говорил он. Он рассказывал о своей адвокатской практике и советовал использовать всякую возможность говорить по-английски, не смущаясь ошибками, неизбежными при разговоре на иностранном языке. Но ничто не могло победить мою робость.

Один из пассажиров – англичанин, несколько старше меня, почувствовав ко мне расположение, вовлек меня однажды в беседу. Он расспрашивал, что я ем, кто я, куда еду и почему так робок; он также посоветовал мне обедать за общим столом и смеялся над тем, что я упорно отказывался от мяса.

Когда мы были в Красном море, он дружески сказал мне:

– Сейчас это хорошо, но в Бискайском заливе вы откажетесь от своего упорства. А в Англии так холодно, что совершенно невозможно жить без мяса.

– Но я слыхал, что и там есть люди, которые могут обходиться без мяса!

– Поверьте мне, что это сказки. Насколько мне известно, там нет ни одного человека, который не ел бы мяса. Ведь я не убеждаю вас пить вино, хотя сам пью. Но я считаю, что вы будете есть мясо, так как не сможете жить без него.

– Благодарю вас за совет, но я торжественно обещал моей матери не дотрагиваться до мяса, и я даже думать об этом не смею. Если там невозможно обойтись без мяса, я лучше вернусь в Индию, но не буду есть мяса только ради того, чтобы остаться там.

Мы вошли в Бискайский залив, но я не почувствовал необходимости ни в мясе, ни в вине. Мне посоветовали запастись справкой, что я не ем мяса. Я попросил знакомого англичанина выдать мне такое удостоверение. Он охотно согласился, и я хранил его некоторое время. Но, когда я узнал, что можно получить такую справку и преспокойно есть мясо, она утратила для меня всякое значение. Если не поверят моему слову, на что мне такое удостоверение?

В Саутхемптон мы прибыли, помнится, в субботу. На пароходе я ходил все время в черном костюме, а белую фланелевую пару, которую мне дали друзья, приберегал ко дню прибытия. Я считал, что белое мне больше всего к лицу, и сошел на берег в белом фланелевом костюме. Был уже конец сентября, и в белом костюме оказался я один. Присмотревшись, как поступали другие, я оставил агенту Гриндлея весь свой багаж вместе с ключами.

У меня было четыре рекомендательных письма; к д-ру П. Дж. Мехта, к адвокату Далпатраму Шукла, к принцу Ранджжтсинджи и к Дадабхаю Наороджи. Еще на пароходе нам посоветовали остановиться в Лондоне в отеле «Виктория». Мы с Мазмударом направились туда, причем я сгорал от стыда за свой белый костюм. В отеле мне сказали, что багаж из Гриндлея мне доставят только на следующий день, так как мы приехали в Лондон в воскресенье. Я был в отчаянии. Доктор Мехта, которому я телеграфировал из Саутхемпто на, зашел в день приезда в восемь часов вечера. Он очень сердечно поздоровался со мной, но при виде моего фланелевого, костюма улыбнулся. Во время разговора я случайно взял его цилиндр и, желая узнать, насколько он гладок, осторожно провел рукой против ворса. Доктор Мехта несколько раздраженно остановил меня. Это было предупреждением на будущее и первым уроком европейского этикета, который доктор Мехта преподал мне в шутливой форме.

– Никогда не трогайте чужих вещей, – сказал он. – Не задавайте, как это делается в Индии, при первом же знакомстве бесчисленных вопросов; не говорите громко; не обращайтесь ни к кому со словом «сэр», как мы это делаем в Индии; здесь так обращаются только слуги к хозяину.

И так далее и так далее... Он сказал мне также, что в отеле жизнь очень дорога, и посоветовал устроиться частным образом в какой-нибудь семье. Мы отложили решение этого вопроса до понедельника. Вакнл Мазмудар также находил, что жить в отеле неудобно и к тому же очень дорого. В пути он подружился с одним синдхом с острова Мальты. Тот был в Лондоне не первый раз и предложил найти нам комнаты. Мы согласились и в понедельник, получив багаж и заплатив по счету в отеле, поехали в комнаты, которые нам подыскал наш знакомый. Помню, что пребывание в отеле обошлось мне в три фунта стерлингов, что страшно поразило меня, причем я буквально голодал. Все мне казалось невкусным, а когда ненравившееся блюдо я заменял другим, мне все равно приходилось платить за оба. Фактически же я питался продуктами, привезенными с собой из Бомбея.

Мне было не по себе и в новом помещении. Я все время думал о доме, о родине. Я тосковал по материнской любви. По ночам слезы текли по моим щекам, а воспоминания о доме не давали заснуть. Мне не с кем было разделить мое горе. А если бы и было с кем, какая от этого польза? Я не знал средства, которое смягчило бы мои страдания. Все было чужое: народ, его обычаи и даже дома, Я совершенно не знал английского этикета и все время должен был держаться настороже. А мой обет вегетарианства причинял мне еще большие неудобства. Те блюда, которые я мог есть, были пресны и безвкусны. Я очутился между Сциллой и Харибдой. Англия была мне не по нутру. Но о том, чтобы вернуться в Индию, не могло быть и речи. «Раз ты сюда приехал, то должен пробыть положенные три года», – подсказывал мне внутренний голос.

XIV
Мой выбор

В понедельник др Мехта приехал ко мне в отель «Виктория». Узнав там мой новый адрес, он тотчас же разыскал меня. По собственной глупости я умудрился получить раздражение кожи. На пароходе мы умывались морской водой, в которой мыло не растворяется, но я пользовался мылом, считая это признаком цивилизации. От этого кожа не только не очищалась, а наоборот, загрязнялась еще больше, и у меня образовались лишаи. Я показал их дру Мехта, и он велел промыть кожу уксусной кислотой. Кислота жгла, и я плакал от боли. Др Мехта осмотрел мою комнату, обстановку и неодобрительно покачал головой.

– Это помещение не годится, – сказал он. – Мы приезжаем в Англию не столько для того, чтобы учиться, сколько для того, чтобы знакомиться с английскими нравами и обычаями. Поэтому вы должны поселиться в английской семье. А пока поживите некоторое время у моих друзей и кое-чему поучитесь. Я с благодарностью принял это предложение и переехал на квартиру к другу д-ра Мехта. Этот друг, воплощение доброты и внимания, отнесся ко мне, как к родному брату, познакомил с английскими обычаями и приучил говорить по-английски. Много хлопот доставляло мне питание. Я не мог есть вареные овощи, приготовленные без соли и других приправ. Хозяйка не знала, чем меня кормить. На завтрак мне давали овсяную кашу, что было довольно сытно. Но после второго завтрака и обеда я оставался совершенно голодным. Приятель убеждал меня есть мясо, но я, ссылаясь на свой обет, прекращал разговор на эту тему. На второй завтрак и обед подавали шпинат, хлеб и джем. Я любил поесть, и желудок у меня был вместительный. Но я стеснялся брать больше двух-трех кусочков хлеба, так как считал это неприличным. К тому же ни за завтраком, ни за обедом не давали молока. Наконец, мой приятель рассердился и сказал:

– Я отправил бы вас обратно, если бы вы были моим родным братом. Что значит обет, данный невежественной матери при полном незнании здешних условий? Такой обет не имеет силы и соблюдать его было бы чистейшим предрассудком. Такое упорство не приведет ни к чему хорошему. Вы ведь сознаетесь что уже ели мясо и делали это, когда в этом не было никакой надобности. А теперь это необходимо, и вы отказываетесь, а жаль!

Но я был тверд. Изо дня в день мой друг настаивал на своем, но у меня хватило сил противостоять искушению. Чем больше он настаивал, тем более непреклонным я становился. Я ежедневно молил бога о поддержке и получал ее. Не могу сказать, что я имел определенное представление о боге. Это была просто вера, семена которой бросила в мою душу добрая няня Рамбха.

Как-то раз мой друг начал читать мне «Теорию утилитаризма» Бентама. Я совершенно растерялся. Язык был настолько труден, что я ничего не понимал. Он стал разъяснять.

Тогда я сказал:

– Извините меня, пожалуйста. Эти сложные рассуждения выше моего понимания. Допускаю, что необходимо есть мясо. Но не могу нарушить данный мною обет и не хочу спорить на эту тему. Я уверен, что моя аргументация будет слабее вашей. Но, пожалуйста, оставьте меня в покое, как поступают с глупыми или упрямыми. Я ценю вашу любовь и знаю, что вы желаете мне добра. Знаю также, что вы все время возвращаетесь к этому, потому что переживаете за меня. Но я ничего не могу поделать. Обет есть обет, и он не может быть нарушен.

Друг с удивлением взглянул на меня. Потом закрыл книгу и сказал:

– Хорошо. Больше говорить на эту тему я не буду.

Я был доволен. И мы действительно не возвращались к ней. Но он продолжал заботиться обо мне. Он курил и пил, но никогда не уговаривал меня следовать его примеру. По правде говоря, он даже убеждал меня не притрагиваться к табаку и спиртному. Его беспокоило лишь, что я очень ослабею без мяса и не буду чувствовать себя в Англии как дома.

Так прошел первый месяц моего пребывания в Англии. Друг д-ра Мехта жил в Ричмонде, и в Лондоне я мог бывать не больше одного-двух раз в неделю. Тогда д-р Мехта и адвокат Далпатрам Шукла решили, что лучше поместить меня в какую-нибудь семью. Шукла нашел подходящую англо-индийскую семью в Вест Кенсингтоне, и я поселился там. Хозяйка была вдовой. Я рассказал ей о своем обете, и она обещала хорошо обо мне заботиться. Я поселился у нее, но и здесь мне пришлось голодать. Я написал домой и просил выслать мне сладости и другие продукты, но посылка еще не пришла. Все было невкусно. Каждый день старушка-хозяйка спрашивала, нравятся ли мне кушанья. Но что она могла сделать? Я все еще был очень робок и не решался за столом просить добавки. У хозяйки было две дочери. Они настояли на том, чтобы мне подавали лишние один-два кусочка хлеба, не понимая, что меня мог удовлетворить лишь целый каравай.

Но теперь я знал, что делать. Я еще не начал заниматься регулярно, но под влиянием адвоката Шукла стал читать газеты. В Индии я никогда не читал газет, но здесь благодаря систематическому чтению сумел пристраститься к ним. Я постоянно просматривал «Дейли ньюс», «Дейли телеграф» и «Пэл мэд газет». Это занимало у меня менее часа в день. Затем я начинал бродить по городу. Я искал вегетарианский ресторан. Хозяйка сказала мне, что в Сити есть и такие. Я отмеривал в день по 10 – 12 миль, заходил в дешевенький ресторан и наедался хлебом, но все же постоянно ощущал голод. Во время этих странствований набрел я однажды на вегетарианский ресторан на Фаррингдон стрит. При виде его меня охватило чувство радости, подобное тому, какое испытывает ребенок, получив давно желанную игрушку. При входе я заметил в окнах у двери книги, выставленные для продажи. Среди них была книга Солта «В защиту вегетарианства», Купив ее за шиллинг, я прошел в столовую. Здесь впервые со времени приезда в Англию я сытно поел. Бог пришел мне на помощь.

Я прочел книгу Солта от корки до корки, и она произвела на меня сильное впечатление. С тех пор благодаря ей я стал убежденным вегетарианцем. Я благословил день, когда дал обет матери. До сих пор я воздерживался от мяса лишь потому, что не хотел лгать и нарушать свой обет. В то же время, я желал, чтобы все индийцы стали есть мясо, и предполагал, что со временем и сам буду свободно и открыто делать это и склонять к этому других. Теперь же я сделал выбор в пользу вегетарианства, и распространение его стало с тех пор моей миссией.

XV
Я становлюсь английским
джентльменом

Моя вера в пользу вегетарианства крепла день ото дня. Книга Солта пробудила во мне интерес к изучению диететики, и я стал читать всевозможные книги по вегетарианству. Одна из таких книг, «Этика диетического питания» Говарда Уильямса, включала «историю литературы по гуманной диететике и биографии вегетарианцев с древнейших времен до наших дней». Автор пытался доказать, что все философы и пророки от Пифагора и Иисуса и до наших дней – вегетарианцы. Книга Анны Кингсфорд «Пути усовершенствования диетического питания» была также увлекательной. Очень помогли мне работы доктора Аллинсона о здоровье и гигиене. Он пропагандирует систему лечения, основанную на регулировании диеты пациентов. Будучи сам вегетарианцем, он предписывал своим пациентам строго придерживаться вегетарианской пищи. В результате чтения всей этой литературы диететические опыты заняли видное место в моей жизни. Для начала этих опытов основным принципиальным соображением послужила забота о здоровье. Но впоследствии главным мотивом стала религия.

Тем временем мой друг продолжал заботиться обо мне. Его любовь ко мне внушала ему мысль о том, что если я по-прежнему не буду есть мяса, то не только ослабею физически, но и перестану развиваться умственно, так как всегда буду чувствовать себя чужим в английском обществе. Узнав, что я начал интересоваться книгами по вегетарианству, он испугался, как бы эти занятия не вызвали путаницы у меня в голове.

Он считал, что, проводя такие эксперименты, я растрачиваю силы по мелочам, забывая о своих основных занятиях, и становлюсь чудаком. Поэтому он предпринял последнюю попытку исправить меня. Однажды он пригласил меня в театр. Перед спектаклем мы договорились пообедать в ресторане «Холборн», который мне казался великолепным еще и потому, что я не бывал в таких крупных ресторанах с тех пор, как уехал из отеля «Виктория». Жизнь в этом отеле мало чему меня научила. Мой друг пригласил меня в ресторан в расчете на то, что я из скромности не буду задавать вопросов. Мы уселись за стол, в центре многочисленной компании, друг против друга. На первое подали суп. Я не знал, из чего он приготовлен, но не решался спросить об этом своего друга. Поэтому я подозвал официанта; заметив это, друг спросил через стол, в чем дело. После длительного колебания я сказал ему, что хотел узнать, мясной это суп или вегетарианский.

– Ты ведешь себя бестактно в приличном обществе, – гневно воскликнул он. – Если ты не умеешь вести себя, тебе лучше уйти. Пообедай в другом ресторане и жди меня на улице.

Это обрадовало меня. И я ушел. Поблизости находился вегетарианский ресторан, который, однако, был закрыт, и я остался голодным. Мы пошли в театр. Друг никогда больше не упоминал об этом инциденте. Я, разумеется, тоже молчал.

Это была наша последняя дружеская стычка. Она нисколько не повлияла на наши отношения. Я понимал, что все его поступки продиктованы любовью ко мне, и ценил это. Мое уважение к нему росло, несмотря на различие в образе мыслей и поступках.

Я решил успокоить его и заверить, что больше не буду бестактным, что попытаюсь вести себя безукоризненно и придать своему вегетарианству такую форму, которая не мешала бы мне находиться в приличном обществе. Ради этого я взял на себя непосильную задачу – стать английским джентльменом.

Я решил, что костюмы, сшитые в Бомбее, не годятся для английского общества, и приобрел новые в магазине армии и флота. Я купил также цилиндр за 19 шиллингов – цена по тому времени довольно высокая. Не удовольствовавшись этим, я истратил 10 фунтов стерлингов на вечерний костюм в магазине на Бонд Стрит – центре лондонских мод. Кроме того, я заставил своего доброго и благородного брата выслать мне двойную золотую цепочку для часов. Носить готовые галстуки считалось неприличным, и я научился искусству завязывать их. В Индии зеркало было предметом роскоши. Мне разрешали пользоваться им лишь в те дни, когда наш семейный парикмахер брил меня. Здесь же я ежедневно проводил по десять минут перед огромным зеркалом, завязывая галстук и приводя в порядок прическу. Волосы у меня были жесткие, и я подолгу приглаживал их щеткой. Каждый день перед зеркалом я снимал и надевал шляпу, а другой рукой автоматически приглаживал волосы. Я усвоил и другие жесты, принятые в приличном обществе.

Но поскольку и этого было недостаточно, чтобы стать английским джентльменом, я принял другие меры, приближавшие меня к цели. Мне сказали, что необходимо брать уроки танцев, французского языка и красноречия. Французский язык был не только языком соседней Франции, но и языком континента, о путешествии по которому я страстно мечтал.

Я решил поступить в танцевальный класс и уплатил за курс три фунта стерлингов. Мне должны были преподать шесть уроков в течение трех недель. Но ритмические движения были для меня чем-то совершенно недостижимым. Я не мог следить за музыкой и сбивался с такта. Что же было делать? В одной сказке говорится, что отшельник взял кошку, чтобы ловить крыс, потом корову, чтобы поить кошку молоком, потом человека, чтобы ухаживать за коровой, и т. д. Мое честолюбие вело меня приблизительно по тому же пути. Чтобы приучить свое ухо к западной музыке, я стал учиться играть на скрипке. Я истратил три фунта на скрипку и несколько большую сумму уплатил за уроки. Затем я нанял учителя красноречия и заплатил ему вперед гинею. Он рекомендовал мне учебник красноречия Белла. Я его купил и начал с речи Питта.

Но Белл[1] прозвучал, как звонок будильника, и я проснулся.

Ведь не собираюсь же я оставаться в Англии на всю жизнь? – сказал я себе. Для чего мне тогда обучаться красноречию? И каким образом танцы сделают меня джентльменом? А играть на скрипке я могу научиться и в Индии. Я студент и должен заниматься своей наукой. Мне нужно готовиться к вступлению в корпорацию юристов. Если я уже стал джентльменом, – хорошо, если нет, – нужно отказаться от этого намерения.

Такие и подобные мысли овладели мной, и я выразил их в письме, адресованном учителю красноречия, прося его также избавить меня в дальнейшем от уроков. Я взял всего два – три урока. Такое же письмо я послал учителю танцев, а к преподавательнице игры на скрипке отправился сам и попросил ее продать мою скрипку за любую цену. Преподавательница относилась ко мне хорошо, и я рассказал ей, как понял, что пошел по неверному пути. Она поддержала меня.

Мое ослепление длилось около трех месяцев. Педантичность в отношении одежды сохранялась в течение многих лет. Но отныне я стал студентом.

XVI
Перемены

Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, будто мое увлечение танцами и тому подобными вещами было своего рода потворством своим желаниям. Даже тогда, в период увлечений, у меня было достаточно здравого смысла и до известной степени я анализировал свои поступки. Я учитывал каждый истраченный мною фартинг и вел точную запись всех расходов. Всякие, даже мелкие расходы (например, плата за проезд в омнибусе или покупка почтовых марок, два медяка, истраченных на покупку газет) я подсчитывал ежевечерне перед сном. Эта привычка сохранилась у меня на всю жизнь, и когда мне приходилось иметь дело с общественными средствами в сотни тысяч, я добивался строжайшей экономии в их расходовании и вместо огромных долгов неизменно имел свободные средства во всех возглавлявшихся мною движениях. Пусть каждый молодой человек, прочитав эту страницу, возьмет себе за правило подсчитывать все свои доходы и расходы и, подобно мне, почувствует в конце концов преимущество этого.

Как только я взял свои расходы под строжайший контроль, то увидел, что необходимо экономить. Прежде всего я решил сократить их наполовину. В результате подсчета выявились многочисленные расходы на проезд. В то же время, живя в семье, я должен был еженедельно оплачивать счета. Сюда входила стоимость обедов, на которые мне из вежливости приходилось приглашать членов семья, а также посещение различных вечеров вместе с ними. Кроме того, сюда входила плата за экипаж, в особенности, если я сопровождал женщин, так как, согласно английскому этикету, все расходы оплачивает мужчина. Обеды вне дома также означали дополнительные расходы, тем более что плата за несъеденные дома блюда все равно включалась в еженедельный счет. Мне казалось, что можно избежать всех этих расходов, как и того, чтобы мой кошелек опустошался изза ложного понимания правил приличия.

Поэтому я решил больше не жить в семье, а снять квартиру за свой счет и менять ее в зависимости от места работы, приобретая тем самым некоторый жизненный опыт. Квартира была выбрана с таким расчетом, чтобы место занятий находилось не дальше, чем в получасе ходьбы, благодаря чему я экономил деньги на проезд. Раньше мне все время приходилось пользоваться различным транспортом, а для прогулок изыскивать дополнительное время. При новом порядке получалась экономия в деньгах, и в то же время я имел возможность совершать прогулки по восемь – десять миль в день. Именно эта привычка подолгу ходить пешком спасла меня от заболеваний в течение всего моего пребывания в Англии и закалила мой организм.

Итак, я снял две комнаты. У меня была гостиная и спальня. Так было ознаменовано начало второго периода моей жизни в Лондоне. О третьем будет сказано дальше. Благодаря этим переменам мои расходы сократились вдвое. Но как распределить время? Я знал, что для сдачи экзаменов на звание адвоката не нужно слишком много заниматься, и поэтому не испытывал недостатка во времени. Но меня беспокоило слабое знание английского языка. Слова мра (впоследствии сэра Фредерика) Лели: «Сначала получите диплом, а потом уж приходите ко мне», – все еще звучали в моих ушах. «Мне необходимо, – думал я, – получить диплом не только адвоката, но и филолога». Я разузнал программу занятий в Оксфордском и Кембриджском университетах, посоветовался с несколькими приятелями и понял, что если выберу одно из этих учебных заведений, потребуются большие расходы и более длительное пребывание в Англии. Один из моих друзей предложил мне сдать в Лондоне вступительные экзамены в высшее учебное заведение, если у меня действительно есть потребность получить удовлетворение от сдачи трудных экзаменов. Это означало огромный труд и повышение уровня общих знаний почти без дополнительных расходов. Я с радостью внял его совету. Но программа занятий испугала меня. Латынь и современный язык были обязательными! Разве я справлюсь с латынью? Но друг выступил в защиту латыни:

 Латынь чрезвычайно нужна адвокату. Знание латыни очень полезно для понимания сводов законов. Свод римского права целиком написан на латинском языке. Кроме того, знание латинского языка поможет вам лучше овладеть английским.

Это было достаточно убедительно, и я решил изучить латынь, чего бы это ни стоило. Я уже начал заниматься французским и подумывал о том, что сдам его как современный язык. Я поступил на частные курсы по подготовке к сдаче экзаменов в высшее учебное заведение. Экзамены принимали два раза в год, и у меня оставалось всего пять месяцев. Подготовиться за это время было задачей почти непосильной. Мне предстояло превратиться из английского джентльмена в серьезного студента. Я распределил свое время с точностью до минуты. Но мои способности и память вряд ли позволяли надеяться, что я смогу изучить латынь и французский язык, не говоря о других предметах, в столь короткий срок. И действительно, на экзамене по латыни я провалился. Я расстроился, но духом не пал. У меня ужг появился вкус к латыни; к тому же я надеялся, что при следующей попытке полнее будут и мои знания французского, а тему для своих научных занятий я возьму новую. Первый раз я остановился на теме из области химии, но она, хотя и обещала быть очень интересной, не привлекала меня, так как разработка ее требовала проведения многочисленных опытов. Химия была одним из обязательных школьных предметов в Индии, и поэтому я выбрал ее для сдачи экзаменов в Лондоне. Но теперь я взял новую тему – тепло и свет. Говорили, что она легче, и я в этом убедился.

В период подготовки к новой сдаче экзаменов я еще больше упростил свою жизнь. Я чувствовал, что живу шире, чем позволяют скромные доходы моей семьи. Мысль о благородстве брата, который с трудом добывал средства к существованию и всетаки ни разу не отказал мне в моих просьбах о деньгах, ужасно мучила меня. Большинство студентов, живших на стипендию, тратили от восьми до пятнадцати фунтов в месяц. Я был знаком со многими бедными студентами, которые жили еще скромнее, чем я. Один из них жил в трущобах, снимая комнату за два шиллинга в неделю, и тратил на еду всего два пенса, на которые можно было получить лишь стакан какао да кусок хлеба в дешевом кафе Локкарта. Разумеется, я и не думал соревноваться с ним, но чувствовал, что вполне могу обойтись одной комнатой и готовить себе некоторые блюда дома. Это сэкономит четыре-пять фунтов в месяц. Мне попались книги, описывающие простой образ жизни. Я отказался от двух комнат и снял одну, обзавелся плитой и стал готовить завтрак сам. На это уходило не более двадцати минут, так как я варил только овсяную кашу и кипятил воду для какао. Второй завтрак я съедал в кафе, а вместо обеда опять пил какао с хлебом дома. При таком образе жизни мне удавалось расходовать всего один шиллинг и три пенса в день. Я усиленно занимался. Простая жизнь сберегла мне массу времени, и я успешно сдал экзамен.

Пусть не подумает читатель, что жизнь моя была очень скучной. Как раз наоборот. Эти перемены привели в соответствие мою внутреннюю и внешнюю жизнь. Новый образ жизни более соразмерялся с материальными возможностями моей семьи. Жизнь стала правильнее, и на душе было хорошо.

XVII
Опыты в области питания

Чем глубже изучал я самого себя, тем больше росла моя потребность во внутренних и внешних изменениях. Переменив образ жизни, или даже до этого, я начал вносить изменения в свое питание. Я видел, что авторы книг о вегетарианстве тщательно изучили предмет с религиозной, научной, практической и медицинской точек зрения. Рассматривая вопрос в этическом плане, они пришли к выводу, что превосходство человека над низшими животными вовсе не означает, что последние должны стать жертвами первого: наоборот, высшие существа должны защищать низшие, и те и другие должны помогать друг другу так же, как человек помогает человеку.

Кроме того, они высказывали соображения о том, что человек ест не ради удовольствия, а для того, чтобы жить. И некоторые из них соответственно предлагали отказаться не только от мяса, но и от яиц и молока и осуществляли этот принцип в своей жизни. Изучая этот вопрос с научной точки зрения, некоторые авторы делали вывод, что сама физическая организация человека свидетельствует, что он сыроядное животное и не должен употреблять пищу в вареном виде. Он должен вначале питаться только материнским молоком, а когда у него появятся зубы, перейти к твердой пище. С медицинской точки зрения они обосновывали отказ от всевозможных специй и острых приправ. Их практический и экономический доводы в пользу вегетарианства состояли в том, что вегетарианская пища – самая дешевая. Все эти аргументы оказали на меня соответствующее влияние. К тому же я часто встречался с вегетарианцами в вегетарианских ресторанах, В Англии существовало вегетарианское общество, издававшее еженедельный журнал. Я подписался на него, вступил в общество и очень скоро стал членом его исполнительного комитета. Здесь я познакомился с теми, кого считали столпами вегетарианства, и начал проводить собственные эксперименты в области питания.

Я перестал есть сладости и приправы, присланные из дому. Я потерял к ним вкус, поскольку мои мысли приняли новое направление, и с удовольствием ел вареный шпинат, приготовленный без приправ, который в Ричмонде казался мне таким безвкусным. Опыты такого рода навели меня на мысль, что действительная обитель вкуса не язык, а мозг.

Конечно, мною постоянно руководили соображения экономии. В те дни было распространено мнение, что кофе и чай вредны, и предпочтение отдавалось какао. А так как я был убежден, что человек должен есть только то, что укрепляет организм, то обычно отказывался от кофе и чая и пил какао.

В ресторанах, которые я посещал, было по два зала. В первом зале, где обедала зажиточная публика, предоставлялись на выбор блюда, которые оплачивались отдельно. Здесь обед стоил от одного до двух шиллингов. Во втором зале подавали шестипенсовые обеды из трех блюд, к которым полагался кусок хлеба. В дни строжайшей экономии я обычно обедал во втором зале.

Наряду с основными опытами я проводил и более мелкие. Так, одно время я не употреблял пищи, содержавшей крахмал, в другое время ел только хлеб и фрукты или питался лишь сыром, молоком и яйцами. Последний опыт был совершенно излишним. Он продолжался меньше двух недель. Один из реформаторов, проповедовавший отказ от продуктов, содержащих крахмал, весьма благосклонно отзывался о яйцах, доказывая, что яйца – не мясо и, употребляя их в пищу, мы не причиняем вреда живым существам. На меня подействовали его доводы, и я, несмотря на данный мною обет, стал есть яйца. Но заблуждение было кратковременным. Я не имел права по-новому истолковывать свой обет, а должен был руководствоваться тем толкованием, которое давала ему моя мать взявшая с меня обет. Я знал, что яйца в ее понимании также относились к мясной пище. Осознав истинный смысл обета, я перестал питаться яйцами.

В Англии я столкнулся с тремя определениями понятия «мясо». Согласно первому, к мясу относится лишь мясо птиц и животных. Вегетарианцы, принимающие это определение, не едят мяса животных и птиц, но едят рыбу, не говоря уж о яйцах. Согласно второму, к мясу относится мясо всех живых существ, поэтому рыба в данном случае также исключалась, но яйца есть разрешалось. Третье определение включало в понятие «мясо» мясо всех живых существ, а также такие животные продукты, как яйца и молоко. Если бы я принял первое определение, то мог бы есть не только яйца, но и рыбу. Но я был убежден, что определение моей матери и есть то определение, которого я должен придерживаться. Поэтому, чтобы соблюсти обет, я отказался и от яиц. В связи с этим возникли новые трудности, так как выяснилось, что даже в вегетарианских ресторанах многие блюда приготовлены на яйцах. Это означало, что я должен был заниматься неприятным процессом выяснения, не содержит ли то или иное блюдо яиц, поскольку многие пудинги и печенья делались на яйцах. Но хотя, выполняя свой долг, я и столкнулся с затруднениями, в целом это упростило мою пищу. Такое упрощение в свою очередь доставило мне неприятности, так как пришлось отказаться от некоторых блюд, которые мне нравились. Однако эти неприятности были временными, поскольку в результате точного соблюдения обета у меня выработался новый вкус, значительно более здоровый, тонкий и постоянный.

Самое тяжелое испытание было еще впереди и касалось другого обета. Но кто осмелится причинить зло находящемуся под покровительством бога?

Здесь будет уместно рассказать о нескольких моих наблюдениях относительно истолкования обетов или клятв. Толкование обетов – неисчерпаемый источник споров во всем мире. Как бы ясно ни был изложен обет, люди стараются исказить его и повернуть в угоду своим целям. И так поступают все богатые и бедные, князья и крестьяне. Эгоизм ослепляет их, и, используя двусмысленность выражений, они обманывают самих себя и стараются обмануть мир и бога. Надо придерживаться золотого правила, которое состоит в том, чтобы принимать обет в толковании лица, наложившего его. Другое правило заключается в принятии толкования более слабой стороны, если возможны два истолкования. Отказ от этих двух правил ведет к спорам и несправедливости, коренящимся в лживости. Действительно, ищущий истину без труда следует золотому правилу. Он не нуждается в советах ученых для толкования обета. Определение моей матерью понятия «мясо» является в соответствии с золотым правилом единственно правильным для меня. Всякое другое толкование, продиктованное моим опытом или гордостью, порожденной приобретенными знаниями, неправильно.

В Англии свои опыты в области питания я проводил из соображений экономии и гигиены. Религиозные аспекты этого вопроса мною во внимание не принимались до поездки в Южную Африку, где я провел ряд сложных опытов, о которых расскажу в последующих главах. Однако семена их были посеяны в Англии.

Вновь обращенный с большим энтузиазмом выполняет предписания своей новой религии, чем тот, кто от рождения принадлежит к ней. Вегетарианство в те времена было новым культом в Англии, оно стало новым культом и для меня, потому что, как мы видели, я приехал туда убежденным сторонником употребления в пищу мяса и позднее был интеллектуально обращен в вегетарианство. Полный рвения, присущего новичку, я решил основать клуб вегетарианцев в своем районе, Бейсуотере. Я пригласил сэра Эдвина Арнолда, проживавшего в этом районе, в качестве вице-президента клуба. Редактор «Веджетериэн» д-р Олдфилд стал президентом, a я – секретарем. Вначале клуб процветал, но через несколько месяцев прекратил существование, так как я переселился в другой район в соответствии со своим обычаем периодически переезжать с места на место. Но этот кратковременный и скромный опыт научил меня кое-чему в деле создания и руководства подобными организациями.

XVIII
Застенчивость – мой щит

Я был избран членом исполнительного комитета Вегетарианского общества и взял за правило присутствовать на каждом его заседании, но всегда чувствовал себя на заседаниях весьма скованно. Однажды др Олдфилд сказал мне:

– Со мной вы говорите очень хорошо. Но почему вы не открываете рта на заседаниях комитета? Вы просто трутень.

Я понял его шутку. Пчелы очень деловиты, трутни страшные бездельники. Ничего странного не было в том, что в то время как другие на заседаниях выражали свое мнение, я сидел молча. Я молчал не потому, что мне никогда не хотелось выступить. Но я не знал, как выразить свои мысли. Мне казалось, что все остальные члены комитета знают больше, нежели я. Часто случалось и так, что пока я наберусь смелости, переходят к обсуждению следующего вопроса. Так продолжалось долгое время.

Как-то стали обсуждать очень серьезный вопрос. Я считал, что отсутствовать на заседании нехорошо, а молча проголосовать – трусливо. Спор возник вот из-за чего: президентом общества был м-р Хиллс, владелец железоделательного завода. Он был пуританином. Можно сказать, что общество существовало фактически благодаря его финансовой поддержке. Многие члены комитета были его ставленниками. В исполнительный комитет входил и известный вегетарианец д-р Аллисон – сторонник только что зародившегося движения за ограничение рождаемости и пропагандист этого среди трудящихся классов. М-р Хиллс же считал, что ограничение рождаемости подрывает основы морали. Он полагал, что Вегетарианское общество должно заниматься вопросами не только питания, но и морали, и что человеку с антипуританскими взглядами, как у м-ра Аллисона, нет места в Вегетарианском обществе. Поэтому было выдвинуто предложение об его исключении. Вопрос этот меня сильно интересовал. Я также считал взгляды м-ра Аллисона относительно искусственных методов контроля за рождаемостью опасными и полагал, что м-р Хиллс, как пуританин, обязан выступить против него. Я был высокого мнения о м-ре Хиллсе и его душевных качествах. Но я считал, что нельзя исключать человека из Вегетарианского общества лишь за то, что он отказывается признать одной из задач общества насаждение пуританской морали. Убежденность м-ра Хиллса в необходимости исключения антипуритан из общества не имела ничего общего с непосредственными целями общества – способствовать распространению вегетарианства, а не какой-либо системы морали. Поэтому я считал, что членом общества может быть любой вегетарианец независимо от его взглядов на мораль.

В комитете были и другие лица, придерживавшиеся такого же мнения, но я ощущал потребность самому высказать свои взгляды. Но как это сделать? У меня не хватало смелости выступить, и поэтому я решил изложить свои мысли в письменном виде. На заседание я отправился с готовым текстом в кармане. Помнится, я даже не решился прочесть написанное, и президент попросил сделать это кого-то другого. Д-р Аллнсон проиграл сражение. Таким образом, в первом же бою я оказался с теми, кто потерпел поражение. Но было приятно думать, что наше дело правое. Смутно припоминаю, что после этого случая вышел из состава комитета.

Застенчивость не покидала меня во все время пребывания в Англии. Даже нанося визит, я совершенно немел от одного присутствия полдюжины людей.

Как-то я отправился с адвокатом Мазмударом в Вентнор. Мы остановились в одной вегетарианской семье. На этом же курорте был и м-р Говард, автор «Этики диетического питания», Мы встретились с ним, и он пригласил нас выступить на митинге в защиту вегетарианства. Меня уверили, что читать свою речь вполне прилично. Я знал, что многие поступали именно так, стремясь выразить мысли понятнее и короче. О выступлении без подготовки мне нечего было и думать. Поэтому я написал свою речь, вышел на трибуну, но прочесть ее не смог. В глазах помутилось, я задрожал, хотя вся речь уместилась на одной странице. Пришлось Мазмудару прочесть ее вместо меня. Его собственное выступление было, разумеется, блестящим и встречено аплодисментами. Мне было стыдно за себя, а на душе тяжело от сознания своей бездарности.

Последнюю попытку выступить публично я предпринял накануне отъезда из Англии. Но и на этот раз я оказался в смешном положении. Я пригласил своих друзей вегетарианцев на обед в ресторан Холборн, о котором уже упоминал в предыдущих главах. «Вегетарианский обед, – подумал я, – как правило, устраивают в вегетарианских ресторанах. Но почему бы его не устроить в обычном ресторане?» Я договорился с управляющим ресторана Холборн о том, что будут приготовлены исключительно вегетарианские блюда. Вегетарианцы были в восторге от такого эксперимента. Любой обед предназначен для того, чтобы доставлять удовольствие, но Запад превратил это в своего рода искусство. Вокруг обедов поднимается большая шумиха, они сопровождаются музыкой и речами. Небольшой званый обед, устроенный мною, в этом отношении не отличался от остальных. Следовательно, на обеде должны были быть произнесены речи. Я поднялся, когда наступила моя очередь говорить. Я тщательно заранее подготовил речь, состоявшую всего из нескольких фраз, но смог произнести лишь первую. Я как-то читал о том, что Аддисон, впервые выступая в палате общин, три раза повторял:

«Я представляю себе...», и когда он не смог продолжить, какой-то шутник встал и сказал: «Джентльмен зачал трижды, но ничего не родил»[2]. Я хотел произнести шутливую речь, обыграв этот анекдот, и начал выступление с этой фразы, но тут же замолк. Память совершенно изменила мне, и, пытаясь сказать шутливую речь, я сам попал в смешное положение.

– Благодарю вас, джентльмены, за то, что вы приняли мое приглашение, – отрывисто проговорил я и сел.

И только в Южной Африке я поборол свою робость, хотя еще и не окончательно. Я совершенно не мог говорить экспромтом. Каждый раз, когда передо мной была незнакомая аудитория, я испытывал сомнения и всячески старался избежать выступлений. Даже теперь, мне кажется, я не смог бы занимать друзей пустой болтовней.

Должен заметить, что моя застенчивость не причиняла мне никакого вреда, кроме того, что надо мной иногда подсмеивались друзья. А иногда и наоборот: я извлекал пользу из этого. Моя нерешительность в разговоре, раньше огорчавшая меня, теперь доставляет мне удовольствие. Ее величайшее достоинство состояло в том, что она научила меня экономить слова. Я привык кратко формулировать свои мысли. Теперь я могу выдать себе свидетельство о том, что бессмысленное слово вряд ли сорвется у меня с языка или с пера. Я не припомню, чтобы когда-либо сожалел о сказанном или написанном. Благодаря этому я оградил себя от многих неудач и излишней траты времени. Опыт подсказал мне, что молчание – один из признаков духовной дисциплины приверженца истины. Склонность к преувеличению, замалчиванию или искажению истины, сознательно или бессознательно, – естественная слабость человека, молчание же необходимо для того, чтобы побороть эту слабость. Речь человека немногословного вряд ли будет лишена смысла: ведь он взвешивает каждое слово. Очень многие люди не воздержаны в речи. Не было еще ни одного собрания, на котором председателя не осаждали бы записочками с просьбами предоставить слово. А когда такая просьба удовлетворяется, оратор обычно превышает регламент, просит дополнительное время, а иногда продолжает говорить и без разрешения. Подобные выступления вряд ли приносят пользу миру. Это. как правило, пустая трата времени. Моя застенчивость, в действительности, – мой щит и прикрытие. Она дает мне возможность расти. Она помогает мне распознавать истину.

XIX
Зараза лжи

Сорок лет назад[3] в Англии было сравнительно мало студентов индийцев. Те из них, кто был женат, обычно скрывали это. Учащиеся школ и студенты колледжей в Англии – холостяки, так как считается, что ученье невозможно совместить с жизнью женатого человека. В доброе старое время и у нас существовала такая же традиция – учащийся обязательно был брахмачария. А сейчас заключаются браки между детьми, что совершенно немыслимо в Англии. Поэтому индийские студенты стеснялись признаваться, что они женаты. Была и другая причина для притворства. Если бы стало известно, что они женаты, то в семьях, в которых они жили, им нельзя было бы флиртовать. Флирт этот был более или менее невинным. Родители даже поощряли его, и такого рода общение между молодыми мужчинами и женщинами, пожалуй, необходимо в Англии, так как здесь каждый молодой человек сам выбирает себе супругу. Однако когда индийские юноши, приехавшие в Англию, втягивались в эти взаимоотношения, совершенно естественные для английской молодежи, результат часто оказывался для них плачевным. Я видел, как наши юноши, подвергаясь соблазну, избирали жизнь, полную лжи, ради приятельских отношений, которые для английской молодежи были вполне невинны, но совершенно нежелательны для нашей. Я также не избежал этого вредного влияния. Без всяких колебаний я выдал себя за холостого, хотя имел жену и сына. Однако счастливее от такого притворства я не стал. Только скрытность и молчаливость не позволяли мне зайти слишком далеко. Если бы я не скрыл, что женат, ни одна девушка не стала бы со мной разговаривать и никуда не пошла бы со мной.

Трусостью я отличался не меньшей, чем скрытностью. В семьях, подобно той, в которой я стал жить в Вентноре, существовал обычай, чтобы дочь хозяйки приглашала на прогулку жильцов. Однажды дочь моей хозяйки пригласила меня на прогулку по живописным холмам в окрестностях Вентнора. Я был неплохой ходок, но спутница моя ходила быстрее меня.

Она тащила меня за собой, без умолку болтая «всю дорогу. В ответ я только лепетал «да» или «нет» и в лучшем случае «да, очень красиво». Она летела вперед, как птица, а я, идя сзади, все думал, когда же мы вернемся домой. Наконец, мы взобрались на вершину холма. Но как теперь спуститься? Прыткая двадцатипятилетняя леди, несмотря на высокие каблуки, стрелой помчалась вниз, а я позорно пополз за нею. Она стояла внизу и, улыбаясь, подбадривала меня и предлагала прийти на помощь, Как я мог быть таким трусливым? Наконец, с огромным трудом, иногда на четвереньках, я сполз вниз. Она весело приветствовала меня возгласом «браво!» и стыдила, как только могла. Но не всегда мне удавалось остаться невредимым. Ибо бог хотел избавить меня от заразы лжи. Однажды я отправился в Брайтон, в такой же курортный городок, как и Вентнор. Это случилось еще до поездки в Вентнор. Здесь в отеле я познакомился с пожилой женщиной, вдовой, располагавшей небольшими средствами. То был первый год моего пребывания в Англии. Меню в столовой было написано по-французски, и я ничего не мог понять. Я сел за столик вместе с пожилой дамой. Она догадалась, что я иностранец и ничего не понимаю, и тотчас пришла мне на помощь.

– Вы, должно быть, иностранец и не знаете, что делать? – спросила она. – Почему вы ничего не заказали?

Когда она ко мне обратилась, я просматривал меню и собирался расспросить официанта о блюдах. Я поблагодарил ее и, объяснив свои затруднения, сказал, что не знаю, какие блюда здесь вегетарианские, так как не понимаю по-французски.

– Я помогу вам, – сказала она. – Сейчас все объясню и скажу, что вы можете есть.

Я с благодарностью воспользовался ее помощью. Так началось знакомство, которое перешло в дружбу, продолжавшуюся все время моего пребывания в Англии, а также и после моего отъезда. Дама дала мне свой лондонский адрес и пригласила обедать у нее по воскресеньям. Я получал приглашения и в торжественных случаях. Она старалась помочь мне преодолеть застенчивость, знакомя с молодыми женщинами и втягивая в разговор с ними. Мне особенно запомнились беседы с одной из девушек, которая жила у моей знакомой. Очень часто мы оставались вдвоем.

Вначале я чувствовал себя неловко: не мог начать разговора, не умел принять участия в шутках. Она научила меня этому. Я стал с нетерпением ожидать воскресных дней, так как мне нравилось беседовать с этой девушкой.

Старая леди расставляла свои сети все шире, Она интересовалась нашими встречами. Возможно, у нее были свои планы в отношении нас.

Я был в затруднении. «Лучше бы я с самого начала сказал старой леди, что женат, – думал я, – тогда она не старалась бы нас поженить. Но исправиться никогда не поздно. Сказав правду, по крайней мере можно избавиться от неприятностей в будущем». С этими мыслями я написал ей письмо следующего содержания:

«С того дня, как мы с вами встретились в Брайтоне, вы всегда были добры ко мне, Вы заботитесь обо мне как мать. Вы решили женить меня и поэтому познакомили с молодыми

девушками. Пока все это не зашло слишком далеко, я должен сознаться, что не достоин вашего внимания. Я обязан был в первый же день знакомства сообщить вам, что женат. Я знал, что андийские студенты, приезжая в Англию, скрывают это, и последовал их примеру. Теперь вижу, что этого делать было нельзя. Должен добавить, что меня женили, когда я был еще мальчиком, а теперь у меня уже есть сын. Мне неприятно, что я так долго скрывал это от вас. Но рад, что бог дал мне, наконец, силу сказать правду. Простите ли вы меня? Могу заверить вас, что я не позволил себе ничего лишнего по отношению к молодой девушке, с которой вы меня познакомили. Я знаю меру. Так как вам не было известно, что я женат, вы, естественно, хотели обручить нас. И вот, пока дело не зашло слишком далеко, я обязан сообщить вам всю правду.

Если, прочитав это письмо, вы сочтете, что я не достоин вашего гостеприимства, уверяю вас, что приму это как должное. Я бесконечно признателен вам за вашу доброту и внимание. Если после всего происшедшего вы не отвергнете меня и удостоите своим гостеприимством (чтобы заслужить его, я не пожалею сил), я буду счастлив и сочту это лишним доказательством вашей доброты».

Пусть читатель не думает, что я написал такое письмо в один присест. Я без конца его переписывал. Но оно сняло с меня огромную тяжесть. С обратной почтой пришел примерно такой ответ:

«Я получила ваше откровенное письмо. Мы обе были очень рады и дружески посмеялись над ним. Ваша ложь, в которой вы себя обвиняете, вполне простительна. Все же хорошо, что вы сообщили нам о действительном положении вещей. Мое приглашение остается в силе, и мы ждем вас в следующее воскресенье. Собираемся выслушать рассказ о вашем детском браке и посмеяться на ваш счет. Мне нет надобности, конечно, уверять вас, что этот инцидент нисколько не повлияет на нашу дружбу».

Так я очистился от заразы лжи и с тех пор никогда не скрывал, что женат.

XX
Знакомство с различными
религиями

К концу второго года пребывания в Англии я познакомился с двумя теософами, которые были братьями и оба холостяками. Они заговорили со мной о «Гите». Они читали «Небесную песнь» в переводе Эдвина Арнолда и предложили мне почитать вместе с ними подлинник. Было стыдно признаться, что я не читал этой божественной поэмы ни на санскрите, ни на гуджарати. Но я вынужден был сказать, что не читал «Гиты» и с удовольствием прочту ее вместе с ними и что, хотя знаю санскрит плохо, надеюсь, что сумею отметить те места, где переводчику не удалось передать подлинник. Мы начали читать «Гиту». Стихи из второй главы произвели на меня глубокое впечатление и до сих пор звучат у меня в ушах:

Если думать об объекте чувства, возникает Влечение;
Влечение порождает желание,

Желание разгорается в безудержную страсть,
Страсть ведет за собой Безрассудство;
Потом останется лишь воспоминание
и покажется, что все это был мираж.

Пусть благородная цель исчезнет
и испепелит разум до того,
как цель, разум и человек погибнут.

Книга показалась мне бесценной. Со временем я еще более укрепился в своем мнении и теперь считаю эту книгу главным источником познания истины. Обращение к «Гите» неизменно помогало мне и в минуты отчаяния. Я прочел почти все английские переводы «Гиты» и считаю перевод Эдвина Арнольда лучшим. Он очень точен, и в то же время не чувствуется, что это перевод. Читая «Гиту» в те времена со своими друзьями, я не изучил ее тогда. Только через несколько лет она стала моей настольной книгой.

Братья рекомендовали мне прочесть также «Свет Азии» Эдвина Арнольда, которого я до того знал только как автора «Небесной песни». Я прочел эту книгу с еще большим интересом, чем «Бхагаватгиту». Начав читать, я уже не мог оторваться.

Они свели меня также в ложу Блаватской и там познакомили с м-м Блаватской и м-с Безант. Последняя в то время только что вступила в теософское общество, и я с большим интересом слушал различные толки по поводу ее обращения. Друзья советовали и мне вступить в это общество, но я вежливо отказался, заявив, что, обладая скудными познаниями в области своей собственной религии, не хочу принадлежать ни к какому религиозному обществу. Помнится, по настоянию братьев я прочел «Ключ к теософии» м-м Блаватской. Книга эта вызвала во мне желание читать книги по индуизму. Я не верил больше миссионерам, утверждавшим, что индуизм полон предрассудков.

Приблизительно в это же время я познакомился в вегетарианском пансионе с христианином из Манчестера. Он заговорил со мной о христианстве. Я поделился с ним воспоминаниями о Раджкоте. Ему было больно это слушать, Он сказал:

«Я вегетарианец. Я не пью. Конечно, многие христиане едят мясо и пьют спиртное, но ни то, ни другое не предписывается священным писанием, Почитайте Библию». Я последовал его совету. Сам он занимался продажей Библий, Я купил у него издание с картами, предметным указателем и другим вспомогательным аппаратом и стал читать, но никак не мог осилить «Ветхий завет». Я прочел «Книгу бытия», а над остальными частями неизменно засыпал. Однако, чтобы я мог сказать, что прочел Библию, я продолжал упорно сидеть и над другими ее книгами. Это стоило мне огромного труда и не вызывало ни малейшего интереса. К тому же я абсолютно ничего не понимал. Особенно мне не понравилась «Книга чисел».

«Новый завет» произвел на меня иное впечатление, в особенности Нагорная проповедь, тронувшая меня до глубины души. Я сравнивал ее с «Гитой». В неописуемый восторг привели меня следующие строки:

А я вам говорю: не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою, подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан.

Я вспомнил строки Шамала Бхатта: «За чашу с водой воздай хорошей пищей» и т. д. Мой молодой ум пытался объединить учение «Гиты», «Света Азии» и Нагорной проповеди. Я видел, что высшая форма религии – отречение, и это глубоко запало в мою душу.

Чтение Библии вызвало желание познакомиться с жизнью других религиозных проповедников. Один приятель порекомендовал мне книгу Карлейля «Герои и героическое в истории». Я прочел главу о героях пророках и узнал о величии пророков, их мужестве и аскетической жизни.

Дальше такого знакомства с религиями в тот период я пойти не мог, так как подготовка к экзаменам не оставляла времени для других занятий. Однако я решил, что впоследствии прочту как можно больше книг на религиозные темы и ознакомлюсь со всеми главнейшими религиями.

Но разве мог я избежать знакомства и с атеизмом? Каждому индийцу известно имя Брадло и его так называемый атеизм. Я прочитал несколько атеистических книг, названия которых уже не помню. Они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже прошел через пустыню атеизма. Тот факт, что м-с Безант, бывшая тогда в моде, отошла от атеизма к теизму, еще больше усилил мое отвращение к атеизму, Я прочел ее книгу «Как я стала теософом».

Приблизительно в это же время умер Брадло, Его хоронили на кладбище Уокинг. Я присутствовал на этих похоронах, и, по-моему, там были все индийцы, жившие в Лондоне. На похоронах было несколько священников, пришедших отдать ему последний долг. На обратном пути мы остановились на платформе в ожидании поезда. Какой-то атеист из толпы стал задевать одного из этих священников.

– Ну, как сэр, верите вы в существование бога?

– Да, – ответил тот тихо.

– И вы знаете также о том, что окружность земли равняется 28 тысячам миль? – спросил атеист с улыбкой уверенного в себе человека.

– Разумеется.

Тогда скажите мне, пожалуйста, какова же величина вашего бога и где он находится?

– О, если б мы знали. Он – в наших сердцах.

– Ну-ну, не принимайте меня за ребенка! – сказал атеист и торжествующе посмотрел на нас.

Священник смиренно промолчал.

Эта беседа еще больше усилила мое предубеждение против атеизма,

XXI
Опора беспомощных, сила слабых

Я бегло ознакомился с индуизмом и другими религиями мира, но понимал, что этого недостаточно, чтобы быть спасенным во время испытаний, уготованных нам жизнью. Человек до определенного момента не подозревает и не знает, что будет поддерживать его в предстоящих испытаниях. Если он неверующий, то припишет свою безопасность случаю. Если верующий, то скажет, что бог спас его. И он сделает вывод, что благодаря изучению религии или духовной дисциплине он достиг благодати. Но в час избавления он не знает, что спасает его: духовная ли дисциплина или что-то другое. Разве людям, так гордившимся силой своего духа, не приходилось видеть, как эта сила превращается в прах? Знания в области религии в отличие от опыта кажутся пустяком в моменты испытаний.

Именно в Англии я впервые осознал бесполезность одних лишь религиозных знаний. Не могу понять, каким образом совсем еще юным спасался я от разных бед. Теперь мне уже было двадцать лет, а за плечами имелся некоторый опыт мужа и отца.

В последний год моего пребывания в Англии, помнится, это был 1890 год, в Портсмуте состоялась конференция вегетарианцев, на которую были приглашены один из моих друзей индийцев и я. Портсмут – морской порт, и жизнь его населения так или иначе связана с жизнью порта. Там много домов. где живут женщины, пользующиеся дурной репутацией. Их нельзя назвать проститутками, хотя они не очень щепетильны в вопросах морали. Нас поместили в один из таких домов. Нечего и говорить, что подготовительный комитет этого не знал. В таком большом городе, как Портсмут, трудно определить, какие квартиры хорошие, а какие плохие для таких случайных путешественников, как мы.

С заседания конференции мы возвратились вечером и, поужинав, сели играть в бридж. К нам присоединилась хозяйка, что в Англии принято даже в самых респектабельных домах.

Обычно во время игры игроки обмениваются невинными шутками, но мой приятель и хозяйка стали отпускать шутки неприличные. Я не знал, что мой приятель был знатоком в подобных делах. Меня это увлекло, и я присоединился к ним. Но в тот момент, когда я был готов переступить границы приличия и бросить игру в карты, бог устами моего доброго друга сделал мне предостережение: «Что за дьявол вселился в тебя, мой мальчик! Скорее уходи отсюда!»

Мне стало стыдно. Я внял предостережению и мысленно поблагодарил друга. Помня об обете, данном матери, я удалился. Тяжело дыша, дрожащий, с бьющимся сердцем, подобно загнанному зверю, вошел я в свою комнату.

Вспоминаю об этом, как о первом в жизни случае, когда чужая женщина, не моя жена, возбудила во мне желание. Ночью я не мог заснуть, меня осаждали всевозможные мысли. Должен ли я покинуть этот дом? Должен ли я вообще уехать отсюда? Куда я подал? Что было бы со мной, если бы я потерял рассудок? Я решил действовать осторожно: не просто покинуть дом, а под каким-нибудь предлогом уехать из Портсмута. Конференция должна была продолжаться еще два дня, но я выехал из Портсмута вечером следующего дня, а мой приятель остался там еще на некоторое время.

В то время я не понимал сущности религии и бога и того, что он нас направляет. Я смутно понимал, что меня спас бог. Во всех испытаниях он спасал меня. Знаю, что выражение «бог спас меня» сейчас для меня имеет более глубокий смысл, и все же я чувствую, что еще не постиг всего смысла, заключенного в нем. Только более богатый опыт может помочь мне полнее понять его. Но во всех испытаниях, через которые я прошел, – в духовной жизни, в бытность мою юристом, в период своей деятельности в качестве руководителя различных организаций, в сфере политики, – я могу сказать, что бог спас меня. Когда всякая надежда утрачена, «когда никто не поможет и не утешит», я обнаруживал, что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужение, молитва – не религиозные предрассудки. Это действия, более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально.

Богослужение или молитва – это не плод красноречия или пустые слова. Они идут от самого сердца. Поэтому если душе удастся достичь такой чистоты, когда она «преисполнена одной лишь любви», если все струны настроить на один, настоящий лад, они «задрожат и незримо растворятся в музыке». Молитва не нуждается в словах. Она сама по себе не зависит от усилий, каких бы то ни было чувств. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что молитва – верное средство очищения сердца от страстей. Но она должна сочетаться с полнейшим смирением.

XXII
Нараян Хемчандра

В это время в Англию приехал Нараян Хемчандра. Я уже слышал о нем как о писателе. Мы встретились у мисс Маннинг, состоявшей членом Национальной индийской ассоциации. Мисс Маннинг знала, что я необщителен. Когда я приходил к ней, то обычно сидел молча и почти не разговаривал, отвечая только на вопросы. Она представила меня Нараяну Хемчандре. Нараян не знал английского языка. Одет он был странно: плохо сшитые брюки и мятый грязный коричневый пиджак такого покроя, как носят парсы, без воротничка и галстука, шерстяная шапочка с кисточкой. Длинная борода.

Он был невысок, худощав; круглое лицо изрыто оспой, нос не острый, но и не тупой. Бороду он все время теребил рукой.

Этот странный на вид и причудливо одетый человек резко выделялся среди изысканного общества.

– Я много слышал о вас, – сказал я ему, – и читал некоторые ваши вещи. Был бы очень рад, если бы вы зашли ко мне.

Голос у Нараяна Хемчандры был довольно хриплый. Улыбаясь, он спросил:

– Где вы живете?

– На Сторстрит.

– Значит, мы соседи. Мне хочется научиться английскому языку. Не возьметесь ли вы за мое обучение?

– С удовольствием. Рад научить вас всему, что знаю сам, и приложу к этому все свои силы. Если хотите, я буду ходить к вам.

– О нет, я буду сам ходить к вам и принесу с собой учебники.

Итак, мы договорились и вскоре стали большими друзьями.

Нараян Хемчандра был совершеннейший невежда в грамматике. «Лошадь» была у него глаголом, а «бегать» – именем существительным. Можно было бы привести немало таких забавных примеров. Но невежество ничуть его не смущало. Мои скромные познания в грамматике не произвели на него никакого впечатления. Он, разумеется, никогда не считал незнание грамматики постыдным.

С величественным спокойствием он заявил мне:

– В отличие от вас я никогда не ходил в школу и никогда не ощущал нужды в грамматике; чтобы выразить свои мысли.

– Вы знаете бенгали? Нет, – а я знаю. Я путешествовал по Бегалии. Ведь это я дал возможность людям, говорящим на гужарати, читать произведения махараджи Дебендранатха Тагора. И я хочу перевести на гуджарати литературные сокровища многих других народов. Вы знаете, что мои переводы не дословны. Я довольствуюсь тем, что передаю дух подлинника. Впоследствии другие, более знающие, сделают больше меня. Я же вполне доволен тем, чего достиг без знания грамматики. Я владею маратхи, хинди, бенгали, а теперь начал учиться английскому. Я стремлюсь приобрести больший запас слов. Думаете, я удовлетворюсь этим? Не бойтесь. Я хочу поехать во Францию и изучить французский язык. Говорят, что на этом языке имеется богатая литература. Я поеду и в Германию, если будет возможность, и изучу там немецкий язык.

На эту тему он мог говорить без конца. У него было ненасытное желание путешествовать и изучать языки.

– Значит, вы поедете и в Америку?

– Конечно. Как же я вернусь в Индию, не повидав Новый Свет?

– Но где вы возьмете денег?

– А на что мне деньги? Ведь я не такой франт, как вы. Мне нужно минимальное количество пищи и кое-какая одежда, и поэтому вполне достаточно того немногого, что дают мне мои книги и друзья. Путешествую я всегда третьим классом. И в Америку тоже поеду на палубе.

Нараян Хемчандра был сама простота, а его откровенность – под стать этой простоте. У него не было и следа гордыни, за исключением разве его чрезвычайного самомнения о своих литературных способностях.

Мы виделись ежедневно. В наших мыслях и поступках было много общего. Оба мы были вегетарианцами и часто завтракали вместе. Это был период, когда я жил на 17 шиллингов в неделю и сам готовил себе еду. Иногда я приходил к нему, иногда – он ко мне. Я готовил блюда английской кухни, ему нравилась только индийская кухня. Он не мог жить без дала.

Я обычно готовил морковный суп или что-нибудь в этом роде, а его удручал мой вкус. Однажды он раздобыл где-то мунг, сварил и принес мне. Я съел его с восторгом. Это послужило началом регулярного обмена. Я приносил свои лакомства ему, а он свои мне.

В то время на устах у каждого было имя кардинала Маннинга. Лишь благодаря усилиям кардинала Маннинга и Джона Бернса забастовка докеров так быстро закончилась. Я рассказал Нараяну Хемчандре о том, как Дизраэли восхищается простотой кардинала.

– Тогда я должен повидать этого мудреца, – сказал он.

– Но он важная особа. Каким образом вы думаете увидеться с ним?

– Я знаю как. Попрошу вас написать ему от моего имени. Напишите, что я писатель и лично хочу поздравить его с успешной деятельностью на благо человечества, а также скажите, что я возьму вас с собой в качестве переводчика, так как не владею английским языком.

Я написал письмо. Через два – три дня пришел ответ от Маннинга с приглашением посетить его в определенный день. Мы оба отправились к кардиналу. Я надел визитку, а Нараян Хемчандра остался в своем обычном костюме – все в том же пиджаке и тех же брюках. Я пытался поднять его на смех, но в ответ он только засмеялся и сказал:

– Вы, цивилизованная молодежь, трусы. Великие люди никогда не обращают внимания на внешний вид человека. Они думают о его сердце.

Мы вошли во дворец кардинала. Едва мы сели, как в дверях появился высокий худой старик и пожал нам руки. Нараян Хемчандра приветствовал его следующим образом:

– Я не собираюсь отнимать у вас время. Я много слышал о вас и почувствовал, что должен прийти и поблагодарить вас за все хорошее, что вы сделали для бастующих. У меня есть обычай посещать мудрецов всего мира. Вот почему я и причинил вам беспокойство.

Разумеется, это был мой перевод сказанного им на гуджарати.

– Рад, что вы пришли. Надеюсь, ваше пребывание в Лондоне пойдет вам на пользу и вы ближе узнаете наш народ. Да благословит вас господь!

С этими словами кардинал встал и распрощался с нами. Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти. Моя добрая хозяйка открыла дверь и в ужасе прибежала ко мне. Это была новая хозяйка, которая не знала Нараяна Хемчандру.

– Какой-то сумасшедший хочет вас видеть, – сказала она. Я вышел из комнаты и к своему удивлению обнаружил Нараяна Хемчандру. Я был поражен. Но на его лице не отразилось ничего, кроме обычной улыбки.

– А не дразнили вас ребятишки на улице?

– Да, они бежали за мной, но я не обращал на них никакого внимания, и они не шумели.

Пробыв несколько месяцев в Лондоне, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он принялся за изучение французского языка и стал переводить французские книги, К тому времени я уже довольно прилично знал французский, и он дал мне просмотреть свою работу. Это был не перевод, а краткий пересказ.

В конце концов, он осуществил и свое намерение побывать в Америке. С большим трудом он получил билет для проезда на палубе. В Соединенных Штатах его привлекли к суду за «неприличную одежду», когда он однажды появился на улице, облаченный в рубашку и дхота. Помнится, он был оправдан.

XXIII
Всемирная выставка

В 1890 году в Париже открылась всемирная выставка. Я читал о большой подготовительной работе к ней, а также всегда горел желанием увидеть Париж. Я подумал, что было бы хорошо осуществить оба желания – повидать Париж и выставку одновременно. Особое место на выставке занимала Эйфелева башня высотой около тысячи футов, полностью сооруженная из металла. Конечно, на выставке было много и других любопытных вещей, но Эйфелева башня была главной достопримечательностью, так как до этого считалось, что сооружение такой высоты не может быть прочным.

Я знал, что в Париже есть вегетарианский ресторан, снял комнату по соседству с ним и прожил в городе семь дней. Расходы на поездки и на осмотр достопримечательностей я производил очень экономно. Я осматривал Париж в основном пешком, пользуясь картой города, а также картой выставки и путеводителем. Этого было достаточно, чтобы познакомиться с главными улицами и наиболее интересными местами.

О выставке у меня осталось воспоминание, как о чем-то огромном и многообразном. Я прекрасно помню Эйфелеву башню, так как дважды или трижды поднимался на нее. На вершине башни был устроен ресторан, и я позавтракал там, выбросив семь шиллингов лишь для того, чтобы иметь право сказать, что я ел на такой большой высоте.

До сих пор в моей памяти сохранились старинные церкви Парижа. Грандиозность и царящее в них спокойствие незабываемы. Удивительную архитектуру собора Парижской богоматери, превосходно отделанного и внутри, с изумительными скульптурами, забыть невозможно. Я ощутил тогда, что сердца людей, потративших миллионы на строительство подобных храмов, были преисполнены любви к богу.

Я много читал о парижских модах и о легкомыслии парижан. Подтверждения этому можно было видеть на каждом шагу, но церкви занимали особое место. Каждый, входя в церковь, тотчас забывал о шуме и суете снаружи. Менялись манеры человека, он исполнялся достоинства и благоговения, проходя мимо коленопреклоненного верующего у статуи пресвятой девы. С тех пор во мне все более укреплялось чувство, что коленопреклонение и молитвы – не предрассудки: набожные души, преклоняющие колени перед святой девой, не могут поклоняться простому мрамору. В них горит подлинная любовь, и они поклоняются не камню, а божеству, символом которого является камень. Я почувствовал тогда, что такое поклонение не умаляет, а увеличивает славу господа.

Должен сказать еще несколько слов об Эйфелевой башне. Не знаю, каким целям она служит сегодня, но в то время одни говорили о ней с пренебрежением, другие – с восторгом. Помню, что Толстой больше других ругал ее. Он сказал, что Эйфелева башня – памятник человеческой глупости, а не мудрости. Табак, говорил он, худший из всех наркотиков. С тех пор как человек пристрастился к нему, он стал совершать преступления, на которые пьяница никогда не решится: алкоголь делает человека бешеным, а табак затемняет ум, и он начинает строить воздушные замки. Эйфелева башня и есть одно из сооружений человека, находящегося в таком состоянии Искусство не имеет никакого отношения к Эйфелевой башне. О ней никак нельзя было сказать, что она украшала выставку. Она привлекала новизной и уникальными размерами, и толпы людей устремлялись к ней. Она была игрушкой. А поскольку все мы – дети, игрушки привлекают нас. Башня еще раз доказала это. Этим целям, вероятно, Эйфелева башня и призвана была служить.

XXIV
«Допущен», а что дальше?

До сих пор я ничего не сказал о том, что сделал для достижения цели, ради которой отправился в Англию, а именно для того, чтобы стать адвокатом. Пора вкратце коснуться этого.

Студент должен был выполнить два условия, чтобы быть официально допущенным к адвокатской практике: «отмечать семестры» (их было двенадцать, общей продолжительностью около трех лет) и сдать экзамены. Вместо выражения «отмечать семестры» существовало другое – «съедать семестры», ибо каждый семестр полагалось присутствовать по крайней мере на шести обедах примерно из двадцати четырех. «Съедать семестры» не означало обязательно обедать. Необходимо было лишь являться к назначенному часу и оставаться до окончания обеда. Но обычно все ели и пили, кухня была хорошая, вина первоклассные. Обед обходился в два с половиной – три с половиной шиллинга, т. е. две-три рупии. Это считалось умеренной платой, так как в ресторане такую сумму пришлось бы заплатить за одно лишь вино. В Индии нас, т. е. тех, кто еще «не цивилизован», весьма удивляет, когда стоимость напитков превышает стоимость пищи. Я тоже поражался тому, как люди решаются выбрасывать столько денег на спиртное. Впоследствии я это понял. Чаще всего я ни к чему не притрагивался на этих обедах, так как из подававшихся блюд мог есть лишь хлеб, отварной картофель и капусту.

Но эти блюда мне не нравились, и вначале я их не ел. А впоследствии, когда они мне понравились, я осмеливался также просить для себя и другие кушанья.

Обед для старшин юридической корпорации обычно был лучше, нежели обед для студентов. Один из студентов (он был парс и тоже вегетарианец) и я попросили, чтобы нам подавали те же вегетарианские блюда, что и старшинам корпорации. Наша просьба была удовлетворена, и мы стали получать фрукты и овощи с адвокатского стола.

На четырех человек за столом полагалось две бутылки вина, а так как я к вину не прикасался, меня всегда приглашали составить четверку, с тем чтобы получилось две бутылки на троих. В каждом семестре устраивался один торжественный вечер, когда, кроме портвейна и хереса, подавали шампанское. В такие вечера на меня был особый «спрос».

Я не мог понять тогда, да и сейчас не понимаю, каким образом эти обеды могли в какой бы то ни было степени служить подготовкой к адвокатской профессии. Когда-то на этих обедах бывали лишь немногие студенты, и потому они имели возможность разговаривать с присутствовавшими на обеде старшинами корпорации и произносить речи. Это способствовало расширению их кругозора и приобретению внешнего лоска и изысканности. Здесь они совершенствовали и свое ораторское искусство. Все это было невозможно в мое время, поскольку старшины корпорации сидели за отдельным столом. Обычай постепенно утратил свое значение, но консервативная Англия все же сохраняла его.

Учебный курс был несложным. Адвокатов шутливо называли «обеденными адвокатами». Все знали, что экзамены фактически не имели значения. В мое время надо было сдать два экзамена: по римскому праву и по обычному праву. Были учебники, которые выдавались на дом, но почти никто не читал их. Я знал многих, которые в течение двух недель бегло знакомились с конспектами по римскому праву, но, тем не менее, выдерживали экзамены. Что касается экзаменов по обычному праву, то студенты усваивали этот предмет при помощи таких же конспектов за два-три месяца. Вопросы были легкими; а экзаменаторы великодушными. Процент сдавших экзамен по римскому праву обычно колебался от 95 до 99, а процент сдавших все экзамены доходил до 75 и даже более. Так что мы почти не боялись провалиться на экзаменах, их можно было сдавать четыре раза в году. Таким образом, экзамены не представляли никакой трудности. Но я сумел сделать их для себя трудными. Я счел необходимым прочесть все учебники. Мне казалось обманом не читать их. Я истратил много денег на покупку книг. Римское право я решил читать на латыни. Знание латыни, приобретенное мною в период подготовки к вступительным экзаменам в высшее учебное заведение в Лондоне, сослужило мне хорошую службу. Впоследствии это пригодилось мне и в Южной Африке, где заимствованное из Голландии обычное право было основано на нормах римского права. Изучение кодекса Юстиниана значительно помогло мне в понимании южноафриканского права.

Для усвоения английского обычного права потребовалось десять месяцев упорного труда. Очень много времени ушло на чтение объемистой, но интересной книги Брума «Обычное право». Весьма интересным, но трудным для понимания оказалось «Право справедливости» Снелла. Интересной и полезной была книга «Судебные прецеденты» Уайта и Тьюдора, ряд дел из которой рекомендовались для изучения. С большим вниманием я прочел также книги Уильямса и Эдварда «Недвижимость» и Гудива «Движимое имущество». Книгу Уильямса я читал, как роман. Припоминаю, что лишь еще одна книга вызвала у меня такой же интерес – «Индусское право» Мейна, которую я прочел уже по возвращении в Индию. Но здесь не время говорить о литературе по индийскому праву.

10 июня 1891 года я кончил экзамены и получил разрешение заниматься адвокатской практикой. 11 июня мое имя было занесено в списки адвокатов при Верховном суде. 12 июня я отплыл на родину.

Невзирая, однако, на свои занятия, я был бесконечно беспомощен и полон тревоги. Я не чувствовал себя достаточно подготовленным к юридической практике.

Но о своей беспомощности я расскажу в следующей главе.

XXV
Моя беспомощность

Стать адвокатом было легко, но заниматься юридической практикой – трудно. Я прочел законы, но не знал, как их применять. С большим интересом я проштудировал «Принципы законности», но не представлял себе, как правильно применять их в своей деятельности, «Sic utero tuo ut alienum nоn laedas» – (пользуйся своей собственностью так, чтобы не наносить ущерба собственности других) – таков один из этих принципов, но я не знал, как извлечь из него пользу для клиента. Я прочел обо всех судебных делах, основанных на данном принципе, но так и не понял, как применять его в юридической практике. Кроме того, я не изучал индийского права и не имел ни малейшего представления ни об индусском, ни о мусульманском праве. Я не знал даже, как вчинять иск. Я слышал, что сэр Фирузшах Мехта рыкает, как лев, во время заседаний в суде. Каким образом сумел он научиться этому искусству в Англии? О такой проницательности в юридических вопросах, какой обладал он, я не смел и мечтать. У меня были серьезные опасения, смогу ли я, занимаясь адвокатской практикой, заработать себе на жизнь.

Меня терзали подобные сомнения и беспокойство, еще когда я изучал право в Англии. Как-то я рассказал об этом друзьям. Один из них посоветовал мне обратиться к Дадабхаю Наородж. Я уже говорил о том, что, уезжая в Англию, запасся рекомендательным письмом к нему, но счел неудобным беспокоить столь великого человека. Когда объявляли о его лекции, я садился, бывало, где-нибудь в уголке и по окончании уходил, насладившись виденным и слышанным. Чтобы сблизиться со студентами, Дадабхай основал ассоциацию. Я часто приходил на заседания ассоциации, восхищался его заботой о студентах. Они в свою очередь платили ему уважением. Наконец я осмелился вручить ему рекомендательное письмо. Он сказал: «Можете зайти ко мне в любое время». Но я так и не воспользовался этим приглашением, так как не счел возможным беспокоить его без особой на то необходимости. Поэтому я не решился внять совету своего друга и не обратился тогда к Дадабхаю. Не помню, кто мне порекомендовал встретиться с м-ром Фредериком Пинкаттом. Он был консерватором, но его отношение к индийским студентам было чистым и бескорыстным. Многие студенты обращались к нему за советом. Я также попросил его о встрече, и он дал согласие. Никогда не забуду беседы с ним. Он встретил меня как друг и посмеялся над моим пессимизмом.

– Не думаете ли вы, что все должны быть похожи на Фирузшаха Мехту? Такие, как Фирузшах и Бадруддин, встречаются редко. Будьте уверены, можно стать рядовым адвокатом, не обладая особым мастерством. Честности и трудолюбия вполне достаточно для того, чтобы заработать на жизнь. Не все дела сложные. Расскажите мне о том, что вы вообще читали.

Когда я назвал то немногое, что прочел, он был, как я мог заметить, зесьма разочарован. Но это длилось недолго. Вскоре его лицо озарилось приятной улыбкой, и он сказал:

– Я понимаю ваше беспокойство. Вы читали явно недостаточно. У вас нет глубоких знаний о мире, которые являются sine qua non [4] для вакила. Вы не знаете даже истории Индии. Вакил должен знать природу человека. Он должен уметь читать мысли человека по его лицу. И каждый индиец обязан знать историю Индии. Она не имеет прямого отношения к юридической практике, но знание ее необходимо. Насколько я понял, вы даже не читали историю восстания 1857 года Кея и Маллесона. Прочтите сначала ее, а потом еще две книги для того, чтобы понять природу человека.

Это были книги по физиогномике Лаватора и Шеммельпенника.

Я был чрезвычайно благодарен моему высокочтимому другу. В его присутствии все мои страхи исчезли, но как только я ушел, тревога вернулась. Как узнать человека по его лицу? Этот вопрос не давал мне покоя на обратном пути домой. На другой день я приобрел книгу Лаватора. Книги Шеммельпенника в магазине не было. Я прочел книгу Лаватора и нашел, что она гораздо труднее, чем «Право справедливости» Снелла и мало интересна. Я изучал лицо Шекспира, но не мог понять, откуда взялась у Шекспира привычка бродить по улицам Лондона.

Книга Лаватора не дала мне новых знаний. Совет м-ра Пинкатта практически мне ничего не дал, но его доброта оказала мне хорошую услугу. Его улыбающееся открытое лицо сохранилось в моей памяти. Я положился на его мнение о том, что проницательность, память и способности как у Фирузшаха Мехты совсем не обязательны для того, чтобы стать преуспевающим юристом: вполне достаточно честности и трудолюбия. А поскольку этого у меня было достаточно, я стал чувствовать себя увереннее.

Я не смог прочесть фолиантов Кея и Маллесона в Англии, но сделал это в Южной Африке, так как решил прочесть их при первой возможности.

Итак, с каплей надежды, смешанной с отчаянием, я сошел с парохода «Ассам» в Бомбее. Море в гавани было бурным, и пришлось добираться до причала на катере.