назад	Николай Волков. На вечном перепутье (оглавление)	далее

Глава седьмая

Когда Алексей после более чем полуторагодового отсутствия, завернув в знакомую до последней колдобины в разъезженной колее улицу, завидел свой отчий дом, он, еще не доходя до него, почувствовал, как у него сначала защемило в груди, а потом гулко забилось сердце.

"А что особенного, - философски заключил молодой кустаревец, - наверное, после такой долгой разлуки это так и должно быть. Слава Богу - хата на месте и даже старый тополь цел, не сожгли в эту холодную зиму. Неизвестно только, что со стариками - последнее письмо от отца пришло больше четырех месяцев назад".

И заговорила тут в молодом человеке совесть: на письмо родителя он тогда не ответил, поскольку, видите ли, милашка у него появилась, не станешь же ей объяснять, что он и родителям внимание уделять должен. Впрочем, как известно, была у Алексея и уважительная причина - не зависевшие от него неурядицы по службе отнимали у него массу душевных сил.

"Ну, будет мне теперь дома взбучка, - подумал Алексей и сцепил зубы... - Впрочем, все это еще полбеды. Беда, если родители вдруг занедужили оба".

...Никаких попреков, никаких жалоб в свой адрес по случаю своего долгого молчания Алексей, слава Богу, не услышал. Когда он, миновав сенцы, открыл дверь в кухню, которая, как и почти у всех кустаревцев, служила одновременно и прихожей, Петр Кузьмич, сгорбясь, сидел за самодельным верстаком, ковырял шилом чей-то изрядно поношенный юфтовый сапог. Больше на кухне никого не было. После того, как, обнявшись, отец и сын минуту помолчали, причем старший Сафонов, как показалось младшему, раза два судорожно всхлипнул - надо полагать, от радости, родитель поведал своему отпрыску, что маманя тоже трудится на благо Родины - вяжет шерстяные носки и варежки для фронтовиков. Платят в сельповской артели, куда Степанида Ивановна устроилась, не ахти сколько, зато она получает рабочую карточку, а это, посчитай, почти два фунта ржаного хлеба в день.

На звуки голосов мужчин открылась дверь горницы и из нее степенной поступью вошла красавица-девица, в которой Алексей с радостью узнал свою родную сестрицу Капитолину. Признал он ее не сразу: так серьезен был совсем взрослый взгляд красивых серых глаз сестренки, гораздо внушительнее, чем при расставании, выглядела ее перекинутая через плечо тяжелая русая коса.

- С тобой целоваться-то не знаешь, как, - пошутил брат, показывая глазами на пышно расцветший бюст Капы.

- А ты поцелуй так, как свою девушку целуешь, - лукаво улыбаясь, отпарировала сестренка.

- Я вот покажу тебе девушку! - шутливо хлопнул брат сестру по плечу и стерильно чмокнул ее в щечку.

Пока сын раздевался и разувался, отец начал было допытываться, каково сыну служилось, хорошим ли человеком был его командир, как обстояло с кормежкой, но сын нетерпеливо остановил его:

- Потом, батя, потом, у нас будет еще масса времени... Алексей тут же начал в темпе распаковывать рюкзак, доставать и выкладывать на стол банки консервов, галеты, сахар и даже пачку чая - все, чем удалось поживиться на продовольственном складе, у приятеля-земляка Николая.

Когда сын выложил все это на обеденный стол, отец даже крякнул от удивления:

- Ого, а говорят, будто солдатиков наших в суровости держат...

- А ты, батя, брехунов-то слушай, а веру давай только дельным людям, которым врать ни к чему. Вот мы сейчас с Капитолиной керогаз раскурим, чаю заварим...

- А может, того - четушку раскупорим? С двоенного времени берегу.

- Нет, батя, это лучше сделать вечером, когда маманя с работы вернется.

Тут в разговор вмешалась Капитолина:

- А я могу сейчас до сельпо добежать... Шепну мамане про Алешку - что, начальство по такому случаю не отпустит, что ли?

- И то дело, - обрадовался старик. - Валяй, дочка, дуй до горы! А я керогазом займусь...

Алексей подумал: у матери всегда были слабые нервы. Узнает нежданную новость - чего доброго, ноги сдадут. Разве Капа одна ее дотащит?..

Решенье пришло моментально.

- Ладно, бать, - проговорил молодой человек, неторопливо натягивая сапоги, - ты тут соображай насчет застолья, а я пойду, на всякий случай подстрахую Капу.

Схватив в охапку телогрейку, парень выбежал на крыльцо вслед за сестрой. Предвиденье сына оказалось пророческим. Когда брат с сестрой подходили к крыльцу деревянного строения контора сельпо, Степанида Ивановна как раз по какой-то нужде спускалась по крутым ступеням крыльца. Увидев Алешу, она упустила из виду, что ей предстояло спуститься еще с одной ступеньки, и протянула руки навстречу любимому сыночку. Она свободно могла бы упасть в подтаявшую за день грязь, если бы сын не рванулся вперед и не поймал маманю на лету. Алексею пришлось ласково, старательно гладить родительнице спину, целовать морщинистые щеки, прежде чем она, отдышавшись, открыла глаза и дрожащим голосом произнесла:

- Сы-но-чек... вер-нул-ся...

Домой счастливая мать шла, еле переставляя вдруг одеревеневшие ноги, почти повиснув на шеях детей. Отец, когда дети привели и уложили ослабевшую родительницу в постель, шепнул Алексею, что такое с маманей уже бывало, когда они получили с фронта похоронку на ее младшего брата, которого она любила как самого доброго и отзывчивого к ней родственника.

Алексей празднование его возвращения предложил отменить, но маманя, выпив каких-то капель и наглотавшись таблеток, решила по-своему:

- Ставьте стол в горнице к дивану, чтобы я могла прилечь, и садитесь все против меня. Я тоже хочу поднять стаканчик за здоровье сыночка.

За столом сын, чтобы не расстраивать маманю, естественно, умолчал о неладах со злыднем-комендантом, о краже на складе и других неприятностях, зато охотно поведал о человеке щедрой души - начфине Князеве, обо всем добром, что тот сделал и мог бы еще сделать, останься Алексей на службе до конца войны, который теперь уже не за горами.

- Я за Дмитрия Князева, если бы потребовалось, жизнь бы готов отдать, как и он за меня...

Прозвучало это у молодого человека с пафосом. Правда, при этом и действие рюмки могло сказаться.

От зоркого материнского ока не ускользнуло, что сын за время отсутствия дома сильно изменился - повзрослел и почему-то осунулся, черты лица его заострились. Поэтому она не могла не спросить:

- Что это с тобой, сынок? Ты уж там не болесть ли какую подхватил. Ты ведь служить-то уходил - на птенчика смахивал, когда он с гнезда, чтобы крылья попробовать, в первый раз слетает...

Алексею не хотелось расстраивать маманю - рассказывать о тягомотине, в которую - вольно или невольно - превратили его службу в госпитале нерадивые, а то и вовсе злобствующие армейские чиновники. Поэтому сын встал из-за стола, не спеша подошел к мамане, несколько раз поцеловал выцветшие губы, впалые щеки. Потому что именно она, родительница, вдохнула в его душу ту силу, ту стойкость, которые помогли ему не спасовать в борьбе с обстоятельствами, которые обернулись против него, сохранить в душе веру в добро и справедливость.

Не обошел сын своим вниманием и главу семьи, тем более, что наследник не мог не понимать, что отцу судьба за его век ниспосылала куда более тяжкие испытания, и сын хоть бы раз услышал от него нарекание в ее адрес. Алексей подошел к бате со спины, обнял его, прижался щекой к его поредевшей шевелюре и застыл в этой позе.

Для семьи Сафоновых такое открытое, не боящееся ложного ощущения неловкости проявление чувств друг к другу было чем-то новым, необычным. Тем легче и вольготнее стало сразу у всех на душе - и у молодых и, тем более, у стариков. Петр Кузьмич встал, потянулся за полотенцем, висевшим на стене, чтобы утереть выступившие слезы. Маманя, не стесняясь, сморкалась в головной платок. Ну, а сынуля, чтобы не показывать своей растроганности - вплоть до того, что глаза у него тоже оказались на мокром месте - отошел к окну, уставился в него, будто увидел во дворе, в сгустившихся сумерках, нечто диковинное. Да и как ему было не растрогаться, если батя, мало-мальски успокоясь, подошел к нему, положил руку на плечо и растроганным голосом проговорил:

- Ты, сынок, это... в наш домашний воз-то пока не впрягайся. Оклемайся чуток. На люди покажись... Повольничай...

...Такого праздника на душе у Алексея, сколько он себя помнил, в жизни еще не было. Засыпал он в эту ночь со страстным желанием - чтобы подобное чувство испытывали и все его домочадцы. И даже своей бедной подружке Фае пожелал, чтобы она нашла свое счастье.

х х х

Сразу же, на другой день по возвращении служивого домой, установились погожие дни, с ярким солнцем с утра до вечера и с легким морозцем по ночам.

Солнечное тепло оказалось для Алексея волшебно-живительным, таким, что он, приняв три-четыре "солнечных ванны", почувствовал, будто у него по жилам быстрей заструилась кровь, душу его обуяла жажда деятельности.

А ощутил бывший рядовой интендантской службы животворность солнечных лучей, прислонившись однажды около полудня к обшитой крашеной охрой жестью двери отцовского амбара. Такую солнечную ванну он устроил себе потом и на второй, и на третий, и на пятый день. Тепло солнца, переданное телу молодого человека через посредство амбарной двери, оказалось настолько живительным, настолько волшебным, что он скоро почувствовал, как у него по жилам веселей заструилась кровь, как мускулатуру обуяла жажда деятельности.

Увидел Алексей однажды, что под навесом во дворе валяются здоровенные вязовые чурбаки, подумал, что у отца, скорее всего, уже не доставало сил, чтобы расколоть их на поленья - русскую печь и голландку топить. У парня зачесались руки - год, как не колол дровишки. Он разыскал колун, стальные клинья и за два дня, правда, изрядно попыхтев и не раз изойдя обильным потом, наколол столько дров, что Капа, привлеченная шумом и полюбопытствовавшая - чем это занимается под навесом брательник, опрометью бросилась на кухню, где Петр Кузьмич примерял заплату к чьему-то драному солдатскому ботинку, и закричала:

- Папань, выдь, глянь-ка, как там Ленька с чурбаками расправляется!.. А ты их хотел соседям за так отдать...

 

Сопроводительным документом, выданным в штабе госпиталя, рядовому Сафонову предписывалось в трехдневный срок по прибытии по месту жительства встать на учет в местном военном ведомстве.

Первым, кому рядовой Сафонов попался на глаза в райвоенкомате, был, конечно же, капитан Плотников. Сказать, что начальник первой части военкомата удивился или обрадовался, увидев человека, с которым бок о бок трудился более года, было бы преувеличением. Не то, чтобы капитан не уважал людей, не жалел солдат, которых посылал, может быть, на смерть. Просто он сумел изобрести для себя маску, чтобы скрывать за ней чувство сострадания. Не мог же он, в самом деле, говорить слова утешения всем, кого он по должности обязан был посылать на самые жестокие испытания, какие только могло придумать человечество. Да и кем он выглядел бы, если бы взял на себя эту миссию - нечто вроде приходского священника… Частью этой маски была усвоенная капитаном привычка давать военнообязанным, тем, кто постарше, шутливые безобидные прозвища. Так, пятидесятилетнему валяльщику, обросшему полуаршинной бородой, он мог запросто сказать:

- А! Товарищ комсомолец явился... Заходи, заходи, дорогой, Что такой случай действительно был, рассказывала секретарь-машинистка Плотникова Клава - вежливая, общительная девушка в годах.

- Этот обросший сивой бородой валяльщик, - рассказывала секретарша, - помнится, явился по повестке, приоткрыл дверь нашего кабинета, просунул свою бороду и робко так спросил: "К Вам можно, товарищ начальник?" Алексей Петрович поднял голову от бумаг, увидев редкостную бороду, даже рот от удивления раскрыл. А потом и говорит клиенту:

- А-а! Товарищ комсомолец! Заходи, заходи - давно ждем. "Гляжу я на посетителя, - продолжала Клава, - а у него глаза большие сделались, он даже шапку от испуга выронил: "Что вы, товарищ начальник! Ради Бога, не пишите - не был я комсомольцем никогда... Вот, хотите, на колени перед вами стану... "Мы потом, когда посетитель ушел, минут пять с Алексеем Петровичем смеялись. А дело-то оказалось серьезнее, чем мы думали. Старик-то, военнообязанный тот, был призывного возраста, ему на войну предстояло идти, а он наслушался рассказов про фашистов, что они коммунистов и комсомольцев, в плен попавших, в первую очередь казнят... Ну а борода - кто же не знает - в Кустарях в то время почти все староверы бороды носили.

...А капитан Плотников, на погляд Алексея, за прошедшие полтора года заметно постарел, что выразилось у него в еще большей худобе и в неестественном побледнении кожных покровов. Хотя еще в то время, когда они работали вместе, Алексей считал, что худеть этому человеку уже было некуда: у него талия и так вечно была тоньше, чем у иной балерины.

... Пригласив Алексея сесть, хозяин кабинета предложил:

- Ну, рассказывайте, как вам служилось?

Капитал Плотников сделал вид, что он - весь внимание.

А что нашему необстрелянному юнцу было рассказывать? Не об унизительных же нервотрепках из-за мелочных склок, которые в госпитале то и дело вызывались неурядицами с интендантскими тряпками. Капитан, поди, в первые годы своей службы в армии повидал всего этого с лихвой. Да и пословицу русскую, ходившую в свое время среди старых солдат, он, наверняка, слышал: "На то она и царская служба, чтобы мужик узнал, почем фунт солдатского лиха".

Молодой человек счел за лучшее высказать то, что он чувствовал:

- Алексей Петрович, извините, но мне о моей службе практически нечего рассказывать...

Капитан в ответ серьезно посмотрел в глаза собеседнику и задумчиво, как бы в знак согласия, проговорил:

- Я вас понимаю...

От внимания молодого человека не ускользнуло, как Плотников посерьезнел, покачал головой, читая заключение медиков госпиталя о его, Алексея, здоровье.

- И что же вы намерены делать? Вам необходимо пройти курс лечения в специализированном стационаре...

- Алексей Петрович, - чуть ли не взмолился незадачливый военнообязанный. - Ну, о каком лечении может идти речь? Такая война идет...

Плотников серьезно посмотрел на собеседника:

- Заверяю тебя - война закончится в ближайшее время. Закончится сокрушительным поражением Германии. Только вы об этом - никому!

Капитан приложил палец к губам.

Алексей счел нужным доложить начальству о своих домашних обстоятельствах:

- К тому же у меня родители почитай что инвалиды. А я у них пока единственная опора.

Начальник первой части встал, прошелся по кабинету. Остановившись около Алексея, с серьезным видом проговорил:

- Хорошо, я могу помочь вам устроиться на работу... Скажем, в райком комсомола.

- А что я там буду делать? - подумав, с сомнением спросил Алексей.

- Ну, на первое время постажируетесь в должности инструктора. А в дальнейшем всё от вас будет зависеть... Способностей вам не занимать. За время работы с вами я в этом убедился.

На такой благоприятной ноте, особенно для Алексея, беседа в райвоенкомате закончилась. Бывшие сослуживцы, а точнее - чиновники-полуночники тепло распрощались.

х х х

После беседы с Плотниковым для Алексея начались ночи мучительных раздумий: предложение капитана подняло проблемы, которые молодому человеку казались неразрешимыми. Собственно, проблема была одна. Работа, которую предлагал капитан, требовала от человека нормально развитого чувства коллективизма, а его, Алешку, учительница еще в четвертом классе прилюдно "окрестила" неисправимым индивидуалистом. Потому что он регулярно сбегал с классных массовок. Потому что все эти телодвижения в такт, дрыгания ногами и всплески руками "в два притопа, три прихлопа" вызывали у мальчишки почти физическое ощущение тошноты. На пионерских собраниях он не мог сдержать судорожной позевоты, чувствуя себя как заключенный в общей камере: и делать, что хочется, не смей, и уйти не позволяют.

В комсомол парнишка вообще не вступал: настоящего занятия для ума там, по его мнению, найти было невозможно, а выполнять поручения, с которыми - он сам себя уверил в этом - и безмозглый баран может справиться, не стоило и руки марать.

Наверное, в силу такой, Бог знает, почему занятой им позиции у Алексея, уже повзрослевшего, было недоверчивое, если не сказать брезгливое отношение к некоторым инструкторам райкома комсомола. Способствовали такому отношению к ним несколько случайных наблюдений за карьерой одного из них - Федора Грязнова, которого, насколько Алексей знал, никто из знакомых кустаревцев всерьез не принимал.

...В первый раз Алексей увидел новоявленного комсомольского активиста на районном сборе призывников. Собрание было многолюдным - явку на него обеспечивал райвоенкомат, а команды этого учреждения выполняли и за совесть, и за страх.

Грязнов сидел в президиуме, держался уверенно - чувствовалось, что к многолюдным аудиториям он уже привык. Алексей слышал про него, что года два назад он в одной из глухих деревушек района закончил семилетку, потом помогал матери работать в колхозе. Кто-то из родственников составил ему протекцию, посоветовал ему вступить в комсомол, после чего устроил родича в райком комсомола кем-то вроде мальчика на побегушках. Около полугода работает в должности инструктора.

Взойдя на трибуну и не глядя в зал, Грязнов в своем долгополом, обуженном пальто, будто с чужого плеча, и огромных кирзовых сапожищах производил впечатление бойкого дьячка из старорусской деревни, уволенного за непотребные повадки. Развернув текст доклада, сварганенного в агитпропе райкома, оратор бойко, с фальшивым пафосом, смахивающим на барабанную трескотню, начал бросать в зал стандартные газетные фразы, не вдумываясь в их смысл. О том, что он читал механически, как граммофон, можно было судить по ударениям, которые он, сплошь и рядом, делал не на смысловых, а на служебных словах, таких, как "потому", "несмотря", "вопреки"... И даже вместо слов "горя желанием помочь родной партии" Грязнова угораздило выпалить как "жела горянием".

Поскольку не сдобренный живыми эмоциями "барабанный бой" докладчика молодым людям в зале скоро наскучил, они слушать доклад с первых же слов перестали, и оговорка оратора пролетела у них мимо ушей. Ну а те, кто этот ляпсус уловили, разнесли его потом по всему району, так что присловье "Федька Жела Горянием" надолго стала в народе притчей во языцех.

Надо ли говорить, что Алексей Сафонов, чтивший живое слово как святыню, боялся такой скандальной славы пуще позорной смерти. Склонный к постоянному самоанализу, он гораздо уютней чувствовал себя в тени, по возможности - вне коллектива. Взрослея, он все больше склонялся к убеждению, что жертвами честолюбия чаще всего становятся люди, зараженные болезненной жаждой обратить на себя внимание людей, возвыситься над толпой, утереть нос сверстникам хотя бы грошовым, но чином, обрести возможность хвастаться расположением к себе начальства.

Алексей помнил, как оживленно шумели старшеклассники кустаревской средней школы, особенно те, кто жили по деревням района, как увлеченно спорили они о том, как надо действовать, чтобы выбиться в прокуроры, в народные судьи, в секретарей райкомов, а также о том, какая у них зарплата и какой они наделены властью.

А нашего молодого человека и тогда, и сейчас занимал вопрос: ну, выбьется такой Грязнов "в люди", станет вторым секретарем райкома партии, как сейчас Зыков, о котором по району ходят слухи, будто он не чист на руку, злоупотребляет властью, с председателями колхозов и другими подчиненными ему руководителями разговаривает грубо и оскорбительно, то и дело угрожает им увольнением, хотя подавляющее большинство их старается работать на совесть. Выбьется и, подражая своему патрону - ведь, по присловью, дурной пример заразителен - начнет обирать продавцов сельпо, выгораживать их перед прокурором, спасая их от кары за махинации, на которые он сам же и будет провоцировать их своими поборами. Потом женится, породит еще одного такого же Зыкова-Грязнова. Неужто этому никогда не будет конца? А тут еще вспомнилась байка, услышанная от родителя. Будто Зыков однажды, изрядно накачавшись, признался конюху райкома Терентию:

- Один раз на свете живем, приятель... Кому не охота живой-то кровушки попить...

Что, рассуждал молодой человек, разве он, Алексей, сталкиваясь с подобным несправедливостями, может принудить себя поступать так, как этот "активист" Зыков, потерявший всякий стыд и совесть? Конечно, такие люди, как он, не вечен. Да и строй, установившийся в стране, рано или поздно будет выправлен, усовершенствован. Не будут же люди без конца равнодушно взирать на нетерпимое поведение некоторых своих зарвавшихся верховодов. Но ему-то, Алексею, что делать сейчас, как приспособиться к жизни? Ведь при такой обстановке не трудно соскользнуть и на кривую дорожку. Но как потом глядеть в глаза сородичам, землякам - всем, чьим мнением он дорожит? Ведь без их моральной поддержки не успеешь оглянуться, как окажешься в вакууме...

Как никогда раньше, Алексей сейчас остро ощущал, что ему предстоят мучительные поиски своего места в жизни.

 

Искаженное, а если взглянуть на вещи с юмором, забавное представление об облике и сути представителей новых, советско-коммунистических властей сложилось в ту пору у сельских ребятишек, представителей подрастающего поколения кустарей села.

Рассказывает Толич, бывший одноклассник и кореш Алексея. Дом предков, в котором жил Толич, стоял прямо напротив здания райкома партии. А райком держал две пары лошадей, чтобы секретарям было на чем разъезжать по району. Летом конюх райкома Терентий часто гонял коней на Нижний омут - выкупать, почистить, поскольку Зыков считал, что райкомовский выезд должен быть не хуже, чем у бывшего самого богатого купца села. Этого момента - купанья лошадей - всегда с нетерпением ждал Андрейка, девятилетний братишка Толича. Ибо шустрого парнишку - хлебом не корми, дай только поскакать на жеребчике по улицам села да поплавать на нем вдосталь на речке.

Возвращаясь ближе к вечеру с купанья, конюх и Андрейка обычно встречались с секретарями райкома - первым, Томилиным и вторым, Зыковым. Секретарям после работы нравилось посидеть на крылечке, побеседовать с "простым народом" - конюхом и рабочими хоздвора. В эту компанию порой удавалось затесаться и Андрейке. Там он наслушался рассказов секретарей: Томилина - о том, как ему студентом, чтобы не умереть с голоду, приходилось приторговывать папиросами, и Зыкова, которому доставляло удовольствие похвастаться тем, что он был у отца, который мастерил кадки для засолки овощей, первым помощником. Намотав на ус услышанное и пошевелив своими ребячьими мозгами, Андрейка однажды возьми да и пристань к первому секретарю с вертевшимся у него на языке вопросом:

- Что же это ты, дядя Томилин, так за всю жизнь и не научился ничего делать руками? Вон дядя Зыков хоть кадушки мастерить наловчился. Случись в жизни какая беда - всё с голоду не помрет. А ты что будешь делать, если с работы сымут?

 

У Алексея, помнится, когда Толич рассказал ему эту байку, появилась интересная мысль: а ведь устами деревенского мальчишки глаголила истина. Человек русский спокон веков воспитывался в отцовском доме в том духе, что если парень, повзрослев, не научился ничего делать руками, он страшно усложнял себе задачу отыскать свою ячейку в улье жизни. Тем более, что в старое время, по-видимому, и учреждений-то таких не было, которые заботились бы о трудоустройстве людей. Правда, при теперешней власти положение в селах, где люди веками кормились ремеслом, кажется, даже ухудшилось. Рабочего человека, кустаря, местные власти, по выражению сельских тружеников, начали бить по рукам. Иными словами, было постановлено - заниматься ремеслом на дому - не сметь! Такая политика спустя ряд лет стала одной из причин, почему сельской молодежи расхотелось перенимать ремесло родителей. Вот и приходилось молодым людям на селе идти на любую должность, которую могли предложить местные учреждения. Одну из них - инструктора райкома комсомола - начальник первой части райвоенкомата и решил порекомендовать Алексею.

У нашего молодого человека, как и у большинства молодежи на селе, отношение к инструкторам, как и вообще к своим сверстникам, которым посчастливилось пристроиться на какую-нибудь должность в органах власти, было в то время двоякое. С одной стороны, он этим парням и девчатам сочувствовал: им требовалась работа как источник существования, а устроиться иначе было негде. Но к тем из ребят, кто, дорвавшись до поста с экзотическим, а то и с устрашающим наименованием типа инструктор, инспектор, агент, начинали задаваться, драть нос кверху, не только Алексей, но и многие простые люди не могли не относиться с предубеждением, а то и с неприязнью, стараясь, по возможности, избегать встреч с ними.

"Вот и выбирай, Алёха, одно из двух зол, - подводил итоги своим исканиям молодой человек, - прищемляй хвост своей чересчур щепетильной совести и становись чиновником или тащись в забытый Богом колхоз, где освященный тысячелетними традициями благодатный крестьянский труд в силу известных обстоятельств превращен теперь в нечто, сравнимое разве что с бывшей каторгой - царских жандармов только не хватало.

Как покажет ближайшее будущее, судьба скоро позаботится о том, чтобы наш оказавшийся на распутье искатель правды отведал сначала второго варианта своего "меню жизни". Правда - в облегченном варианте. А то ведь не успел Алексей вернуться домой, как отец огорошил его историей из колхозной жизни, в которую сын, воспитывавшийся в демократическом духе революционных пятилеток, никак не мог поверить. А рассказал Петр Кузьмич о том, как в одной из деревень района председатель колхоза, своей внешностью - кряжистостью и свекольным цветом лица - напоминавший кулака из недавнего прошлого, собственноручно доставлял на ферму припозднившуюся доярку. А сделал он это будто так: вытащил молодую женщину силком на улицу, привязал ее за руки к задку дрожек, сам сел на дрожки и хлестнул кнутом жеребца... Можно себе представить, в каком виде бедная доярка предстала перед своими буренками... А вся вина ее перед председателем состояла в том, что она не успела докормить грудью бедолагу-ребенка...

х х х

Вспомнив великодушное пожелание отца - "не впрягаться пока в семейный воз", Алексей истолковал это как совет отца - отдохнуть, не поступать пока никуда на работу. Однако слоняться по дому без дела из угла в угол, когда все члены семьи постоянно чем-то заняты - об этом для Алексея не могло быть и речи.

Снабжение печей дровами, доставку воды - это Алексей с первого же дня взял на себя. Топкой печей, приготовлением пищи, уборкой посуды и комнат - этими и другими делами в семье занимались все, кроме Петра Кузьмича, у которого почти не переводились заказы клиентов на починку обуви. Не переводились, скорее всего, потому, что по сравнению с другими сапожниками он брал за работу всех дешевле.

При сложившемся четком взаимодействии друг с другом у всех членов семьи оставалось достаточно времени для сна и отдыха, а у Капы - и для учебы. С ней, сестренкой, Алексей и завел однажды вечером речь о том, существует ли еще на селе какая-нибудь культурная жизнь. Та в ответ посмотрела на брата своими большими серыми глазами с такой серьезностью, что Алексею сделалось неловко:

- Что ты, Леш! Ведь все молодые люди на войне, а все девушки работают... через силу, особенно в колхозе.

- Что, неужели и нардом закрыли?

- Нe знаю... Зимой был закрыт, дров не было. А ты бы сходил, посмотрел. Заодно проветрился бы, людям показался.

Алексей выбрал день посвободней, почистил свои кирзовые сапоги, одел полученную в госпитале шинель и вышел на Большой тракт. День был рабочий, поэтому на тракте - кустаревском "бульваре"- было пусто. К счастью, входные двери нардома были открытыми, однако и здесь никого не было. Только когда он вошел в вестибюль, дверь справа открылась, показалась девушка с книжками, которые она прижимала к груди.

- Скажите, а нардом работает? - почему-то застеснявшись, спросил Алексей.

- А вам что собственно нужно? В данное время работает библиотека. Эта дверь как раз и ведет в нее.

- А кино бывает?

- Кино? - почему-то удивилась девушка. - Вообще-то бывает... Но я не помню, когда показывали в последний раз.

- Ну, а какие-нибудь кружки, танцы?

- Не знаю... Впрочем - выйдете на улицу, повернете за угол здания направо, там будет вход в малый зал. В этом зале всегда кто-нибудь бывает. Там все и узнаете.

В довольно просторном зале, куда вошел Алексей, он увидел группу ребят тринадцати-пятнадцати лет, при одном взгляде на которых было ясно, что хлеба они досыта не едят. На приветствие вошедшего дети ответили нестройным хором и без энтузиазма. Гость обратил внимание, что у большого окна стоял биллиардный стол, а возле него переминались с ноги на ногу двое ребят повзрослее. Они явно ожидали, что за новость принес им незнакомый посетитель - поэтому, держа в руках кии, игру на время прекратили.

Поскольку молча стоять было неудобно, Алексей сказал первое, что пришло в голову:

- Можно поглазеть на игру... за компанию?

- А кто запрещает - глазей, - полусерьезно-полунасмешливо ответил шустроглазый парнишка в огромных, явно солдатских ботинках. - Билета покупать не надо. Сыграть "на мусор" захочешь - занимай очередь.

Алексею до войны довелось пару раз подержать в руках биллиардный кий - в то время охотников погонять шары по зеленому полю на селе было с избытком, а биллиард этот – один-единст-венный на все село. А проживало в Кустарях, если верить сельсоветским подворным описям, с которыми Алексею в начале войны довелось иметь дело - не менее шести тысяч душ.

Знал Алексей и что значит "играть на мусор": стой у стола с зеленым сукном и жди, пока один из партнеров "профукает" и по заведенному, честно соблюдаемому правилу отдаст кий очередному страждущему.

Свою первую же партии, когда подошла очередь, Алексей молниеносно проиграл. "Как японцы скоротечную войну с СССР у реки Халхин-Гол" - с огорчением подумал про себя наш неудачник и решил пойти побродить по селу. Прошел он и мимо дома виновницы своей многострадальной любви - Вали Светловой. Раза два прошелся около, взад-вперед, пристально вглядываясь в окна. Поскольку никаких признаков жизни в доме обнаружить не удалось, постучаться не решился. Надо было придумать уважительную причину беспокойства, а ничего путного в голову не пришло. Постояв на углу пустынной улицы, бедолага решил не солоно хлебавши вернуться домой.

Алексей сходил на неделе в биллиардную еще раза два, убедился, что играть он не умеет, тем более что пацаны подтрунивают над ним - такой взрослый парень, почти мужик, а шары дуплетом послать в лузы никак научиться не может. А что делать, если у парня просто душа к развлеченьям и забавам не лежала. К тому же Алексею стало мерещиться, что дни его жизни катаются от борта до борта, то бишь от утра до вечера, наподобие биллиардных шаров - такие же до смертной скуки одинаковые, "такие же податливо-нестойкие и такие же гладкие: не за что ухватиться, если захочешь их поймать, удержать. И сколько их ни катай, их внутренняя сущность ни на йоту не изменится. А самое тоскливое, даже, пожалуй - гибельное: утрать над их неудержимым движением власть или даже способность применяться к траекториям их безудержного мелькания, можешь потерять веру в свои силы, в возможность своего самостояния на земле...

 

Прогулка Алексея мимо дома родителей владычицы его юных грез - Вали не прошла для него даром. В одну из ночей, когда молодой человек засыпал, мучимый непонятным предчувствием, он под утро проснулся, разбуженный тревожным сном. А снилось ему, будто родителям девушки пришло с фронта извещение о том, что их дочь пропала без вести. Так и не заснув до самого утра, Алексей после завтрака оделся и, ничего не сказав отцу, который оставался дома один, вышел на улицу и направился по знакомому адресу. Он до этого лишь раза два был у Вали дома, не зная ее родителей, как, очевидно, и они его. Ему стоило больших усилий воли, чтобы заставить себя навязываться незнакомым людям.

- Вы чего хотели? - довольно грубо спросили из-за двери, когда молодой человек еле дождался отклика "живой души" на свой троекратный стук.

- Простите, я - бывший одноклассник Вали, хотел справиться, как она там, в армии, что пишет?

Дверь наконец-то открыли, дородная холеная женщина окинула недоверчивым взглядом незнакомца с головы до ног.

- Но Валя ничего не говорила мне о вас. Вы - Сафонов?

"Это значит - понимай так, что о ком-то другом Валя все же говорила?"- пронеслось в голове молодого человека. Но обижаться было не время.

- Я хотел узнать, как здоровье Вали, как ей служится... Может, адрес дадите... Мы, выпускники школы первого года войны, все интересуемся судьбой друг друга...

Женщина с минуту о чем-то думала.

- Ну, служилось Вале за это время по разному... Но в последнем письме она предупредила, что адрес ее должен перемениться. Так что... Я не знаю, стоит ли ей сейчас писать.

Спросить еще о чем-либо молодой человек не осмелился, извинился и быстро сбежал с крыльца. Дорогой, не в силах справиться с обидой, подумал: "Заслужить расположение такой буржуйки - надо заиметь погоны не ниже майорских". Мысль эта была навеяна молодому человеку скорее всего тем, что поведение жен некоторых районных начальников в то время можно было назвать как угодно, только, увы, не скромным...

Видя, что сынуля начинает маяться от безделья, Петр Кузьмич начал исподволь вовлекать его в свои сапожничьи дела, поручая ему всевозможную мелочёвку по ремонту обуви. Сыну приходилось в основном накладывать союзки да латать дыры на носках и голенищах сапог и ботинок. Кстати, эти работы он основательно освоил, когда отца мобилизовали на рытье противотанковых рвов. Теперь Алексей с помощью отца довольно быстро овладел навыками в таких сложных операциях, как прошивка голенищ сапог с подклейкой, втачивание носков и задников и крепление подошв к голенищам.

Становиться заправским сапожником Петр Кузьмич сыну рассоветовал: дескать, пронюхай финагент, что в доме объявился трудоспособный, то есть не пенсионного возраста, сапожник, он под страхом уголовного наказания заставит его выкупить патент, на оплату которого уйдет весь его заработок. А главное - на селе запрещена кустарная выделка кож. А из воздуха сапог не сошьёшь.

- Не хочешь же ты, - убеждал отец сына, - чтобы тебя еще раз заставили пережить казнь египетскую, какую пережили мы, старики, когда нарком финансов своими неподъемными налогами вынудил крестьян по всей России вырубить приусадебные сады, обездолив в первую очередь ни в чем неповинных ребятишек?..

И всё-таки однажды Алексей Сафонов не смог побороть в себе зуда: изготовить самому, без помощи отца, пару мужских яловых сапог. Что поделаешь: жажда самоутверждения, как известно, дает человеку знать о себе чуть ли не с первого глотка воздуха, знаменующего его появление на свет. Но об этом решительном начинании молодого человека, так славно потешившем его тщеславие и ставшем сразу же источником горького разочарования, говорить пока рановато. У нашего героя началась эра более серьезных переживаний, и не личного, а сугубо общественного плана.

 

Как-то незаметно - за домашними делами и заботами, не затрагивавшими ни души, ни глубин ума - пролетели дни и недели ранней весны. Казалось, еще вчера по раскисшим от таяния тропам нельзя было пройти, не имея нагольных юфтовых или хотя бы кирзовых сапог, а сегодня уже в любой конец села, пожалуйста, кати на велосипедах, которые за войну, к слову, почти полностью перевелись. Незамеченным пронесся и ледоход, который, кстати, выдался очень уж худосочным, поскольку речку в прошлом году запружать было некому.

В колхозе наступила пора весновспашки. Об этом Алексей с батей узнали, когда к ним прихромал Семен Звонов, глава их бригады. Поскольку семья Сафоновых числилась в колхозе, Семен попросил, чтобы кто-нибудь из них принял участие в полевых работах.

С Петром Кузьмичом бригадиру вести переговоры было бесполезно: местные власти еще год назад, сразу же по возвращении старшего Сафонова с трудфронта, дали добро на его устройство в местную артель инвалидов на должность заведующего производством. Степанида Ивановна тоже была при деле: выполняла в производственном цеху сельпо заказы фронта на теплые носки и варежки для красноармейцев. Оставались только Алексей и Капа. А поскольку сестренка училась в средней школе, оставался только один кандидат - Алексей свет - Петрович... Он знал это и внутренне был готов хоть сейчас выйти в "чисто поле", подышать вольным воздухом, умиротворенно окинуть взором горизонт, не стесненный разбросанными по склонам балок и всхолмлений рядами хат, которые за годы войны без хозяйского пригляда до обидного обветшали.

Поймав на себе вопросительный взгляд бригадира, Алексей не удержался от своей тонкой, скептически-сочувственной улыбки:

- Ну что ж, сочту за честь пойти хоть завтра же в поле, послушать за компанию жаворонка...

А присловье это - "послушать жаворонка" означало в ту военную весну вот что. Надо было прийти утром в бригадную конюшню, вывести по указанию конюха какую-нибудь голодную кобылу, у которой все ребра выпирали наружу, запрячь ее в развалюху-телегу и затащить на телегу орудие пахоты - соху. Нервы "повелителя" кобылы, особенно, если он новичок, начинали взвинчиваться еще по дороге к урочному клину, который предстояло вспахать. Гнедуха никак не реагировала на все понукания, явно экономя силы, которых ей с голодухи хватало только на то, чтобы с трудом переставлять ноги.

Доковыляв кое-как до места, где предстояло трудиться, Гнедуха останавливалась и, понурив голову, безучастно ждала, когда ее из телеги перепрягут в соху, которую на предназначенный для вспашки клин пахарь обычно переносил на себе. Когда, приладив упряжь, пахарь говорил: "Но-о, милая" и - больше для острастки - потчевал лошадь кнутом, та не только не трогалась с места, но даже не поводила ушами. Мужику приходилось волей-неволей брать строптивицу под уздцы и с силой тянуть ее за собой. В лучшем случае полудохлая кормилица проделывала пять-шесть неглубоких борозд и надолго останавливалась, тяжело дыша и еле держась на трясущихся ногах. В худшем случае бедное животное застревало в первой же борозде, ноги ее подгибались, и она всей тяжестью обрушивалась на землю, запрокинув голову и бессильно отбросив копыта.

Тут уж пахарю ничего не оставалось, кроме как ложиться рядом со своей злосчастной помощницей на спину и, закинув руки за голову, помимо своей воли прислушиваться к мелодичному пению жаворонка, самой природой на веки вечные приговоренного славить Вседержителя-Господа.

 

Так, по крайней мере, представлял себе Алексей дела в родном колхозе, наслушавшись после возвращения из госпиталя рассказов знакомых колхозников. Судьбе угодно было, чтобы он показнился на это удручающее зрелище собственными глазами. Злоключения молодого человека начались в первый же день его появления в бригаде. Выделенный ему конюхом молоденький меринок подвергался пыткам голодом, вероятно, с той лютой поры, как его отняли от матки. Во всяком случае, Алексей не заметил в меренке ни малейших следов игривости, свойственной молодым животным.

Когда молоденький коняга, будучи впряженым в легкий плужок, подстегнутый легким ударом вожжи, рванул с места, неопытный пахарь, впервые взявшийся за рукояти плуга, не знал – радоваться ему или тревожиться - очень уж худущий был у коня круп, тонки и ненадежны ноги. К сожалению, Алексей не заметил, как дыхание животного стало все учащаться, в нем появились подозрительные хрипы. Вот до конца вспахиваемой борозды оставалось уже каких-то шагов 30..., 20..., 10... И тут молоденький меринок сначала споткнулся, потом остановился, весь как-то странно напрягся, коротко всхрапнул и... рухнул на землю. Пока Алексей добежал до делянки, где пахал Андрей, бригадир, пока тот что-то понял из сбивчивого рассказа перепуганного пахаря о постигшем его несчастье, пока они добежали до места происшествия, бедный коняга уже испустил дух.

Вечером об этом было доложено председателю колхоза, тот поставил в известность райком партии. А затем дело пошло как по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. Учитывая трудности колхоза с тягловой силой, райком обязал машинно-тракторную станцию выделить пострадавшим старенький колесный трактор. Андрей, бригадир, разрешил Алексею во время пахоты поработать на тракторе в качестве подручного-плугаря. Андрей потом сообщил Алексею, что молоденький ветеринар, приходивший в бригаду по случаю чрезвычайного происшествия, записал в своем акте в качестве причины смерти меринка "остановку сердца в результате крайнего истощения и перенапряжения". Хотя бригадир успокоил молодого плугаря, что взыскивать стоимость лошади с него не будут, Алексей в первый раз по настоящему испытал, что такое муки угрызений совести. Дома он даже курицу не мог лишить жизни, как маманя ни упрашивала его.

И еще Алексею было мучительно неловко оттого, что тяжелыми мужичьими делами на его глазах занимались подростки школьного возраста, пенсионеры и вдовы павших на войне солдат. Правда, было немало и солдаток, но тем, полагал Алексей, было еще на что-то надеяться - не всех же сожрет проклятая война... Немного утешало молодого человека лишь то, что никто из женщин не роптал на судьбу. Лишь черты лица и у женщин и у подростков посуровели, были исполнены жесткой, непреклонной решимости.

...Когда в колхозе начался сенокос, Алексей с бригадиром, при небольшой помощи колхозного кузнеца, отремонтировали колхозную сенокосилку и Сафонов две недели заготавливал на ней корма для колхозного скота.

Поскольку исправных комбайнов в МТС не было, председатель колхоза уговорил механика МТС переоборудовать один из неисправных комбайнов под стационарную молотилку. Алексей с охотой помогал ремонтным рабочим и специалистам МТС, попутно старательно вникая в механику взаимодействия узлов и деталей машины. Это пригодилось ему, когда он стал на току машинистом.

Однажды Алексея смутил и даже озадачил такой эпизод. Когда он копался в двигателе комбайна - в нем засорилась система подачи топлива - ему для окончания работы не хватило светлого времени, и он решил переночевать в поле, хотя принесенные из дома продукты у него кончились.

- Что ты, Лёха, - стал отговаривать его бригадир, - сейчас другая обстановка, никто твой энтузиазм не оценит. Это тебе не тридцатые годы, когда артельный труд крестьян был в новинку, воодушевлял людей. А сейчас девчата тебя просто не поймут, а то и высмеют. Не ровен час, еще и врагов себе наживешь: вот, возьмут колхозники, да и обвинят тебя в том, что ты цену их трудодня сбиваешь.

Алексей тогда бригадира не послушался, азарт свой глушить не стал - и правильно сделал. Потому что с обмолотом зерновых бригада в том году справилась до осенних дождей. А это была уже победа - в других бригадах хлеб домолачивали уже при зимних морозах.

За работу с техникой Алексей, увы, ни копейки денег не получил. Ему, как и всем колхозникам, бригадир ставил трудодни, да и то зачастую не целые, а доли, потому что техника подводила - то и дело выходила из строя. К тому же у молодого человека еще не было никакого диплома технического специалиста - война перепутала все планы и мечты об учебе.

Тем не менее, бригадир заверил Алексея, что тот получит под итог более десятка пудов зерна, а это значило, что зимой семья Сафоновых может прокормиться собственным хлебом.

Оставаться работать в колхозе навсегда Алексей считал нецелесообразным: он не расставался с мыслью о дальнейшей учебе. Но какую профессию избрать - для него было пока в тумане. Он знал только, что престиж педагога - профессии, которую Алексей, будучи еще в школе, так высоко ценил, теперь безнадежно упал. Молодой человек очень хотел обсудить этот вопрос с директором средней школы Петром Ефимовичем Мазневым, который был назначен на этот пост в прошлом году и который до войны преподавал историю. Алексею, помнится, он очень нравился - открытостью характера, демократическим отношением к учащимся, с каждым из которых он мог разговаривать и вести себя как с ровней. Но встречаться с Мазневым в школе Алексею не хотелось. Официальная обстановка там, как он полагал, вызвала бы определенную скованность, а ему хотелось завязать с педагогом контакт от души к душе, когда ничто не мешает человеку выговориться без стеснения. Алексей знал, что Петр Ефимович побывал на войне, получил ранение в ногу, но, как это нередко бывает с людьми, щедро наделенными от природы физическим и душевным здоровьем, фронтовая травма придала новый импульс бодрости его духе и добродушию.

 

Говорят, когда чего-либо очень хочешь, надо лишь набраться стойкости и терпеливо ждать. Кто знает - может люди врут. Но Алексей своего все же дождался.

Как-то в конце лета, в воскресенье, возвращаясь из библиотеки, куда он ходил за учебниками, которых не оказалось у сестры Капы, молодой человек поймал себя на мысли: человек, шедший на некотором отдалении впереди, кого-то ему сильно напоминает. Ускорив шаг, Алексей вскоре удостоверился - да, это действительно был директор средней школы, встречи с которым он искал.

- Петр Ефимович! Можно вас на минутку? - позвал молодой человек. От охватившего его волнения он даже не почувствовал, как сердце вдруг гулко забилось.

- А, Илья Муромец! Привет земляку!

Алексей уже слышал, что всех сельских ребят, имени которых он еще не успел узнать, Петр Ефимович величал по наитию, вспомнив какого-либо былинного богатыря древней Руси.

- Ты о чем-то хотел спросить? - внимательно посмотрев на молодого кустаревца, осведомился Мазнев.

- Да вот... - замялся Алексей. Насчет аттестата зрелости кумекаю.

- Ну, что же, это похвально... Время такое наступает - без грамотешки туговато придется.

Учитель взял парня под локоть:

- Пойдем, нам ведь по пути.

- Я, собственно, хотел посоветоваться с вами, как бы это сделать поумнее... Я уже целый год пропустил - служил в госпитале. Да и семейные обстоятельства...

- Жениться, что ли, надумал, - с еле заметной улыбкой поинтересовался директор.

- Да нет... С этим делом лучше малость опоздать, чем спороть горячку.

- Цветисто сказано - Пушкин позавидовал бы, - засмеялся Петр Ефимович. - Ну а раз так, приходи первого сентября, оформим тебя в десятый класс.

- А по-другому нельзя? Мазнев посерьезнел:

- Можно и по-другому. Но это будет гораздо труднее... Для тебя. Это называется - сдавать экзамены экстерном. Слышал о таком?

Представления об этом редком в то время способе постижения наук были у Алексея весьма смутными.

Тут собеседники дошли до перекрестка, Петр Ефимович остановился:

- Ну, мне надо поворачивать сюда, - и он указал на переулок, а потом легонько хлопнул себя по лбу:

- Слушай, Алексей - тебя так ведь зовут? - у меня идея. У нас с тобой есть, о чем поговорить, так ведь? Но надо как-то полезное с приятным "поженить". Ты не против, если мы в ближайшее воскресенье махнем на Леснянку, к Долгим омутам? Посидим с удочками, покалякаем обо всем не спеша...

- Конечно, не против, Петр Ефимович. Я тоже давно там не был. Сожалею, что сам не предложил вам такой вариант.

- Ну, вот и добро. Тогда готовь снасти. А я кое-что из еды прихвачу. Картошки, скажем. Люблю печеную картошку. С дымком чтобы...

 

Когда рыболовы в воскресенье сошлись в условленном месте, и погода выдалась на славу, и настроение - во всяком случае, у Алексея - было светлым, праздничным. Тропинка к заветным омутам была протоптана между ухоженных сосенок, кроны которых еще не успели разрастись и почти не загораживали неба. В лесу Алексеем почти всегда овладевало благоговейное, почти религиозное чувство. Ему казалось, что таинственно-задумчивые сосны внимательно смотрят на него, прислушиваются к его шагам, читают его мысли. Вот-вот они заговорят на своем древесном языке, откроют ему, наконец, чарующую тайну, которую бережно передают друг другу из поколения в поколение.

Алексей еще накануне обдумал круг тем для бесед с Петром Ефимовичем. Он решил, что с директором школы, образованным человеком, надо постараться поговорить по душам, что называется "за жизнь". Ибо у молодого человека это был первый такой тесный контакт с представителем интеллигенции села. И настроение - во всяком случае, у Алексея - было сейчас светлым, праздничным.

И вдруг, совсем некстати, парень вспомнил рассказ отца о том, как учителя села еще в тридцатые годы пошли однажды на рискованный шаг: вывесили на двухэтажном здании школы черный флаг в знак протеста против установленной им мизерной заработной платы, которой им не хватало даже на то, чтобы прокормить свои семьи.

О бедственном положении учителей во время Отечественной войны и говорить было нечего. Это выяснилось сразу же, как Алексей завел с Мазневым разговор на эту тему. Набравшись смелости, молодой человек с ходу припер директора к стенке:

- Петр Ефимович, скажите, а педагог - это сейчас престижная профессия?

- В смысле доходности? - с легкой насмешкой спросил Мазнев.- Ты, наверное, знаешь, что на свою месячную зарплату учитель со стажем может купить на рынке только две меры картошки. Это что-то около 30 килограммов. Вот и суди сам, может ли преподаватель, имеющий, скажем двоих детей, обеспечить семье сносное существование, даже при условии, что супруга тоже учительствует.

Алексей готов уже был раскаяться в том, что завел разговор на лихую в то время для каждого россиянина тему. Он подрастерялся и ударился в другую крайность.

- А вы знаете, Петр Ефимович, - воодушевляясь, заговорил молодой человек, - когда я в девятом классе слушал рассказы Евгении Дмитриевны о деятелях литературы - а материал она подавала сверхувлекательно, с разными захватывающими подробностями - я в миг забывал обо всем на свете. И мне очень хотелось стать таким писателем, как Джек Лондон или таким увлеченным своим делом педагогом, каким была Евгения Дмитриевна.

- А что, такой предмет, как история, тебе не нравился? - с иронической усмешкой спросил Мазнев.

- Н-не знаю, - замялся Алексей. - Там очень много имен и дат запоминать надо. И очень часто учебники меняются...

Петр Ефимович посерьезнел:

- Ну, я думаю, чехарда с учебниками - это следствие известных событий в России.

Алексей понял, о чем говорит учитель, и по тому, как он потемнел лицом, догадался - эту тему сейчас лучше не затрагивать.

 

Последнюю часть пути наши любители посидеть с удочкой над речкой проделали молча. Обоим было жалко нарушать торжественно-благоговейную тишину лесной глухомани, души их жаждали пообщаться с природой на ее, никем еще не расшифрованном, но целебном для духовного мира людей языке.

А вскоре лесная тропинка круто ушла вниз, и путники оказались на берегу речки Леснянки, которая здесь делала крутой поворот. Именно благодаря этому повороту речка во время весенних половодий с годами подмыла крутой противоположный берег и образовала два небольших омутка, которые люди почему-то назвали Долгими.

- Посмотрите! - словно радуясь неожиданной находке, проговорил Алексей. - Здесь чувствуешь себя словно в горном ущелье: сзади - стена леса, а спереди почти отвесный горный склон...

- Ущелье-то ущельем, - усмехнулся Мазнев. - А где рыбачить-то будем? Всё прибрежье сплошь камышом заросло.

Алексей прислонил свои удочки к тонкой осинке и быстрым шагом прошелся сначала вверх по теченью речки, потом вниз.

- Идите сюда, Петр Ефимович! - раздался вскоре голос "разведчика".

Оказывается, молодой человек отыскал место, "сижу", где кто-то из рыбаков еще в разгар лета сделал доброе дело. Поскольку вода была теплая, добрей человек не поленился зайти в реку и повыдергать с ее дна всю растительность, которая мешала закидывать удочки. Образовавшегося коридора оказалось достаточно, чтобы наши рыбаки устроились здесь с удобствами, использовав для сидений хорошо просохший за лето камыш. Алексей разбросал по воде какой-то приманки - той, что приготовил его отец, который иной раз любил похвастаться, что в молодости был заядлым рыбаком.

 

Увы! Рыбацкое счастье наших любителей ухи долго манежило. Только когда солнце начало переваливать на вторую половину своего небесного пути, у Петра Ефимовича поплавок на одной из удочек сначала легонько запрыгал на поверхности воды, а потом стремительно пошел на глубину. "Ура!" - потихоньку провозгласил рыбак и бросил в котелок с водой первую плотвичку. Минут через пять он вытащил еще одну такую рыбешку, потом еще и еще. А вскоре начало клевать и у Алексея. Только его удочки почему-то облюбовали почти одни только шустрые ершики.

- Что-то не везет! - со вздохом огорчения проговорил рыбачок.

- Не скажи... - поспешил утешить Алексея его напарник. – Разве ты не знаешь, что ерши - для ухи самая лакомая рыба? Без них уха даже рыбой не пахнет.

Когда в котелке набралось около трех десятков рыбной мелочи, Петр Ефимович встал, вырезал в прибрежном ивняке два колышка с рогульками, заострил им концы и, выбрав полянку попросторней, воткнул на расстоянии хорошего шага друг от друга. Набрав под соснами сухих сучьев, развел между кольями веселый костерок. Потом, когда сучья дружно запылали, Алексей помыл у реки котелок для ухи, наполнил его на две трети водой и повесил на перекладину над костром. Петр Ефимович быстро почистил и порезал четыре крупных картофелины.

- Жаль, дома лука не оказалось, - сказал Мазнев. - С луком уха получилась бы вкуснее...

- А вот! - вытаскивая из сумки две больших луковицы, похвастался Алексей. - Я даже чесночину захватил: остренького захотелось...

- Я бы тоже не против... да опасаюсь - наемся, приду домой, а жена у меня чесночного духу не переносит.

- Хм... - усмехнулся Алексей. - А разведенный спирт-сырец, которым мы сейчас чокались - он... что, изысканными духами пахнуть будет?

- Ну, за это меня особая проборция от жены ждет. А чесночок я вообще-то люблю, но супруга ругается, говорит - от него я как мордвин пахну.

- Ну, это она зря! Мои друзья-мордва, с которыми я вместе учился в школе, чеснок не жаловали. Вот с луком хлеб есть могли и в обед, и в ужин... И с таким аппетитом - у меня, бывало, слюнки текли, когда я смотрел на них. Только лук у них с нашим не сравнять: крупный - со средний мужской кулак! А сладкий - его с хлебом можно есть без соли - так аппетитно жуется...

Алексей достал из сумки поношенный материн ситцевый платок, развернул его на травке. В платке оказался порезанный ломтями хлеб, четыре вареных яйца, небольшой шматок сала. Мазнев присовокупил к этой снеди большой кусок пирога из пеклеванной муки с начинкой из поджаренной свежей капусты. Алексей в свою очередь, пошарив рукой в недрах сумки, торжественно поднял над головой "четушку" - четвертинку рябиновой настойки, оставшуюся после именин отца.

- Маманя "сочинила"! - Алексей встряхнул бутылку. - Смотрите - как слезочка невинной девушки. Пропустим по глоточку, чтобы дома не журились?

- Мы же только что употребили по сотке... под уху. Оставь свой "трофей" на дорожку. А то чай кипятить все равно не будем - поздно уже.

С пирогом уха показалась обоим рыбакам еще вкусней. Молодой человек не удержался от похвальбы:

- Никогда не едал ничего вкуснее...

На что Петр Ефимович снисходительно усмехнулся:

- Прибедняешься... Что, в пацанячьи годы не шастал, что ли, на эти омута. Я и то бывало, грешным делом, тайком от отца нет-нет, да и сбегал сюда. Родитель-то, валяльщик, постоянно в помощи домашних нуждался. А я был старший в семье...

Погода между тем стояла безветренная, ясная, полуденное солнце ласково пригревало спины. Петр Ефимович расстелил на лужайке свою фронтовую плащ-палатку, Алексей - отцовскую телогрейку. Лежали, молча, созерцая идиллическую картину, раскинувшуюся на противоположном берегу. Компонентами этой картины были просторные нивы, уходящие вдаль и сливающиеся там с небом. Это - если смотреть прямо перед собой. А если повернешь голову вправо - увидишь вытянувшиеся в линию скромные хатки под соломенными крышами. А когда повернешь голову влево - там равнина упирается в крутую стену косогора, отгораживающего урочища, в которых черпает свои воды речка Леснянка. А над всем этим - безмятежная, убаюкивающая, лечащая раны сердца тишина.

Даже не верилось, что где-то, уже за пределами Родины, еще грохочут орудия, ревут, пикируя, самолеты, гибнут люди, вся вина которых только в том, что каким-то дорвавшимся до власти выродкам, которых, по выражению Петра Ефимовича, Господь лишил рассудка, нутром захотелось власти, славы, чужой земли...

Когда Мазнев снял фуражку, Алексей был удивлен - так густо была пересыпана сединой голова учителя. А Петр Ефимович между тем, устремив взгляд куда-то за горизонт, со вздохом заметил мечтательно:

- Красота-то какая невыразимая!.. Мне кажется, что если бы мы на фронте не вспоминали вот эти раздолья, эти скромные, но до боли в сердце родные пейзажи, минуты отдыха душой на таких вот безобидных забавах-рыбалках, ни я, ни мои боевые товарищи в том аду не выдержали бы.

Петр Ефимович судорожно вздохнул:

- Помню однажды, при отступлении, в голову закралась малодушная, позорная мысль: а не подставить ли свою буйную головушку под фашистскую пулю... Комвзвода, почуяв мое настроение, глаз с меня не спускал. Все махорочкой домашней угощал... "Кури, - говорил, - земляк, до наступления хватит... А там, глядишь, на трофейный табак перейдем".

 

Алексей все ждал удобного случая, чтобы заговорить с Петром Ефимовичем о своих делах. Всё стеснялся - не будет ли бестактностью с его стороны нарушить то праздничное, размягченное состояние, в котором сейчас находился Мазнев и в котором ему, наверняка, удавалось бывать до обидного редко.

А директор, словно чувствуя переживания молодого человека, по дороге домой сам спросил его:

- Ну, как, Алексей, надумал заканчивать десятилетку?

- Петр Ефимович! Ну, куда же в нынешнее время без этого? – тут молодого человека словно прорвало. - Судите сами: теперь вся молодежь сознательная будет стремиться получить среднее образование, а у кого родители посостоятельнее, и в институты пойдут. А на что тогда будем пригодны мы, неучи?

- Правильно мыслишь, юноша! Тогда я оформлю тебя в десятый класс. Так?

Алексей смутился. Ему не хотелось признаваться, что голова у него уже была полна планов, правда еще смутных, не продуманных до конца. Твердо он знал только одно: тратить по шесть часов день, чтобы присутствовать на уроках, он не мог. Не мог по той простой причине, что у него не было ни пальто, ни приличного костюма. Ведь как-никак он был уже в позднем жениховском возрасте. Не будешь же ходить в кино и на танцы в солдатской шинели. А чтобы добыть денег на одежду, надо было устраиваться на работу. В этом случае для учебы придется использовать выходные и ночи - ту их часть, какую удастся урвать у сна.

Обо всем этом молодой человек сбивчиво, но с горячностью начал было не то жаловаться, не то увещевать директора школы.

- Хорошо, хорошо, я тебя понял... - поспешил успокоить его Мазнев. - Тогда давай организуем сдачу экзаменов экстерном.

- Как это? - с некой долей сомнения спросил Алексей, а потом, вспомнив, что это за штука - экстерн, поинтересовался:

- А ваше начальство разрешит такое?

- А почему бы и нет? Войдем с ходатайством в районо, обрисуем ситуацию. По существующим порядкам работники наробраза обязаны пойти тебе навстречу. Но главное - придется тебе самому становиться кузнецом своего счастья. Не подумай - я не мораль тебе читаю. Сам всю жизнь мечтаю научиться американской рационализации в деле распределения своего времени. Кое-какой литературой по этому вопросу могу поделиться, если захочешь.

Петр Ефимович внимательно следил за выражением лица собеседника, видимо, пытаясь проследить, доходят ли его не то рекомендации, не то выводы из собственной практики до сознания слушателя. Он понимал - молодому человеку предстоит в чем-то менять привычный уклад жизни, а это не то, что, скажем, доказать теорему о равенстве треугольников - там достаточно прочесть текст в учебнике, и шпарь по написанному. А здесь теорему придется сочинять самому, а проверять ее правильность будет сама жизнь. Когда Мазнев кончил говорить, он обратил внимание, что его спутник сосредоточенно молчит.

"Пусть пораскинет мозгами" - подумал директор. - "Парень, видать, относится к делу со всей серьезностью".

- Считаю целесообразным поставить тебя в известность, Алексей батькович: с некоторыми педагогами школы я уже беседовал о тебе. Они в принципе согласны, когда наступит время, принять от тебя экзамены. Можно приурочить это к весенней сессии. Работники школы будут помогать тебе по твоей просьбе советами, методиками, пособиями. Не скрою, есть у нас и такие педагоги, которые могут дать понять, что сухая ложка рот дерет. Тем более - я наслышан, что ты сапожным ремеслом владеешь, а с обувкой сейчас у всех - беда безысходная. Но это я - так, к слову, чтобы ты не чувствовал себя должником перед нами, педагогами. Помни - мы ведь в селе колосья с одного поля, у нас еще сильно чувство локтя. Мы - как бы это доходчивей выразиться - всегда готовы подпереть плечом воз бедолаги, угодивший в колдобину.

После небольшой паузы, твердо посмотрев в глаза собеседнику, директор школы сказал:

- Словом, будь уверен, экзамены за десятилетку ты сдашь в любом случае... Ты меня понял?

Растолковав Алексею, когда к нему удобнее заходить на работу, Петр Ефимович крепко пожал ему на прощанье руку. Когда отошел на десяток-другой шагов от молодого человека, обернулся:

- Главное забыл: спасибо тебе товарищеское за то, что вытащил меня на природу... И не забудь - поклоны от меня и супруги Петру Кузьмичу и Степаниде Ивановне!

 

После вылазки с Петром Ефимовичем Мазневым на речку Леснянку, после задушевных бесед с ним, Алексей много дней ходил, завороженный обаянием этого человека. Старался вспомнить, кто из людей его, Алексея, окружения - как теперь, так и в недавнем прошлом, мог бы сравниться с Мазневым по красоте и цельности души, по бескорыстию, по непоказной готовности принять участие в судьбе "ближнего своего". Подумалось о значении деятельности Мазнева и его сподвижников на ниве народного просвещения, об их незаурядном мужестве. Ведь далеко не все кустаревцы понимали, какое важное и благородное дело выполняли эти люди, взвалившие на свои плечи, причем не богатырские, а такие же, как у всех, великое дело - торить дорогу из губительной тьмы невежества на освещенный солнцем знаний простор деятельности людей, способных без предрассудков осваивать тайны природы, приспосабливая их для облегчения и украшения своей жизни.

Да, да, были еще на селе такие мудрецы, которые разглагольствовали - раз человек ничего не делает руками, не пашет землю, не строит дома, не плетет лапти, значит он либо неумеха, либо белоручка.

Но это бы еще ничего, терпимо, если бы не другая беда. Многие кустаревцы не отдавали себе отчета в том, сколько сил и нервов вколачивают сельские педагоги в этот титанический труд, цель которого - сделать из сельских ребятишек, среди которых во все времена встречалось немало сорванцов и откровенных охламонов - мама Алексея, Степанида Ивановна, называла таких отпрысков "дуботолами"- добросовестных работников, законопослушных граждан, в конце концов просто людей, почитающих своих родителей.

 

Алексей считал, что кустаревские папы и мамы должны были бы чувствовать себя перед педагогами в неоплатном долгу. Однако в действительности отношения между работниками школ на селе и родителями учащихся складывались трудно. Педагоги жаловались на отсутствие взаимопонимания, некоторые из них в глубине души раскаивались в выборе профессии. Петр Ефимович, когда Алексей сказал ему об этом, помнится, надолго задумался, прежде чем ответить, высказать свое мнение.

- Видишь ли, - посерьезнев, заговорил педагог, - большинство из нас выбрали эту профессию сознательно, во всяком случае, знали, на что шли. Так что, если судьба того или иного из нас не сложилась, пенять нам не на кого. Я лично выбрал стезю педагога за то, что она позволяет мне поддерживать постоянный живой контакт с людьми, не замыкаться в своем мирке, постоянно расширять свой кругозор, свои представления о людях, о мире... А самое главное - наша работа не позволяет нам загнивать на корню наподобие прошлогоднего камыша в болоте.

- Скажите, Петр Ефимович, а часто ли вы слышите от родителей своих питомцев слова благодарности?

- Не часто, но слышим, - подумав, ответил Мазнев. - И я считаю это нормальным. Я убежден, что современные кустаревцы, будучи староверами по рождению, пока больше уважают своих наставников по религиозной секте, чем учителей. Потому что в христианскую веру россияне были крещены многие века назад, а светскому образованию в России, особенно на селе - если сравнить - всего без году неделя.

Но и этот крест сельскому учителю можно было бы нести с терпением, если бы среди наших воспитанников, а точнее, среди их родителей, не встречались личности, относящиеся к людям нашей профессии с предубеждением, которое можно сравнить разве что с мракобесием средних веков...

Суди сам. Вот на днях с моей супругой случился такой казус. Стоит она в очереди в продовольственном магазине - как раз шло отоваривание хлебных карточек. Видит - одна девочка лет шестнадцати, небольшого росточка, бесцеремонно расталкивая людей, нахально продирается к прилавку. Супруга сделала ей замечание - надо, мол уважать старших, здесь все-таки все граждане порядок соблюдают... И что бы ты подумал, как отреагировала красотка? Она ни слова не говоря, пробралась к прилавку, выкинула на него отрезанный купон и деньги, схватила буханку хлеба, поданную продавщицей пожилой женщине, стоявшей первой в очереди, бросила хлеб в свою сумку и, подойдя к моей супруге, грубо набросилась на нее:

- А ты бы, сваха, лучше помолчала… Тебя же ведьма за язык не тянула. Подумаешь, интеллигенция - со стола куски хватать... Тоже мне - корчите из себя барынь, а сами дыру на чулке заштопать не можете...

На минуту задумавшись, Петр Ефимович горестно спросил - словно бы самого себя:

- Что вот она, эта девчонка - сама дошла до такой развязности, даже похабства? Ясно же - она говорит то, что слышит дома.

 

Алексей, увы, девчонку эту знал, сам, бывало, по отроческой неопытности во время вечерних гуляний по кустаревскому бульвару натыкался на ее скабрезные реплики, и давно уже выработал для себя практическое правило: чтобы не слушать докучливое тявканье собачонки, у которой, по выражению знакомого шофера, психические тормоза с шарниров слетели, лучшее средство - игнорировать факт ее существования. А побасенок об ее бесстыжих выкрутасах молодой человек наслушался столько, что порой испытывая чувство гадливости, едва заслышав это имя - Сонька-Охламонка.

Именно по этому прозвищу знала эту девчонку любая шавка в любой из подворотен на улицах Кустарей. Хотя, судя по внешности, когда девчонка смотрела на человека с искусно имитированным выражением святой наивности в своих маленьких ягнячьих глазках, о ней ни за что не подумал бы, что перед тобой - чемпионка грязнословия.

Было у Соньки и еще одно прозвище - "бесстыжая сорока". Его вертихвостке дали кустаревские девчата за болезненное любопытство, которое она проявляла по отношению к молоденьким, еще не одолевшим стеснительность влюбленным парочкам.

...Едва научившись заплетать свои жиденькие косички, Сонька уже начала рваться на кустаревский бульвар, причем в самую неугомонную пору вечерних гуляний молодежи. Там, на бульваре, девчонка-оторвяга, следуя молчком за шеренгами невестящихся барышень, ловила каждое слово из разговоров своих юных односельчанок, особенно, если они обсуждали вопрос - как девушка должна вести себя, если за ней начинает ухаживать молодой человек. Разумеется, не пропускала любопытная Варвара мимо ушей и другие интимные подробности, к которым она уже тогда проявляла болезненный интерес.

Немного повзрослев, Сонька взяла за моду увязываться за облюбованной ею парочкой, которая откалывалась после гуляния на бульваре от шумной компании, чтобы провести остаток вечера в каком-нибудь укромном переулке. Если парочка усаживалась на скамейку у чьей-либо избы, Сонька пряталась за углом и выглядывая из-за него, ловила и мотала на ус каждое слово, каждый жест - словом, все, что молодые люди, постепенно привыкая друг к другу, осмеливались позволять себе.

Со временем Сонька настолько освоилась со своим добровольно избранным занятием, что стала считать себя вправе давать своим подопечным "полезные советы". Так, наскучив наблюдать, как молодые, который день встречаются на излюбленной скамеечке, а дальше перемывания косточек знакомым дело у них не двигается, дерзкая девчонка выходила из укрытия и безобидным тоном укоряла беседующих:

- Ну, вы хоть поцеловались бы что ли. А то уж больно скучная она у вас, любовь-то...

После чего великодушная советчица с независимым видом удалялась - если, конечно, парень оказывался "тюфяком" и позволял шпионке уйти безнаказанной. Ну а когда уязвленный слежкой был побойчее, Соньку спасали ноги: они у нее были не менее шустрыми, чем язык.

Но это были пока что только цветочки. Свое коронное коленце в деле исследования поведения брачующихся Сонька, если верить слухам, выкинула, совершив паломничество под кровать новобрачных в момент, когда эта кровать выполняла самую ответственную функцию - дать новобрачным возможность вкусить того, что каждому из нас по идее ниспосылается лишь раз в жизни.

Особенно позорным и постыдным в поведении Соньки было ее оскорбительное, даже злобное отношение к людям, на которых война навлекла тяжкие лишения и самое страшное и непереносимое из них - испытание голодом. Мучительные, выматывающие душу страдания выпали на долю учителей и медработников села - а особенно тех, кто не имел подсобного хозяйства, даже нескольких соток земли, чтобы посадить картошку - первую спасительницу россиянина в голодную годину.

Верно в народе говорят: сытый голодного не разумеет. Поскольку у матери Соньки был хороший огород, водила она и кур, неизвестно где добывая корм для них, Сонька и вся ее семья в войну не бедствовали. Поэтому, а также в силу унаследованной от матери черствости души дрянная девчонка с готовностью подхватила пущенный кем-то слух, будто в самый тяжелый год войны кто-то из учительниц ходил по крестьянским дворам побираться.

Тяжко было сознавать, что в этих неприятных слухах затрагивалась честь учительства. Алексей слышал, будто одна из бедолаг, учительница кустаревской школы, мать троих малолеток и военная вдова, доведенная до отчаяния ежедневными мольбами своих голодных чад о хлебе, в конце концов не выдержала и пошла по дворам - просить Христа ради. Побираться в своем селе было совестно, пришлось несчастной обивать пороги хат в ближайших деревушках. И вот какой-то бессердечный негодяй пустил слух, будто несчастная побирушка в одной хате, воспользовавшись тем, что хозяйка на минутку отошла, не удержалась, взяла горбушку черствого хлеба, лежавшую на столе. В ту пору в селах и деревнях с хлебом вообще было плохо, и нищим, если и подавали милостыню, то чаще всего картошкой.

А что касается учительницы-побирушки, то никто, в том числе и Алексей, не мог допытаться, была ли в том обидном слухе хоть какая-то доля правды. Одно можно сказать с уверенностью: клеветническую побасенку "интеллигенция - со стола куски хватать" пустила по селу никто иная, как Сонька-Охламонка - исчадие человеконенавистнической семьи, о которой потомство даже не знает, какую она носила фамилию. И дай Бог, чтобы никто никогда не помянул ее.

 

Когда зарядили нудные осенние дожди, Андрей, начальник Алексея по работе в колхозе, стал вызывать его в бригаду периодически, поскольку, когда полевые работы закончились, потребность в мужской рабочей силе сократилась. Свободные дни молодой человек сразу же начал использовать для проработки литературы, которую он отложил, чтобы готовиться к экзаменам за среднюю школу. Предпочтение Алексей отдал истории Российского государства, потому что с тех пор, как сошелся с Мазневым, преподававшим этот предмет, ему все чаще стала мерещиться такая ситуация: а вдруг директор средней школы встретит его на улице, да и спросит вроде бы в шутку:

- А ну, брат, скажи, как тебе дается история Первой мировой войны?

Хорош будет видик у школьника-переростка, который даже в руки не брал учебник истории.... За него, за этот учебник, который уже давно был положен на самое видное место на столе в горнице, за которым занималась сестра Капа, и взялся сейчас Алексей.

Учебник случайно раскрылся на том месте, где рассказывалось о Северной Войне со Швецией, которую Россия под водительством Петра Первого вела в 1700-1721 годах. Чтение захватило молодого человека, за какие-то два часа он буквально проглотил несколько разделов учебника, пока дрема не приковала его голову к подушке.

Проснувшись утром, Алексей не без удивления обнаружил: прочитанное накануне довольно комфортно прижилось в его голове. Чтобы рассеять возникшие сомнения, молодой человек попросил сестренку:

- Слушай, Кап, у меня к тебе просьба: возьми учебник истории, задай мне какие-нибудь вопросы по Северной войне... Да чтобы позаковыристей.

- Зачем это тебе? - озадаченная необычной просьбой, полюбопытствовала сестра.

- Потом расскажу, а сейчас пожалуйста, не поленись... Мне это очень важно.

Все еще с удивлением глядя на брата, Капитолина взяла учебник, подумав, задала один вопрос, умышленно усложняя его, как это делал их учитель в школе, потом другой, наконец, третий.

Алексей своими словами, правильно строя фразы, пространно изложил свои мысли по затронутым вопросам, вообразив, что перед ним - сам Петр Ефимович. После этого он подошел к сестренке и нежно расцеловал в обе щечки, что делал сейчас во второй раз в жизни. Первый был по случаю семнадцатилетия Капы.

 

Поскольку Алексею стало казаться, что у него теперь уйма свободного времени, а угрозу голода Сафоновы, с усердием, а главное - с охоткой трудясь почти всей семьей, от себя отвели, он переключил свое внимание на другую свою нужду. А состояла эта нужда, эта забота в том, как бы немного приодеться, чтобы не стыдно было выйти на улицу, в кино, вообще показаться на глаза своим одиосельчанам. А то ведь грустно сознавать: все его облачение, вплоть до нижнего белья, поизносилось как, наверное, у бывшего батрака. Но главной заботой молодого человека было сейчас пальто: Алексея аж всего передергивало при мысли, как он заявится на танцы в нардом, щеголяя в ношенной-переношенной шинели, которую ему в госпитале пришлось выбирать из обмундирования, бывшего в употреблении.

Бедолага уже подумывал - а не продать ли часть заработанного в колхозе зерна на рынке и там же присмотреть что-нибудь стоящее из одежды. Потому что в магазинах сельпо полки с самого начала войны зияли тоскливой пустотой.

Об этом сынуля однажды и завел разговор с родителем, который и в этот день, как всегда, ковырялся в чьем-то драном сапоге. Петру Кузьмичу идея о распродаже запаса продовольствия не понравилась. И не мудрено: всероссийские голодные годы - тысяча девятьсот двадцать второй и тридцать третий - прокатились безжалостными жерновами и по его не ахти какому крепкому желудку.

- Слушай, бать... с плохо скрываемой обидой в голосе взмолился сын. - Тогда подскажи хоть, что мне делать, как заработать деньги на неотложные нужды...

- Устраивайся куда-нибудь, - вздохнув, ответил отец. - Походи по учреждениям... Может где посчастливиться. Вон Грязнов, сидит же в райкоме. Его даже на войну не брали.

На этом разговор сына с отцом тогда и закончился. Он и не мог ни к чему привести, потому что оба они знали, что должности - такие, какие занимали в верхах Грязновы и иже с ними, в народе воспринимались не иначе, как с охулкой. Сам Алексей считал, что лучше уж устроиться в артель инвалидов, где работал отец и где не требовалось даже законченного начального образования. В этом духе и высказался наш горемыка, не скрывая ожесточения:

- Хорошо, я завтра же пойду к вашему председателю. Уверен, на должность подмастерья он меня с рукой оторвет...

Петр Кузьмич посмотрел на сына поверх очков, засопел - верный признак, что сын достал ему до "печенок".

- Иди, выпей холодной воды, - сдерживая раздражение, проговорил родитель. - А то сейчас закипишь...

С этими словами отец вышел в сенцы, где у Сафоновых был чулан, покопался там и вскоре вернулся, неся в руках что-то, завернутое в старую холстину. Умостившись на свое сиденье, Петр Кузьмич не спеша, словно дразня любопытство сына, развернул холстину и положил на верстак пару блестящих, пропитанных дегтем крючьев-заготовок для мужских яловых сапог.

- Aй да батя! - не скрывая радости, восхищенно проговорил сын. Откуда у тебя такая пожива?

- От верблюда! - польщенный сыновьей похвалой, счел уместным пошутить довольный родитель. - Кум Лизарыч преподнес. В дар за то, что я его дочке хромовые полусапожки сварганил. Ты не забыл, что он у нас посадчик по специальности?

С хитринкой посмотрев на сынулю, Петр Кузьмич спросил:

- А теперь угадай, какая у меня задумка насчет этой вещи.

- Сапоги себе новые сшить! - бухнул, не раздумывая, сын. Отец даже очки с носа потянул - до того был удивлен или хотел выказать удивление недогадливостью сына.

- Ну вот и дурачок...

Помолчав, старик разоткровенничался:

- О свадьбе твоей с матерью всё кумекаем, недотепа... Ай не боишься - время пролетит - в бобылях зачавреешь?

Оказывается, батя задумал пошить из этих крючьев сапоги, продать их на рынке - поскольку сейчас они в цене - и припрятать деньги к торжественному дню бракосочетания сына.

Алексей, конечно же, почувствовал, что тронут заботой родителя, но виду решил не показывать.

- Ну, батя, купил ты меня, - только и сказал он. - Вы, может, и невесту мне присмотрели?

- Может, и присмотрели... И поверь, в накладе не останешься, если нашу с матерью кандидатуру одобришь.

- Насчет кандидатуры можно и потом поговорить. А сейчас у меня предложение: давай, сапоги я буду делать сам?

Отец пытливо посмотрел на сына. Тому показалось, что в глазах родителя промелькнуло недоверие.

- А не рано тебе - кукарекать учиться? Голос-то цыплячий не сорвешь? Сапог смастерить - не заплату поставить.

- Ну, насчёт заплат ты, папань, малость перехватил. Все oпeрации, кроме затяжки, я уже не раз выполнял. Охулки с твоей стороны вроде не слышал - с душой все делал...

- Нy, что ж?.. - задумчиво произнес Петр Кузьмич. Только вот уж не думал, что птенец так скоро на крыло запросится...

- Ну, батя, если уж ты перевел разговор на повадки пернатых, то, насколько я знаю, они молодь в гнездах не передерживают, - тоже метафорой спокойно возразил Алексей.

...Работать над сапогами отец с сыном начали во вторник - самый или один из самых легких дней в неделе. Во всяком случае, такого поверья придерживались в семье Сафоновых. Первую операцию - прошивку голенища - поскольку она, по мнению Петра Кузьмича, определяя внешний вид изделия, является самой ответственной, взялся было выполнять сам старый мастер. Сын сидел рядом и всё зудил: "Бать, ну, давай я... ", "Бать, ну, ты так мне ничего не оставишь". Когда же отец все же решился доверить дело сыну, он поначалу не отходил от своего подмастерья ни на шаг. Лишь удостоверившись, что сынуля освоил дело не хуже его, Петр Кузьмич облегченно вздохнул и неторопливой походкой направился к печке, на шестке которой стоял керогаз - пора было разогревать еду на обед.

От продолжения работы над сапогами во второй половине дня отец предложил воздержаться. "Тише едешь - добротней вещь получится", - назидательным тоном проговорил он, раскладывая инструменты по гнездам настенной брезентовой сумки.

Второй день для Алексея был менее удачным. Прострачивая другое голенище, он, по его словам, малость зеванул - у него немного увело подклейку. Отец поморщился, но журить сына не стал. Наоборот - видя, что он переживает, ободряюще хлопнул сынулю по плечу:

- Ничего, Лёха, исправим, когда будем прилаживать поднаряд.

И хотя этой операцией, равно как и остальными - вшиванием задников, затяжкой и креплением подошвы с помощью специальных гвоздиков - Алексей владел вполне удовлетворительно, Петр Кузьмич сыну их не доверил.

В последний вечер, поскольку отец и отделку товара взял на себя, сын ушел в горницу и, просидев там до полуночи над учебником по истории, так и уснул за столом, положив голову на руки, одной из которых он вцепился в книжку. Кто затащил его потом на кровать, Алексея так потом и не узнал. Помнил только, что раздевался на исходе ночи сам, проснувшись по естественной нужде.

Когда же Алексей поутру - солнце уже ярко светило во все окна - открыл глаза, перед ним уже красовались чудо-сапоги, которые отец вознес на табуретку, установленную на венский стул прямо перед божницей.

- Ну, как, сын? - спросил Петр Кузьмич, который, угадав по скрипу деревянной кровати, что Алексей проснулся, бесшумно появился в проеме двери горницы. - Узнаёшь свое детище? Думаю, тебе краснеть из-за него не придется... на базаре в Черёмном.

- Почему в Черёмном? - удивился сын. В Кустарях базары тоже людные. Разве у нас такой товар не в ходу?

- В ходу-то, в ходу, - почему-то смутился отец. - Но... ты же не согласишься выставлять себя напоказ, перед людьми, которые все тебя знают.

- А почему обязательно я?

- Ты хочешь, чтобы я пошел вместо тебя? Я всю свою сознательную жизнь провел на руководящей работе. Что бы ты сказал, если бы увидел в роли рыночного торговца кого-либо из бывших наших "головок? Скажем, председателя райисполкома? Представил себе картинку? По глазам вижу - в голове не укладывается... Чувствую - хочешь задать вопрос - а что, если поручить это мамане. Отвечу - ты забил страшный тридцать третий год, когда всем нам грозила голодная смерть. Когда мать, бывало, с отчаяния схватит последнюю утирку или наволочку из своего приданого, и побежит на базар, уговорит, умолит какого-нибудь спекулянта, чтобы он снизошел, обменял ей шобол на два-три фунта ржаной муки... А когда вернется, ее потом часа три бьет, словно в лихорадке. Короче, из нее теперь торговка - как из сопли подметка.

...Так и пришлось Алексею, скрепя сердце, отправляться в ближайшее воскресенье в Черемное - небольшой городок верстах в пятнадцати от Кустарей, основным населением которого до революции были мещане. Это селение спокон веков служило постоянным местом паломничества кустаревских ремесленников, пекущихся о сбыте своих изделий. Ибо другого такого многолюдного и оживленного торжища в ближайшей округе просто не существовало. Кстати, и крестьянам-хлеборобам обилие на базаре обуви для разных времен года было тоже выгодно: оно притягивало народ из окрестных селений. Ведь чем больше народу, тем больше покупателей, в том числе и на сельхозпродукцию. Вот мужики и везли сюда всё, чем были богаты: коровьи, свиные и бараньи туши, яйца и мёд. Не было недостатка и во фруктах с овощами. Так, слава об "антоновке" и особенно "мирончике" из Черемного гремела по всей округе и далеко за ее пределами.

Само собой, ни о чем этом Алексею, шагавшему со своей драгоценной ношей по дороге на базар, сейчас не думалось. Им владело не осознаваемое еще конкретно, но страстное желание, чтобы покупатели по достоинству оценили его с отцом труд. Ибо от этого во многом зависел выбор им надежного пути в жизни. Ведь в конце концов были же в Кустарях талантливые, популярные сапожники, которые своим трудом обеспечивали себе достойное существование, а главное - были на селе уважаемыми людьми.

Правда, мысль о том, чтобы стать признанным, почитаемым селянами мастером не была страстной мечтой Алексея Сафонова. Хотя бы потому, что он уже получил при Советской власти багаж знаний, который открывал перед ним широкий выбор сфер, в которых он может приложить свои силы и способности. В пору его учебы в школе газеты и радио наперебой славословили подвиги летчиков, полярных исследователей. Воздавали должное и людям обычных профессий - горнякам, металлургам, хлеборобам, дояркам, добивавшимся выдающихся показателей в своем труде. А вот мастеровой люд, ремесленники все более уходили в тень. О них как бы забили, хотя нужда в обуви, одежде, самых необходимых в быту вещах становилась все более жестокой.

Алексею сейчас думать об этом не хотелось. Его одолевали заботы о собственной судьбе. Он понимал, что десятилетку ему надо заканчивать обязательно. А когда аттестат будет у него в кармане, он не сомневался - двери институтов будут перед ним открыты. А уж к тому времени он вполне созреет для того, чтобы сделать выбор своего места в жизни - места, которое наиболее полно будет соответствовать его способностям и наклонностям.

А пока Алексею надо было продать свое изделие. Продать, чтобы выручить деньги и покрыть, наконец, свою нужду, которая не дает ему покоя. Однако легко сказать - продать сапоги. А как это сделать, чтобы не попасть впросак?.. Ведь среди основной массы продавцов и покупателей он будет выглядеть зеленым юнцом. Вот если бы придать своему облику хоть немного солидности. Только где ее, солидности, взять, если он в своей заношенной суконной кепке, сохранившейся еще со школьных времен, выглядел мальчишкой, с которым солидные мужики и считаться-то почтут для себя оскорблением. Вот молодой человек и упросил батю одолжить у кума старшинскую фуражку, в которой тот вернулся из госпиталя после залечивания тяжких ранений. Фуражка не шла к лицу Алексею, зато придавала хоть немного взрослости.

...Когда новоявленный торгаш вступил на базарную площадь

Черемного, торговля там была уже в полном разгаре. Особенно людно было в мясных и плодоовощных рядах. Барахолка выглядела намного беднее. Здесь люди торговали прямо с рук - к полкам доступ им был почему-то запрещен. Да и купить-то у бедолаг можно было разве что-нибудь из старья, да и то с солдатского плеча: поношенные гимнастерки, солдатские брюки, нательное белье.

Шеренга кустарей-сапожников выстроилась наособицу. Было их всего двенадцать человек. Алексей оказался тринадцатым. "Чертова дюжина, - чертыхнулся жаждущий барыша торговец, - это уж точно проку не будет". Алексей суеверно трижды сплюнул через левое плечо. Мысленно, конечно.

Выставлять свою персону на всеобщее обозрение да еще с претензией уделить ему какое-то внимание юноше еще ни разу не приходилось. Поэтому ему стоило немалых усилий принять независимый вид, притвориться равнодушием - хотите, интересуйтесь его товаром, не хотите, шагайте мимо - ему наплевать...

Постояв с полчаса, молодой человек начал испытывать легкое недоумение: почему те редкие покупатели, которые интересовались обувью, его персону нахально избегали. А в общем, - поразмыслив, заключил молодой человек, - понять людей, пришедших сюда, не сложно: возьми любого умудренного жизнью мужика, кому он предпочтет выложить свои кровные - солидному на вид мастеру или салаге, на губах у которого покупателю еще чудится материно молоко?..

Лишь во второй половине дня, когда базар начал уже понемногу расходиться, около Алексея остановился мужчина средних лет, протянул руку к сапогам:

- Можно посмотреть?

- Да, конечно, конечно... - засуетился Алексей.

Мужчина повертел сапог, постучал пальцем указательного пальца по подошве.

- Сколько просишь?

Молодой человек, памятуя наказ отца - называть первую цену с запросом - промямлил, заикаясь:

- Ше... шесть сотен...

Мужчина, продолжая держать сапог, уверенным тоном предложил:

- Четыре, не торгуясь, хочешь?

Алексей, видевший, как первый счастливчик из его соседей по "шеренге" продал такие же сапоги, как у него, за 575 рублей, другой - за 560, помотал головой:

- Нн-ет...

Мужчина повернулся и не спеша отошел.

Для Алексея опять потекли часы робких надежд и горьких разочарований, которые волновали его душу всякий раз, как ко все более таявшей шеренге кустарей подходил новый человек - его возможный покупатель.

...Далеко за полдень, когда разошлись самые настырные торговцы, и проходившие мимо ротозеи перестали даже интересоваться обувью и когда наш торговец, кажется, был уже готов отдать свое изделие за любую цену, лишь бы не проделывать неближний конец от Кустарей до Черемного еще раз, к Алексею вперевалочку вернулся давешний покупатель-непокупатель – в общем, человек, пожелавший, видимо, еще раз испытать характер продавца-салаги.

Посмотрев на Алексея и на сапоги равнодушными глазами - а может, искусно изобразив на лице равнодушие - он спокойным голосом спросил:

- Ну, как, землячок, не хочешь, чтобы я тебя выручил? Ей-Богу, я предлагаю тебе хорошую цену.

Алексей, душу которого раздирала непрекращающаяся борьба между вроде бы разумным доводом "за"- сумеют же они с отцом как-то наверстать упущенную сотню-другую - и "против": потешит же папаня свою душеньку за его "прокол", напрягши всю свою волю, принял-таки решение, которое было для него равносильным пресловутому прыжку "с горы на борону". Рывком всунув свое выстраданное произведение сапожного искусства в руки покупателю, он буркнул ему на прощание:

- На, пользуйся моей простотой!..

...Петр Кузьмич весть о неудачной продаже сыном вещи, над которой они трудились с таким вдохновением, встретил стоически:

- Твой пример, Алёха, лишний раз подтвердил, что дух коммерции никогда не был свойствен роду Сафоновых.

- Что ты хочешь этим сказать? - насторожился Алексей, по-

дозревая, что отец хочет обвинить его в недостатке твердости, которая необходима каждому человеку, умеющему постоять за себя.

- Да ничего особенного, - спокойно ответил отец. - Просто я думаю - тебе небезынтересно будет узнать, что твой дед Кузьма, торгуя в Черемном сбруей, которую он мастерил вместе со всея многоголовой семьей, никогда не лез на рожон из-за копейки. Поэтому он раньше всех собратьев по ремеслу расторговывался и к нему охотнее, чем к другим мастерам, шли заказчики.

Степанида Ивановна, хлопотавшая у печки, прислушавшись к разговору отца с сыном, простодушно заметила:

- За что его ваша мама-старенькая, как вы называли мою свекровку, и чехвостила после каждой поездки на базар...

Алексею в этот разговор встревать не хотелось. Но вывод для себя он сделал: чтобы стать мастером, надо положить много труда и терпения. Но воспитать в себе характер, заставить людей ценить твое мастерство - это уже равносильно подвигу.

Между тем поведение самого отца в последнее время стало нет-нет, да и озадачивать членов семьи, особенно Степаниду Ивановну. В его характере стали появляться черточки, которые мало-помалу начали вызывать недоумение и даже раздражение супруги.

Алексей, вернувшись домой после полуторагодового отсутствия, тоже не мог не заметить изменений, которые произошли в характере бати. Поначалу сын старался не обращать на это внимания, объяснив для себя чудачества отца как естественное явление, обусловленное влиянием возраста. Однако обеспокоенный участившимися наскоками матери на отца, ее жалобами и сетованиями, сын, оставшись как-то наедине с батей, осторожно спросил его:

- Папань... а что это ты так унижаешься перед людьми, которым ты вовсе ничем не обязан... даже перед соседями. Это, по-моему, даже при царе уже выходило из обычая. Тем более сейчас, когда вон и по радио талдычат о том, что мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

Поняв, что последние слова были сказаны им совсем не к месту, сын покраснел, смутился, особенно, когда на память пришли слова о том, что "яйца курицу не учат".

Отец, с ожесточением стуча молотком по подошве, в которую он забивал гвозди, внезапно отложив инструмент, не без горечи заговорил, словно исповедуясь:

- Эх, сынуля, сынуля... Хотел бы я сейчас побывать на твоем месте... Забыть, как перемалывали нас в жерновах этой "новой жизни", этой "воли", которой ни мне, ни моим сверстникам, уверен, так и не удалось почувствовать...

 

…Между тем у Степаниды Ивановны появилась озабоченность - а все ли в порядке у ее благоверного с головой. Что особенно ее поражало - просто уму было непостижимо - хозяин стал стесняться брать плату с односельчан, которые то и дело упрашивали его об одолжении - то подметки подбить, то союзки наложить... Люди и платили-то за работу гроши ломаные, а тороватый мастер норовил и из этой нищенской мзды вернуть благодарному заказчику чуть не половину. "Чай мы не баре, не купцы какие, чтобы на бедняках барыши наживать", - оправдывался Кузьмич.

- Не иначе, как у моего муженька вывих какой в мозгах случился, жаловалась хозяйка, и рассказывала в подтверждение своей догадки такой случай.

...В день, когда заказчик обещал прийти за своей отремонтированной обувью, благоверный Степаниды Ивановны якобы нагнал "метать икру" уже с утра. "Мать, - обращался он к жене- сегодня Степаныч за сапогами придет, готовь кошель для денег**. А сам слоняться начнет: то из кухни в горницу и обратно, то в сенцы выйдет - не терпится бедному побыстрей разделаться с неприятным делом, готов хоть навстречу заказчику бежать. Когда же долгожданный Степаныч, наконец, заявлялся, хозяин с готовностью подставлял ему табуретку, участливо справлялся:

- Ну, как здоровье, гость дорогой? Как жена, детки?

Пока Степаныч чесал за ухом - размышлял, что ответить хозяину, тот хитро прищуривался и уже задавал новый вопрос - теперь уже с явным намерением потрафить собеседнику. Зная, что Степаныч - сам кустарь-посадчик, вынужденный платить большие деньги за патент, Кузьмич выкладывал приятную новость:

- А Москва, слыхать, цены на патенты скостить собирается? Гость знал, что новость Кузьмича - явная липа, человеку не терпелось рассчитаться, забрать сапоги и побыстрее убраться восвояси - дома дел невпроворот, а Кузьмич гнет свою линию, придумывает новые темы для разговора, поскольку, чувствовалось, ему было неприятно брать у человека деньги, не наладив с ним той душевной общности, которая обращает денежные дела в будничное занятие без примеси корысти - ведь она так претит чистым душам!

С обывательской точки зрения затеянная мастером-хозяином беседа на отвлеченные темы казалась пустой тратой слов: стоимость работы была обусловлена заранее, заказчик был уверен в добросовестности мастера, да и сейчас убедился - сапоги выглядели как на картинке. Поэтому он, теряя терпение, уже лез за пазуху, вынимал деньги... Но не тут-то было - хозяин вдруг вспомнил, что до революции хромовые кожа выделывали куда добротнее, вот если бы сейчас достать такого хрома...

Кто знает, сколько бы еще продолжалось это переливание из пустого в порожнее, если бы у присутствовавшей при этом хозяйки не лопнуло терпение, и она, взяв в руки ухват, не осадила краснобая:

- Отец, не томи гостя! Иль не видишь - он спешит, тоже, поди, дел по горло. Да и тебе надо у коровы почистить - на дворе скоро стемнеет.

Хозяин, которого оборвали на полуслове, недовольно крякал, брал сапог с верстака, протягивал Степанычу:

- Глянь, я тебе подошву спиртовую поставил. Она не то, что теперешние химленые - и в воде не размокает, и носится дольше.

- Бог спасет, дядь Петь, - краснея от такой сердечной заботы об его обувке, говорит Степаныч. - Вот тебе за старание. - И добавлял сверх цены рубля два, а то и трешку.

- Что ты, что ты! - махал руками хозяин. - Я чай не жила-кровопийца... - Стешь, подь, возьми деньги, - звал Кузьмич жену, торопливо засовывая "могарычовую" трешку в карман заказчику.

Заказы и заказчики раз от раза менялись, инсценировки же расчетов разыгрывались всегда по одному и тому же сценарию.

Степанида Ивановна, выведенная из терпения пустопорожними рассусоливаниями благоверного со своими заказчиками, иной раз набрасывалась на него:

- Ну, когда ты, премудрая душа, научишься по-людски о делах толковать? Хлопот-то всего - товар сдал, деньги получил - и нечего морочить голову друг другу. А то аж тошно от вас становится.

Петр Кузьмич, слушая поношения супруги, сердито сопел. Подождав, пока она угомонится, хитро подмигивал сыну или дочери - смотря по тому, кто оказывался поблизости - и, не выпуская из рук инструмент, степенно отвечал:

- А ты что, Степанида Ивановна, хочешь, чтобы я как Никита Ханыгин с покупателем из-за каждого ломаного гроша собачился?

Историю о сапожнике Никите Алексею приходилось слышать не раз. Знал он этого односельчанина и в лицо: смуглый до черноты, обросший сивой от обильной проседи бородой - хотя был потомственным соплеменником русичей-кустаревцев - он славился тем, что на базаре был самым шумным, шебутным торговцем, способным из-за какого-то гривенника торговаться часами.

- А ну, подходи, кто смел! - хриплым голосом зазывал он покупателей. Яловые сапоги! Яловые сапоги! Других таких не найдешь во всей волости...

Выбивая с покупателя лишний рубль, Никита горячился, расхваливал свое изделие так, будто это была какая-нибудь заморская невидаль.

- Говорю тебе покупай, не сумлевайся! - наседал Никита на свою жертву. - Вот увидишь - вещи сносу не будет... Век будешь благодарить Никиту. Ну, давай по рукам?

Когда и после того, как "ударили по рукам", покупатель продолжал колебаться, Никита в ярости швырял сапоги под ноги покупателю, начиная агитацию в новом ракурсе:

- Ну, бери, бери задарма, обдирай Никиту, язви те корень!.. А цену при этом не сбавлял ни на копейку.

Когда Никита хотел убедить покупателя, что сапоги тому впору, он, видя, что человек колеблется, по-отечески советовал ему:

- А ты, милок, не сумлевайся, одевай и носи на здоровье... Если сапоги были тесными, Никита с невинным видом говорил:

- Ну, и что? Они же, как носить станешь, за пару дней раздадутся.

А когда сапоги болтались на ноге, как на колу опрокинутое ведро, сапожник, не стесняясь, уверял:

- Так они же на тебе за неделю посядут!

...При ссылке на сапожника Никиту Степанида Ивановна обычно замолкала: видеть своего благоверного таким, как эта кустаревская "знаменитость"- Боже упаси и помилуй! Ей просто хотелось, чтобы Петюша в поисках верного тона в деловых переговорах с клиентами набрел, наконец, на ту золотую середину, которой придерживаются все нормальные люди. Хотя своего эталона "нормального человека" у нее, естественно, не было. Вернее, быть-то он был, но выражала она его по-простецки: "надо поступать, как все добрые люди".

 

Обиду Степаниды Ивановны на Петра Кузьмича, ее укоры можно было понять. Ей в минуту душевного разлада казалось, что супруг у нее "маленько" не такой, как у всех. Она в такую минуту не отдавала себе отчета, что у каждой женщины из всех, кто был у нее на виду или на слуху, мужья были разные, в чем-то более положительные, в чем-то - менее. Однако жены терпели, может, даже любили их, хотя бы по той причине, что где же их взять - лучших-то?

Но самое потешное в этом деле было то, что чуть ли не каждой законной супруге во все времена казалось, что из всех мужей ей достался наихудший. В минуту сетования на судьбу иная дочь Евы, впадая в идеализм, наверное, не прочь пофантазировать: эх, если бы у меня суженый был трезвенник, как у Агафьи, работящий, как у Акулины и любящий, как у Авдотьи! Некому подсказать такой фантазерке - услышь ее судьба, поменяй ей суженого, не пройдет и года, как она запоет нового Лазаря: "А прежний-то мой был золото (пускай "самоварное") против теперешнего!"

К счастью, бредовые идеи в голову Степаниды Ивановны никогда не приходили. Однако она была женщиной, которой, как, наверное, и большинству смертных, хотелось жить немножко не так, как повелела судьба. Обидно же, когда у других и караваи удаются пышнее и щи наваристей. А с другой стороны - богопротивно это, зависти волю давать. Слава Всевышнему, здоровьем не обидел, все сыты и одеты-обуты, кров над головой есть. Разве только вот благоверный под старость почудачить надумал... Ну и что - какой от этого семье убыток... Да и ему - надо же под старость душу потешить. К слову сказать - не все коту масленица. Вот приведет сын в дом жену молодую, поглядим, как он при ней язык-то распускать посмеет.

...Степанида Ивановна глубоко вздохнула, перекрестилась и вознесла молитву Всеблагому, чтобы он вразумил ее ближних на дела богоугодные...

 

 

назад	оглавление	далее