Глава третья
"Не надобен и клад, коль в семье лад", "Руби дерево по себе", "Мужа выбирай ушами, а не глазами" - к этим, а также ко многим другим жемчужинам народной мудрости с охотой прибегала рачительная мать - Евдокия Кузьминична, когда начала наставлять свою любимицу - Веруню, заметив, что в характере и поведении дочери появились некие черточки, по которым родительница безошибочно определила: вот она, пришла ее пора ломать головушку над тем, с кем птичке вить свое гнездышко.
А дочь-невеста, со своей стороны, каждодневно наблюдая за житьем своих родителей, увы, не лишенным мелочных перекоров и нелепых размолвок, не раз спрашивала себя, как это они несмотря ни на что, умудряются жить, в общем-то, в добром согласии и непоказном дружелюбии. Постепенно девушка убедила себя в том, что главным связующим звеном между матерью и отцом в их нелегком - ведь семь душ на свет произвели и на ноги поставили - путешествии по жизни была непоказная, девственная любовь ее мамани к своему благоверному. Евдокия Кузьминична сама под веселую руку не раз признавалась, как с первого погляда без памяти влюбилась в своего будущего суженого - Матюшу, увидав, с какой молодецкой удалью, словно играючи, он управлялся с крюком, когда косил на соседнем поле золотистую рожь. Ей, молодой девчонке, казалось тогда, что спелое жито само просилось под руки чародею-косарю. И она была на седьмом небе от радости, когда родичи Матвея пришли сватать ее.
Не любовь ли матери, спрашивала себя Вера, была тем волшебством, которое осеняло своим благосклонным крылом их семейную жизнь, охраняло их домашний очаг от вторжения сил зла? Наша героиня, хоть и была еще совсем молоденькой, уже понимала, что лад в ее семье, о которой она пока только мечтает, во многом будет зависеть от того, кого она выберет в мужья. Но как сделать правильный выбор? Что в человеке, в супруге ее будущем - главное? Вера помнила, что в пору своей первой, наивной молодости она, перебирая в памяти знакомых ребят, обращала внимание в основном на то, как они смотрятся. Чем парнишка смазливей, ловчей и фигуристей, тем глубже он западал ей в сердце. Позже, с приближением поры зрелости, она стала удивляться, даже стыдиться своей былой простоты. Симпатии ее стали привлекать такие черты молодых сельчан, как умный разговор, умение трудиться и завоевывать авторитет у людей, мнением которых она дорожила.
...Подойдет ли под эти мерки нашей героини ее земляк Алексей Сафонов, который, безусловно, уже был у нее на примете - хотя бы потому, что о нем не без умысла много рассказывал дома ее отец, - и отдаст ли она предпочтение явному любимчику родителя, покажет время. Пока же не грех познакомиться с этим персонажем поподробнее.
х х х
Родом Алексей Сафонов, так же, как и Вера, был из ремесленников-кустарей своего села. Дед его, Кузьма Прокофьевич, родившийся вскоре после отмены крепостного права в России, чуть ли не с детских лет вплоть до глубокой старости занимался тем, что сначала с отцом, а потом, обзаведясь семьей, вместе с сыновьями и внуками ладил на дому предметы упряжи для сельских гнедых да саврасок - вязал хомуты да седелки, прострачивал шлеи да уздечки - вещи для человека со стороны вроде неприметные, но ведь жизнь тогдашних обитателей великой Руси была без них попросту немыслимой, поскольку единственной тягловой силой на расейских просторах спокон века были - у богатых рысаки, у бедных - клячи. Для нас, лелеющих сладкие грезы о "мерседесах" и "вольво", это откровение звучит сермяжной истиной, но для деда Кузьмы, прожившего жизнь среди бесконечных распутиц и колдобин, тогдашняя реальность была дороже золота, поскольку она обеспечивала ему и его семье прокорм, а, в удачные годы - и благоденствие...
Уходя, потомственный шорник России оставил после себя шестерых тружеников, таких же неунывающих, каким был сам - двоих сыновей и четверых дочек.
Старший сын деда, Петр - отец нашего героя - в молодости пожелал пойти по сапожной части. Дед не перечил, хотя и не мог не предостеречь отступника:
- Смотри, сын, - сказал старик не без досады, - сапожников-то на селе - пруд пруди. А в шорниках умелых - пройдись по всей Расее - всю бытность царила нужда. Так что смотри, не спохватись потом.
...Предсказание деда сбылось - заработки мастеров сапожного дела, когда Петр обзавелся семьей, заметно упали, так что с достатком в семье было не густо. Хорошо хоть, что Кузьма Прокофьевич вкупе с остальными своими чадами и домочадцами, поднатужившись, в годы так называемой новой экономической политики правительства помог старшему сыну обзавестись собственной хатой.
Надо сказать, что та новая политика сыграла на руку деду: мужики с окрестных деревень, разбогатев, осыпали его заказами. Работая от петухов до петухов, он сколотил малую толику деньжат, которые и помогли Сафоновым осилить новостройку. А то пришлось бы бедолаге Петру с женой и двоими детьми мыкаться по чужим углам. А этой участи больше всего боялась молодая супруга Петра Кузьмича, чересчур впечатлительная дочка сапожника-кустаря, на воспитании которой сильно сказались каноны староверчества, поскольку авторитет его столпов на селе был в те годы непререкаем. А каноны эти блюлись в ту пору куда как круто. Что стоит, например, такая строгость: ни в коем разе не давать напиться из своей семейной кружки чужаку - приверженцу другой "веры", то бишь не своей староверческой секты.
Наш герой - Алексей, по-домашнему и уличному - Алешка, был у молодой четы Сафоновых - Петра Кузьмича и Степаниды Ивановны первенцем и, наверное, поэтому любимцем мамани, тем более, что утонченной чувствительностью своей натуры он уродился именно в нее.
х х х
Наверное, в памяти каждого человека воспоминания о золотой поре детства занимают особое, заповедное место. Можно сказать, редкий старожитель Кустарей, будь он в здравом уме, мог бы так вот, запросто, позволить вторгнуться в этот сокровенный уголок своей души первому встречному-поперечному. Скорее всего, так это было и с нашим героем. Во всяком случае, повзрослев, он себя исключением из этого правила не считал.
А вспоминать Алексею, как, впрочем, и всем его собратьям на селе было что. Да как еще было!.. Жизнь его поколения пришлась на эпоху, которая изобиловала такими событиями, такими поворотами и переворотами в жизни державы, каких в иные периоды истории, в иных странах хватило бы на века...
...Однако история историей, держава державой, а у Алешки, как и у всех его собратьев по судьбе, было еще и свое Я, и это Я, извините, ни постричь под общую гребенку, ни коллективизировать, как это сделали в свое время с односельчанами нашего героя, ни одной власти еще не удавалось. И о событиях - в мире ли, в родном ли гнезде - каждый трудяга, будь он ответственным лицом или простым сапожником, хочет судить с колокольни своих, а не соседовых представлений о том, что к чему в этом мире.
...Мировоззрение отрока Алеши начало складываться под впечатлением картин крестьянского труда, которые накапливались в его сознании на рубеже двух эпох. Детство его совпало с переломным этапом в жизни российского крестьянства. Он застал еще пресловутую "чересполосицу", когда они с дедом ездили на гнедом косить овес в одно поле, а чечевицу - совсем в другое, - то, которое приютилось на косогоре за дальним оврагом.
Проезжая мимо наделов крестьян, которых дед именовал "одноличниками", Алешка, которому осенью только еще предстояло пойти в первый класс, пытался сосчитать составленные из снопов скошенной ржи крестцы. Но поскольку считать мальчуган мог только до десяти, он каждый раз сбивался со счета и начинал по новой, отмечая каждый очередной десяток загибанием пальцев на руках.
...Прошло какое-то время, и стал куда-то пропадать из дома его папаня. Он уходил со двора и возвращался обратно, когда парнишка или еще пребывал в мире счастливых детских снов, или уже погружался в него. Маманя говорила, что отца назначили бригадиром в колхозе и что он теперь сам себе не хозяин. Алешка не понимал, не мог себе образно представить, что такое колхоз и что в нем может делать бригадир, но питал к этим словам и к тому, что за ними скрывается, недобрые чувства, потому что они разлучали его с отцом, лишали мальчишку блаженной возможности наблюдать, как молодечески управляется его родитель то с косой, то с цепом и как восхитительно слушался его гнедой, когда им с папаней захочется, бывало, прокатиться по проселку с ветерком!
И все же судьба позаботилась о том, чтобы он своими глазами увидел, своим умом усвоил, где и как растут ржаные караваи и пшенная каша с овсяным киселем - его привычная и, наверное, за неимением другой, любимая еда. Она, судьба, устроила так, чтобы деда Кузьму начальство определило в колхозные шорники. И наш маленький герой летом чуть ли не каждое утро увязывался за стариком, направлявшимся то в поле, то в "брегаду". Поле мальчик представлял себе как просторное место на земле, по которому сколько ни иди, до края никогда не дойдешь. А вот "брегаду" он сколько ни силился, вообразить себе никак не мог. Когда они с дедом приходили на урочное место, никакой "брегады" он там не видел. Ну, стояла на откосе, протянувшись вдоль оврага, большая-пребольшая конюшня, а внутри ее, у передней стенки, был отгорожен закуток с развешанными на стенах и разложенными на полу хомутами, седелками и другой сбруей. Что такое "сбруя", Алешка уже знал - редкий разговор в доме деда не касался ее.
Тут надо сказать, что в ту пору, когда ребенок только начинал постигать азбуку жизни взрослых, земельный надел семейства Сафоновых принадлежал уже не им, а какому-то не то доброму колдуну, не то зловредному чудищу, которое дед называл так: наш холхоз. Слово это Алешке почему то казалось смешным. Себя дед не без гордости именовал холхозным шорником.
А человеком дед был на селе заметным. Не, говоря уже о том, что люди, приходившие к Кузьме Прокофьевичу по делам, разговаривали с ним почтительно и на улице все встречные здоровались с ним, Алешка не видел вокруг другого пожилого человека с такой внушительной и благообразной внешностью. На групповом фотоснимке старообрядческой общины, висевшем на одной из стен горницы, дед Кузьма, несмотря на то, что при фотографировании оказался на заднем плане, возвышался над многоголовой паствой, будто стоял на какой-то подставке: головы сородичей приходились ему где-то на уровне груди. При этом старик был широк в плечах, могуч торсом, а седую шевелюру и бороду дед носил такие - наверное, сам Карл Маркс позавидовал бы. Портрет знаменитого немца мальчишка видел в газете, которую приносил домой отец, чтобы почитать что-то о колхозах мамане. Та еще полюбопытствовала, что это за важная личность такая - на самом видном месте в газете красуется. Петр Кузьмич, который даже церковноприходское училище закончить не удосужился, как мог, объяснил.
Отношение к "холхозу" у деда Кузьмы было двоякое. Когда в слякоть, трескучий мороз и другую непогодь приходилось тащить-ся через все село в "брегаду", дед, любивший погреть свои "старые мослы" на широкой лежанке русской печи, начинал, кряхтя, чертыхаться:
- Чтобы этот холхоз лихоманка забрала... Чтобы ему пусто было... Умереть спокойно не дадут...
Когда же по осени, после уборки урожая, молодой помбригадира подвез к дому Сафоновых целый воз мешков с зерном и, постучав кнутовищем в ворота, весело гаркнул:
- Дед Кузьма, выходи, показывай, куда твой пай сгружать! - старик, растроганный до слез, принялся кланяться благодетелю чуть ли не в пояс:
- Дай тебе Бог здоровья, паря... и тебе, и твоему холхозу... Такого щедрого хлеба со своего скромного надела - основным клином пахотной земли на селе до революции владел помещик - деду за всю его жизнь не приходилось собирать ни разу.
х х х
Работы в страдную пору у колхозного шорника было, как он сам говорил, аж по самую маковицу. Когда гнедых и пегашек свели со всех крестьянских дворов на общую конюшню, сбруи-то всякой, от уздечек и седелок до тяжей и чересседельников, скопилось эвон сколько! И почти каждая снасть нуждалась в том, чтобы к ней приложили руки. Нового инвентаря колхоз пока не приобретал: то ли денег не было, поскольку колхоз еще не разбогател, то ли у начальства руки до "мелочей" не доходили. Вот деду и выпала доля отдуваться своими боками. В то памятное лето Алешка с дворовым псом Валетом не отставал от деда ни на шаг. Дед не перечил, даже поощрял мальца: пущай присматривается - авось, когда за ум взяться пора придет, его, Кузьмы Сафонова, родовое ремесло освоить захочет. В шорниках-то на селе всегда нужда будет.
Ну, а нашему птенцу-огольцу уже давно не терпелось изведать, для чего отец и все почти сельчане, как снег сойдет, спозаранок уезжают в поле, чем они там заняты день-деньской... А то слышишь от отца мудреные слова - зяблевая вспашка, яровой сев, рожь в колос пошла - а что кроется за ними, разве сообразишь, не увидев своими глазами... Может, конечно, Алешка и не умел еще выразить свои мысли, но что любопытство уже начинало завладевать его детским умишком, вряд ли кто станет сомневаться, особенно если сам провел детство, созерцая мокрые от пота рубахи землепашцев, а лучше - сам побывав в такой рубахе.
В минуты отдыха старый шорник, а вместе с ним и внучок с Валетом с любопытством наблюдали, как на просторном колхозном току дружно и споро идет молотьба ржи. Там было чем полюбоваться. На этом току приехавшие из города рабочие недавно установили электрический двигатель. Ток для него давала небольшая электростанция, смонтированная еще зимой в одном из бывших купеческих лабазов поблизости от центра села. Об этом Алешка знал по рассказам отца. Двигатель вращал с помощью ременного привода барабан полусложной молотилки. При этом молотилка казалась мальчишке огромным чудищем, а движок был похож скорее на ежика-переростка. Зато силищу этот ежик развивал такую, что барабан молотилки то и дело истошно завывал, то ли моля о пощаде, то ли грозя расправой. И дед, и Алешка, впервые узрев такую невидаль, стояли с раскрытыми от удивления ртами, а Валет, злобно потявкав на диковинного зверя, вдруг жалобно заскулил и трусливо ретировался за ближний ржаной скирд.
- Ну и стервецы!.. - восхищенно бормотал дед. Это же надо -экого Горыныча придумать... Из всех существовавших в мире машин дед за всю свою долгую жизнь видел только паровоз. Но ведь тот - эвон какая махина!.. Недаром вагоны за ним бегут послушнее собачонок на привязи. Ну а внучонку в то лето все было внове: и пласты сдобного чернозема, выворачиваемые лемехами плуга на бескрайних просторах обобществленных полей, и бархатистый ворс всходов на зеленеющих нивах, и укрывающий мальчишку с головой лес наливающихся колосьев жита.
Прочнее других запала в память любознательного паренька картина уборки колхозного проса, а особенно дружный, так и хочется сказать - вдохновенный труд новоиспеченных колхозников, еще вчера намертво державшихся за свои карликовые наделы.
В тот год в самую напряженную пору страды установилась сухая, знойная погода - не только на солнце, но даже в тени дышать было нечем. А на открытой палящим лучам ниве, построившись по примеру журавлиного клина уступом, колхозные косари, числом около дюжины, слаженно, в такт друг другу махали тяжеленными крюками с такой, на первый взгляд, легкостью, словно косы у них были игрушечными, а рослые стебли проса – невесомыми паутинками. Когда Алешка впоследствии, уже в школе, читал сказку Пушкина о царе Салтане, о богатырях дядьки Черномора, воспетые поэтом "красавцы-великаны удалые" представали перед его мысленным взором как эти бравые молодцы, и почему-то с теми же крюками в руках. Вся одежда косарей состояла из одних белых подштанников, наверное, потому, что трусов в то время на селе еще не шили, а рубахи мужикам пришлось посбрасывать еще в начале загона, поскольку они, пропитавшись потом насквозь, липли к телу и не давали размахнуться, как просила вошедшая в азарт душенька. Обувкой косарям, да и всем, кто сейчас трудился в поле, служили свалянные собственноручно из шерсти-поярка ботинки, в которых ногам было удобно и не жарко, поскольку шерсть впитывала пот.
Казавшаяся мальцу поначалу неодолимой стена проса высотой чуть ли не по плечи мужикам, с жалобным хрустом, покоряясь острой стали, ложилась под ноги богатырям. Люди двигались вперед молча, их лица выражали упорство и решимость, по их щекам и спинам струйками стекала соленая влага, смахивать ее, хотя бы с лица, им было недосуг.
Так Алешка впервые в своей жизни своими глазами увидел, где и как растут пышные пшенные блины и сочащиеся топленым коровьим маслом пшенники, которые по праздникам готовила маманя, и которые он очень любил... Любил, может быть, потому, что разве есть на свете еда вкуснее той, которую стряпает и с ласковой воркотней преподносит родная матушка!
Как ни печально, только это горький факт: в последующие годы, когда наш герой станет взрослым, картин такого воодушевленно-дружного артельного труда ему лицезреть больше не доведется... А задумываться над судьбами сельчан в пору колхозной эпопеи нашему герою в последующие годы приходилось, и не раз. Душевный порыв и зовущий к подражанию трудовой энтузиазм своих земляков в первый колхозный год он объяснял себе тем, что артельный труд не на хозяина-помещика, а на себя самих был тогда крестьянам в диковинку. Ведь до этого каждый крутился на своем наделе в одиночку: чтобы пахать, сеять, косить и молотить, у мужика была только одна пара рук - его собственные... И это – из года в год, из века в век, и впереди никакого просвета не предвиделось.
Конечно, воодушевляло новоиспеченных колхозников и то, что весь выращенный урожай подлежал распределению по членам колхоза согласно выработанным трудодням - от обязательных хлебопоставок государству колхозы в первый год по решению верховных властей освобождались.
х х х
Наверное, это естественно, что именно от первого колхозного года в родных Кустарях у нашего героя сохранились воспоминания, которые, время от времени всплывая, порождали у него благостное состояние духа. Главной фигурой в этих воспоминаниях выступала вдовушка лет сорока пяти, по имени Аксинья, которая жила неподалеку от Сафоновых... Эта вдовушка, чтобы прокормить трех взрослых уже дочерей, занялась делом, самым распространенным тогда среди одиноких пожилых женщин на селе. Купит она, бывало, на одолженные у добрых людей деньжонки пеклеванной мучки, выпечет пару протвиней пышек и бежит с ними на базар. Целыми днями там пропадала, чтобы как-то поддержать бренное существование сиротской семьи... Дочерям на селе работать было негде.
И вот в ту бурливую, суматошную пору, когда в Кустарях после многочисленных шумных собраний, на которых дело доходило чуть ли не до драк, был, наконец, объявлен колхоз, к Аксинье зачастил колхозный бригадир - наряжать на полевые работы ее и дочерей. Неизвестно, охотой или от некуда деваться и мать, и дочки все лето добросовестно вместе со всеми выполняли указания верховода бригады - то просо пололи, то снопы вязали, то сено ворошили - мало ли хлопот у крестьян, когда приходит делоупора. Факт тот, что бригадир записал на счет семьи Аксиньи такую уйму трудодней, что полученного на них хлеба обрадовавшимся было колхозным ударницам некуда было девать.
Конечно, Алешка, юный подросток, о подоплеке событий, происходивших тогда на селе, судить своим детским умишком еще не мог, но воспоминания, о которых идет речь, каждый раз, когда они у него всплывали, воплощались в такой картинке. Домик Аксиньи, аккуратно побеленный снаружи, внутри состоял из крохотной кухни с русской печью и довольно уютной горницы в два окна по переднему фасаду. Алешка, увязываясь за маманей, время от времени охотно хаживал к тетушке в гости, потому что хозяйка всегда угощала его жареными семечками - на огороде у нее каждое лето красовались живописные шеренги подсолнухов.
И вот после того, как колхоз отоварил тетушке Аксинье заработанные ее семьей трудодни, Алешка, заявившись к гостеприимным хозяевам в очередной раз и заглянув через открытую дверь в горницу, был поражен: пугавшая прежде пустотой, поскольку о какой-либо мебели хозяева даже не мечтали, она была заполонена зерном так, что все ее свободное пространство исчезло, и на Алешку сиротливо смотрели только верхние звенья стекол в окнах. А раньше в горнице, да, пожалуй и в кухне вдовьей хаты было хоть шаром покати.
Вот и скажи после этого, рассуждал потом, уже в зрелые годы Леха Сафонов, что колхозы были для России Божьим наказанием. Дело-то, наверное, не в колхозах, а в том, как к завлеченным в них сельским труженикам, сиречь, к своим кормильцам, относились те, кто... В общем, как сказал еще до революции хороший русский поэт Валерий Брюсов: < class=stihi>Знаем всё сами, молчи...
х х х
"Праздник жизни - молодости годы" - такими словами, кажется, возвеличил Поэт благословенную пору человечьего века. Весну жизни нашего героя вряд ли можно подвести под это лирическое определение. О босоногой поре своей жизни у Алексея Сафонова сохранились скупые, отрывочные воспоминания - и те можно назвать светлыми разве лишь только потому, что последующая его жизнь, годы отрочества и юности, пришлись едва ли не на самую суровую пору в истории нашей державы.
Сам Алексей считал, что если бы не его походы с дедом по угодьям и полевым станам родного колхоза, то ему и вспоминать-то было бы нечего. Конечно, высказывая такое горькое сетование, потомок достославных кустаревских мастеров немного лукавил. Ведь кроме деда, у него была трепетно любившая его маманя, которая ни сил, ни души своей не жалела для того, чтобы сынуля был сыт, доволен и выглядел не хуже, чем соседские дети. Да и батя - хоть он и был спозаранок до поздней ночи загружен непривычными для него колхозными делами и заботами - разве он не предпринимал попыток хоть как-то скрасить детские будни своего первенца?
Чем не отрада была для мальчишки увлекательная, правда, единственная за все время, рыбалка на пару с отцом, к которому Алешка, сколько помнил себя, всегда льнул сыновним сердцем, наверное, потому, что родитель имел обыкновение разговаривать с отпрыском на равных, как со взрослым, никогда не бранил его, а чтобы там, скажем, сынуле подзатыльник от главы семейства за какую-нибудь провинность схлопотать, Алешка даже представить себе не мог такое...
А когда сын учился в старших классах школы-десятилетки, папаня с самым серьезным видом обращался к нему с вопросами, касающимися общественной жизни на селе и в стране. Словом, беседовал с ним так, словно Алешка был не школьником, а повидавшим жизнь односельчанином. Делал отец это, как потом уяснил себе наш герой, по той серьезной причине, что в свое время ему посидеть за партой в "учильще" посчастливилось всего неполных два годика. Учильщей в его время называли на селе церковноприходскую школу.
...В тот первый по-настоящему летний день папаня по случаю досрочного окончания весенне-посевной кампании выхлопотал себе выходной. Первый за два с лишним месяца. Утром, когда они - батя, маманя, семилетний Алешка и четырехлетняя Капа - покончили с завтраком, родитель встал, подошел к сынуле, который любовался через окошко хлопотавшим вокруг своих пеструшек кочетом, и, проведя загрубелой ладонью но вихрам пострела, весело предложил:
- А давай-ка, Алексей, махнем с тобой на речку. С удочками... Алешка, который всю весну очень редко виделся с отцом - когда сын просыпался, отец уже пропадал в поле, а ночью, когда маманя укладывала его в постель, отец еще не успевал справиться со своими бригадными делами - в ответ на предложение папани даже запрыгал от радости:
- Я вот такую плотвицу поймаю! - торжественно провозгласил он, расставив руки на такое расстояние, что в нем могла бы уместиться матерая щука. Но именно о таком крупноформатном трофее хвастал на днях уличный приятель Алешки - Федька-Белобрыс, которому посчастливилось побывать на рыбалке с гостившим у них дядей.
...С погодой чете Сафоновых повезло: ласково пригревало солнышко, когда без пяти минут рыбаки вышли за околицу, потянуло пряным ароматом буйного в эту пору года разнотравья. На речке отец показал мальцу, где можно накопать мотылей, научил насаживать личинку на рыболовный крючок.
Течение в речке, которую, по словам отца, можно было, сняв штанишки, в два счета пересечь вброд, было настолько быстрым, что поплавок мелькал на поверхности воды, точно выплясывая нескончаемую чечетку. Поэтому наш рыбачок-новичок никак не мог определить, попалось что на его крючок или поплавок танцует "всухомятку". Только когда батя, закинувший свою удочку немного выше по течению, оживленно воскликнул:
- Лёньк! Не зевай - у тебя клюет! - сын рванул удилище, как его учил батя - вверх и на себя. В воздухе затрепыхалась крошечная - с его палец - покрытая отливающей серебром чешуей рыбешка. Батя позевнул - потому, что после этого обитатели водной стихии лакомиться предлагаемой им наживкой больше упорно не хотели...
- Наверное, мы ловим не там, где надо, - предположил отец. - Давай поднимемся выше по течению.
Переведя одной рукой удилища в вертикальное положение и - чтобы не болтались вместе с леской в воздухе - уцепив крючки, рыбаки двинулись вдоль берега речки Безымянной. Внимание Алешки привлекли старые ветлы на противоположном берегу, которые, судя по толщине их стволов, росли здесь с незапамятных времен. В просветах между раскидистыми кронами деревьев виднелись просторные огороды, которые от речки круто поднимались на бугор. Там, наверху, цепочкой рассыпались вправо и влево казавшиеся крошечными домики.
- Пап! - полюбопытствовал Алешка - А как называется улица - там, наверху?
- Прыщовка... А ты что - никогда там не был?
- Не... Я боюсь по мосткам переходить...
Алешка почему-то забыл, что мостки через Безымянную мельник устраивал лишь на короткое время в конце весны. Затем он приглашал мужиков из села и перепружал речку заново, так что она, лишившись стока, за какую-нибудь неделю наносила в огромную чашу перед запрудой столько воды - Алешка даже не мог разглядеть противоположный берег. А плотина соединяла Прыщовку с другими улицами села настолько надежно, что люди от водополья до водополья не испытывали никаких неудобств, чтобы преодолеть водную преграду.
Все эти взрослые дела и заботы одолеваемый любопытством рыбачок-новичок усвоит позже, когда начнет взрослеть, а сейчас отец остановил его у тихой заводи в излучине речки и озабоченно проговорил:
- Давай пристроимся здесь. В заводи и речка поглубже и рыбешки, поди, еще не завтракали… Примерно за час отец нацепил на снизку десятка два пескарей и синежек. У сынули улов был победнее - подкачала недостаточная сноровка при обихоживании снасти, да и ловкости - закинуть лесу подальше - недоставало... После этого клев оборвало, словно по команде некоего рыбьего тамады.
- Наверно, щуренок в заводь затесался, - предположил батя. - Распугал всю мелкоту. Когда рыбаки принесли свой не ахти, какой улов, маманя обрадовалась, сразу же принялась варганить уху - в кои-то веки доведется хоть немного разнообразить довольно скудное семейное меню... Водрузив на шесток русской печи таган, хозяйка дома установила на него чугунок с водой и разожгла под ним костерок из лучин, наколотых папаней. Сначала стряпуха запустила в кипящую воду нарезанный на дольки очищенный картофель и малую толику пшенца.
Пока маманя хлопотала у печи, сынуля стоял неподвижно рядом и как зачарованный не сводил глаз с языков пламени, которые сначала жадно облизывали сухие лучины, а потом, поиграв с ними, безжалостно пожирали свои жертвы, обращая их сначала в угли, а потом и вовсе в ничто. Что от углей ничего не оставалось, дотошный мальчуган убедился, потрогав пальцем пепел на шестке. Пальцы его, когда он придавил пушистый серый комочек, ощутили только шершавую поверхность кирпича, из которого был сложен шесток.
Уха "прямо с огня", как ее похвалила маманя, понравилась всем, особенно сестренке Алешки Капе, которая, выхлебав свое блюдечко, не кладя ложку, сказала:
- Хочу еще...
Алешке, поскольку он ел ее в охотку, стряпня мамани показалась вкуснее медового пряника, которым его в прошлом году угощала приезжавшая из города тетка.
...А ночью отца забрали двое энкавэдэшников, которые, по рассказу матери, увели его, даже ничего не объяснив и не разрешив попрощаться.
- Хорошо хоть, что в сенцах, впотьмах, сунула ему четвертушку хлеба... - вытирая передником опухшие от слез глаза, сказала Степанида Ивановна семилетнему сыну, словно перед ней был взрослый человек.
Напуганный расстроенным видом родительницы, Алешка чувствовал, что он и хотел бы утешить маманю, но что он мог, если ни разу не видел, что нужно делать и говорить в таких случаях. Единственное, до чего он додумался - это взять веник и старательно подмести кухню, хотя никакой надобности в этом не было - маманя еще вчера вечером, перед сном, с женским тщанием навела в жилище привычный порядок. Но таким путем сынуля хотел выразить свое сострадание поникшей от скорби родимой, хоть как-то быть ей полезным. Поэтому он сейчас и во все последующие дни с необычной для себя готовностью и усердием делал все, о чем его просили.
Кое в чем внезапно осиротевший мальчишка в эти дни изменился. Так, он вдруг перестал выходить на улицу. Его стала пугать мысль - а вдруг там кто-нибудь спросит про отца! Не станешь же говорить, что его ночью увели милиционеры, словно вора какого...
Маманя по ночам, наверное, много плакала, потому что веки у нее по утрам были красные, опухшие. И больно уж чудная она какая-то стала. Прежде спокойная, неторопливая в движениях, сейчас она сделалась суетливой, порывистой... Делом, каким займется, всё у нее гором горит... А потом вдруг притихнет, словно вспомнить чего хочет. Сядет на лавку, подзовет к себе сына или дочурку, обнимет, прижмется щекой к головке и начнет раскачиваться потихоньку из стороны в сторону, словно убаюкивая ребенка.
А для Алешки насилие властей над отцом имело то последствие, что после той роковой ночи его обуяла не то стойкая боязнь перед людьми в военной форме, не то мальчишеская злоба к ним. Выражалось это чувство мальчишки в том, что, завидев где-либо «мильтона», как уличные ребятишки называли дяденек из местного карающего органа, напуганный ими бедняга спешил нырнуть в первый попавшийся переулок, а то и в чужую подворотню, даже порой забывая при этом о чувстве собственного достоинства.
х х х
К счастью для горемычной семьи колхозного бригадира Петра Сафонова, ее кормилец после той злополучной ночи не сгинул. Прошло неполных две недели и любящий супруг, заботливый отец вернулся домой, правда, заметно осунувшийся и неузнаваемо обросший. Даже Стеша, женушка любимая, за десять лет супружеской жизни сердцем приросшая к своему суженому, узнала его скорее сердцем, чем глазами. Что уж говорить о сынуле, который, увидев через окно дядю с черной бородой, приближающегося к крыльцу, поспешил спрятаться за печь и не выходил оттуда, пока не услышал родной шутливый голос:
- Хозяева, переночевать не пустите? Я заплатить могу, а нет - так одежку в заклад оставлю... Когда глава семьи обнял маманю, та забилась от судорожных, с трудом сдерживаемых рыданий, которые перепугали сестренку Капу, вцепившуюся в подол матери и монотонно повторявшую плаксивым голосом:
- Ma... Ma-a...
А ночью Алешка, которому мать стелила постель на полу в горнице, у самой двери родительской спаленки - а она на этот раз почему-то осталась открытой - невольно подслушал рассказ отца о его злоключениях в "казенном доме".
- Набилось нас, арестантов, - время от времени тяжело вздыхая, тихим голосом повествовал отец, - в камеру человек тридцать. А помещение тесное, не больше нашей кухоньки. Не то, что прилечь - сесть было негде. Те, кто у стенок стояли, засыпали стоя. Соседи уснувших ругались - ведь они, заснувшие, всем телом валились на них... Мужики посоветовались меж собой и решили - спать по очереди. Люди потеснились, стали поплотнее, в одном из углов на полу освободилось место - аршина два с гаком в длину, аршин в ширину, вобщем, чтобы двое хоть на боку могли за один раз уместиться... Поканались арестантики, распределили между собой очереди.
Условились - спать каждой паре, пока следующие счастливчики не сосчитают до пяти тысяч: на это, по словам одного грамотея из арестантов, уходит около получаса.
На этом месте отец надолго умолк. Алешка начал было уже засыпать, но до его слуха донеслись всхлипывания матери, ее слова:
- ...Вас там, наверно, голодом морили... Изверги - сиротами детей пооставляли... Им наши дети, что щенята приблудные...
Отец, как мог, успокоив маманю, продолжал свой рассказ:
- Два раза в день тюремщики вносили в камеру деревянный ушат с баландой - так узники окрестили картофельную похлебку - и несколько мисок с ложками. Ели бедолаги опять же по очереди, подстегиваемые окриками: "Хватит рассусоливать - не в ресторане!.. "
В этом месте рассказа отца маманя опять не выдержала, начала всхлипывать, а потом заплакала в голос. Отец принялся ее увещевать - сына, мол, разбудишь, а он и без того запуган...
После этих слов отца в спальне воцарилась тишина, которая Алешке показалась бесконечной. Наверное, оттого, что мальчишке не терпелось узнать, что же сделали с его отцом там потом, сон уже не шел к нему. Он, словно повзрослев, незряче уставился глазами в потолок и лежал так, не шевелясь, даже, кажется, дышать перестал.
После долгого молчания отец с плохо скрытым недоумением закончил свой рассказ так:
- На двенадцатые сутки, примерно, в полночь, я уже прикорнуть собрался - как раз моя очередь подошла - слышу, засов на двери загремел, охранник громко, наверное, на улице слышно было, отбарабанил:
- Сафонов! С вещами на выход!
Привели меня к начальнику райотдела НКВД. Смотрю, сидит он за столом, лицо сухое, усталое, видно, тоже, как мы в кутузке, ночами не спит. Увидев меня, зачем-то спросил мою фамилию, думаю, он же должен был помнить, за кем посылал дежурного. Рядом с ним за столом сидел еще один военный, тоже, видать, из начальства. Они о чем-то меж собой посовещались, потом начальник говорит мне:
- Ну, вот что, Сафонов, обмишурились мы насчет тебя, извини, брат... Понимаешь, сигнал на тебя поступил, будто вы с отцом работников двоих наемных держали, не по-людски обходились с ними...
- Как услыхал я это, - продолжал отец с дрожью в голосе, - мне кричать захотелось от горькой несправедливости! Но я взял себя в руки, спокойно объясняю им, начальникам: у отца своих работящих рук хватало в семье - аж с избытком, если с сиротами от старшей дочери считать!..
Начальник на эти мои слова сильно затянулся цигаркой: знаем, мол, всё сами... Что требовалось, говорит, проверили, кого надо, опросили. Только вот ведь какая закавыка - донос на тебя был. Из Кустарей ваших... Затянулся начальник еще раза три своей цигаркой, поглядел на меня этак с прищуром и спрашивает:
- Не знаешь, кто из ваших сельчан зуб на тебя точит? После этих слов отца наступила пауза, которую прервал приглушенный голос мамани:
- И на кого же ты думаешь, Петюнь?
- А чего здесь думать? - оживился отец. - Я сразу догадался, чьих это рук дело... Ты, поди, Авдея Сморкуна знаешь?
- Кто же этого нетопыря не знает? - усмехнулась мать. – Это который в развалюхе у мельницы живет, так?
- Да... - неохотно ответил отец. - Он всю жизнь на нас, Сафоновых волком смотрит. Еще до колхозов, когда мы шорничали, всё достатку нашему завидовал. А вот то до его цыплячьих мозгов не доходило, что мы всем отцовым семейством из-за верстаков по семнадцати часов в сутки не вылезали...
Алешка представил себе того, о ком вел речь отец: неопрятный мужик в сильно поношенной одежке неопределенного покроя, которой маманя придумала чудное название "лапсердак". На люди он показывался вечно обросшим щетиной, которая, кажется, никогда не видела ни воды, ни мыла. Да и цвет лица у него был какой-то серый, землистый. Алешка ни разу не видел, чтобы он улыбался или хотя бы по-человечески приветливо посмотрел на него. А прозвище свое этот странный человек получил, по-видимому, за то, что где бы его ни встретил, он то и дело сморкался прямо на пол - и все равно, с кончика носа у него постоянно свисала мутная капля... Алешка всегда сторонился этого человека, у мальчишки было такое чувство, что тот ни за что может или ударить, или еще какую пакость выкинуть.
С течением времени эти два события - праздник душевной общности с папаней, совместные с ним забавы на лоне матери-природы, и как возмездие за этот светлый миг детства - нечто злобное и неотвратимое, что только и караулит момент, чтобы отнять у него отца и заставить безутешно плакать по ночам маманю. Эти два явления, две противоборствующие силы слились в его детском сознании в какое-то щемяще-тревожное знамение: стоит только проклюнуться в серых буднях яркому лучу ребячьего счастья, хочешь - не хочешь, жди обязательно беды. В каком-то уголке души парнишки застряла колкая заноза: все эти рыбалки с отцом, вылазки всей семьей на волю-вольную - лучше уж держаться от них подальше.
Алешка и в самом деле - были случаи - удивлял родителей своими упрямыми взбрыкиваниями. Выкроит отец в кои-то веки один выходной, придет домой, заведет за ужином речь - завтра, мол, с утра пораньше рванем всей семейной бригадой в подлесок у речки Леснянки, благо, по слухам, подберезовики в этом году уродились отменные... А сынуля, вместо того, чтобы обрадоваться, захлопать в ладоши, уткнет нос в свою миску, да и посапывает себе, будто предложение отца его совсем не касается. Отец подойдет, заглянет своему отпрыску в глаза - ты что, мол, или грибками жареными полакомиться не хочешь?
А у того уже и глаза на мокром месте. Отвернется бедолага к стене да буркнет что-то невразумительное вроде:
- Ну ее...
Хорошо еще, если при этом не разревётся в голос. Не знал, не ведал несмышлёныш, что, лишая себя даруемых папаней невинных удовольствий, он жестоко обделяет свою память будущими воспоминаниями о такой дорогой каждому человеку босоногой эре своего пребывания на земле.
...А Степанида Ивановна после счастливого возвращения своего благоверного из места заточения целый месяц потом все рассказывала соседям и родным, что это она умолила Всевышнего, чтобы он вызволил ее Петюню из беды. Она де ежедневно после того, как лишилась своего кормильца, по сорок земных поклонов клала перед божницей и акафист Богородице читала...
х х х
В то лето, когда Алешке шел восьмой год, в дружки к нему навязался Федька, по прозвищу Белобрыс, с которым до этого наш маленький герой был попросту знаком, как с другими ребятишками с их улицы. Дружба эта получилась какой-то своекорыстной со стороны Федьки: когда у Алешки было что выцыганить - кусок пышки, которую испекла Алешкина мама, и которую он вышел доедать на улицу, хвост морковки или старый тряпичный мяч, Федька был тут как тут. Когда же Алешка выходил за ворота своего дома неимущим, Федька подлизывался к другим пацанам, которые в данный момент были посостоятельнее... Пристрастие грести под себя Федька, скорее всего, позаимствовал у своей родительницы, долговязой и сухопарой женщины с неприязненным взглядом всегда настороженных глаз. Алешка не раз слышал, как она науськивала своего сынулю:
- Чего ты день-деньской валандаешься со своими бездельниками на улице!.. Сшастал бы на колхозное поле, настриг колосков. Чай самому ржаной кашки с маслицем хочется.
Алешка, поскольку был сыном колхозного бригадира, недоумевал: как это можно посылать родного сына на общее поле - не к себе же на огород! - чтобы он умыкал добро, которое вырастили другие люди. Мальчишка слышал от отца, что мать Федьки не состояла в колхозе, а отец и вовсе давно уже уехал в город на заработки. Между тем Федька шастал за колосками не раз и даже иногда заманивал с собой одного-двоих пацанов побойчее.
...Но все эти неурядицы уличного бытия, как оказалось, были для Алешки пока еще только цветочками. "Ягодки" вторглись в его жизнь на следующий год, когда стихия низвергла на головы россиян жестокую засуху - одну из тех, которые, как известно, время от времени наподобие Мамая вторгаются на необъятные просторы нашей державы и губят на корню все, что потребно человеку для того, чтобы он мог соответственно поддерживать свое бренное существование. Разумеется, умишком своим Алешка эту истину постигнуть еще не успел, зато нежному желудку мальчишки, всему его трепетно тянувшемуся к радостям жизни организму темные силы природы устроили суровый, если не сказать безжалостный экзамен на выживаемость...
Осень и зиму того страшного года семья Сафоновых кое-как протянула на прошлогодних запасах. Забили Буренку, которую все равно нечем было кормить. А вот последний месяц перед новым урожаем и взрослые, и дети испытывали муки голода постоянно - и днем, и ночью. Чтобы избежать мучительной смерти, маманя перетаскала на рынок все мало-мальски ценные вещи из своего приданого: две простыни, несколько вышитых полотенец и четыре мельхиоровых чайных ложечки. И всё это ради каких-то четырех-пяти фунтов ржаной муки. Хлеба за обедом Степанида Ивановна выдавала каждому члену семьи по кусочку не больше ладошки младенца. Животы свои едоки за столом заполняли жиденькой, полупрозрачной бурдой, которую маманя варила в большущем чугуне из листьев свеклы - слава Богу, что хоть этот овощ успел распуститься на огороде ко времени. А чтобы от этого безвкусного хлебова обедающих не стошнило прямо за столом, соли для его приправы хозяйка не жалела. Есть Алешке хотелось всегда - и днем, и ночью. Сосущее ощущение голода не покидало его, даже когда он вставал из-за обеденного стола.
Чтобы как-то заглушить мучительное урчание в животах, уличные мальчишки, в их числе и наш малый, шастали по заросшим чертополохом пустырям и буеракам, выискивали молодые побеги аниса, просвирника, дягилей и даже крапивы - словом всё, что лезло в рот и приживалось в животе.
Для Алешки - по оценке, сделанной им позже - самым постыдным последствием нестерпимых мук голода стало то, что они принудили его совершить позорный поступок, стать воришкой, каким был его неразборчивый в способах добывания хлеба насущного, собрат по несчастью Федька-Белобрыс. Это он одним ясным июльским утром подбил мальчишку - в числе других пацанов - пойти на гусятник. Такое название жители Кустарей дали пойме речки Безымянной, куда жители окраинной улицы летом выгоняли гусей на вольные корма.
- Пацаны говорят, - с апломбом уверял Федька, - там этим летом полно аниса... И еще кое-чего...
Последние слова хитрец произнес, отведя глаза в сторону. Алешка по простоте душевной не придал этому значения. Но когда пацаны - а подобралось их с полдюжины - не останавливаясь, ускоренным шагом миновали широкую луговину гусятника, парнишка заподозрил неладное. Тем более что никакого аниса вокруг не было и в помине. Даже траву-мураву гуси почти всю выщипали.
Когда же подошли к колхозному полю, на котором кустились заросли вики, предназначавшейся на корм скоту, Алешка остановился.
- Ты чего? - тоже остановился Федька. В голосе его сквозила нескрываемая угроза.
- Я на вику не пойду. Она - общая, - Алешка вспомнил слово, которое часто употреблял отец.
Парнишка с испугом подумал, что как глупый карась попался на хитрую приманку Белобрыса. Он сделал движение, чтобы уйти, вернуться домой, но пацаны - те, что постарше - загородили ему дорогу. А Федька, злобно ощерившись, пригрозил:
- Можешь уходить. Но если нас застукают, я скажу, что нас привел сюда ты, бригадиров сын. И пацаны подтвердят. Верно, ребя?
Два-три пацана в знак согласия закивали головами. Но Алешку больше испугала не угроза Федьки, а догадка, точнее основанная на опыте уверенность в том, что пацаны просто так его не отпустят. Где это видано, чтобы паршивая овца взбрыкнула против целого стада и осталась безнаказанной? Даже если он пустится в бега, то далеко ли убежишь с голодухи? Они непременно догонят его и отдузгают так, что потом неделю весь в синяках ходить будешь. Такие случаи, хотя и не с ним лично, на его памяти уже были.
Видя, что Алешка еще колеблется, Белобрыс взял упирающегося мальчишку за руку, завел его на запретное поле, сорвал стручок вики, ловко распоров ногтем, помахал им перед голодными глазами бедолаги:
- Гляди - совсем созрели... Рви, сколько хочешь, наедайся от пуза! - И засунув стручок в рот, он слегка прикусил его створки передними зубами и рывком вперед вышелушил аппетитно блестевшие зернышки. После этого зловредный соблазнитель, с минуту демонстративно двигая челюстями, якобы разжевывая лакомство.
Алешка, почувствовав спазмы в желудке, нагнулся, сорвал два или три стручка. Зёрнышки в них оказались до обидного крошечными. Вкус их, особенно если пожевать подольше, становился до того приторным, что глотать их было противнее, чем хинин, которым маманя лечила его прошлым летом от лихорадки. Увидев, как пацаны торопливо срывают стручки и суют их за пазуху, он заправил свою ветхую ситцевую рубашонку в штанишки и последовал примеру своих негаданных сообщников. Вика, как потом оказалось, к этому времени созрела неравномерно, многие стручки были полупустыми.
К счастью для общественного поля Алешка успел умыкнуть в частную собственность всего два-три десятка плодов далеко не самой ценной кормовой культуры, другие пацаны - в зависимости от проворства рук - одни побольше, другие поменьше, когда кто-то из воришек, наверняка самый бдительный, приглушенно вскрикнул:
- Ребя, тикаем: объездчик!
Алешка успел только заметить, что всадник на добром коне, рысившем по отлогому склону бугра, был еще довольно далеко. Но что означает в положении воришек каждая минута промедления, объяснять им не было необходимости. Достаточно было того, чтобы сработал инстинкт самосохранения. Они выскочили с плантации и припустились по раздольному гусятнику врассыпную. Мальчишке долго потом снилось, как стручки вики за пазухой подпрыгивают в такт его скачкам, неприятно щекоча кожу на животе. Когда он увидел, что оказался в одиночестве, до него сразу же дошло, что его побратимы по злоключению были тертыми калачами: они знали, что если удирать кучей, объездчику на коне не составит особого труда, маневрируя на коне, пригнать их на полевой стан, где в эту пору года постоянно трудились люди - члены бригады. Поскольку никто из воришек с достоверностью не знал, что с ними будет, если их поймают, неизвестность пугала их. Поэтому пацаны скорее инстинктивно, чем сознательно избрали самую простую в их положении тактику - разбегаться кто куда. Алешка бежал из последних сил, не помня себя и учащенно глотая ртом казавшийся ему раскаленным воздух. Ему все мнилось, что топот копыт лошади слышится всё ближе и ближе. Однако когда начавший было отчаиваться воришка отважился оглянуться, он к удивлению своему обнаружил, что позади него никого нет. Конь буланой масти уносил объездчика вдоль кромки поля к другому его краю, а пацанов и след простыл: они, по-видимому, укрылись в неглубоком овражке, разделявшем гусятник на две почти равные половины.
Только тут Алешка почувствовал, что накиданные им второпях за пазуху стручки вики на бегу бултыхаются там и неприятно карябают кожу на животе. Он остановился, облизал пересохшие губы, со злостью сплюнул. Стояла благодатная июльская теплынь, высоко в небе жаворонки восторженно славословили радости бытия. Ничего этого обуреваемый противоречивыми чувствами мальчишка, казалось, не видел и не слышал.
"Ты - вор, вор!" - пронеслось в его разгоряченной голове. - "Ты - негодяй, как Белобрыс и его безвольные дружки, которых он угрозами и посулами подчинил своей злой воле, сделал из них то, что маманя на днях в сердцах окрестила "шантрапой перекатной"...
Алешке захотелось побыстрее уйти с места своего бесчестия. Он быстро зашагал по направлению к селу, но вика, опять забултыхав за пазухой, чудилось, при каждом его шаге возмущенно выговаривала ему: "Ты унизил себя перед своим врагом и его прихвостнями, перед всем честным миром, ты опозорил себя и свою семью"...
Проходя мимо небольшого болотца, не успевшего пересохнуть после весеннего паводка, мальчишка уже готов был выбросить злосчастные стручки в мутную воду, которую покрывала разноцветная пленка ржавчины, чтобы освободиться от свидетельства своего минутного малодушия. Но в последний момент дали знать о себе гены бережливости, унаследованные им от своих предков - рачительных хозяев-хлеборобов. Он захотел отнести свой постыдный трофей домой. Зачем - он пока не знал. Может быть в нем уже бродило смутное желание повиниться перед отцом. Но тот, как обычно, вернулся с поля незадолго перед полуночью, когда сынуля уже забылся тревожным сном. Стручки вики так и остались лежать в закутке между забором и собачьей конурой, прикрытые полусгнившим обрезком тесины.
А среди ночи, когда Алешка, проснувшись, сходил по нужде на двор и, вернувшись, начал уже снова сладко подремывать, ему вдруг захотелось расплакаться от стыда и обиды: он услышал, как; отец в спальне сокрушенно жалуется мамане на бедствия, которые терпят колхозы района Ночные воришки в последнее время совершают форменные набеги на общественные нивы, там и тут на большущих участках выстригают ржаные и ячменные колоски. Впору хоть всех работников полеводческих бригад в ночные сторожа переводить.
Алешке стало вдруг не по-детски страшно: по намекам отца он понял, что власти собираются передавать дела на воров в суд. Мальчишка не представлял себе, что такое суд, но от этого ему становилось еще страшнее: а вдруг отца опять упекут в тюрьму. Придут мильтоны, как в прошлый раз, скажут: ты даже сыну позволяешь воровать общее добро... Несмышленыш так перетрусил от этих своих мыслей, что утром, когда отец ушел в бригаду, прокрался во двор, завернул принявшие стручки в полуистлевшую тряпку, подобранную на задворках, и отнес на огород. Там в самом конце проходила канава с невысоким валом глинистой земли над ней. В этом валу обломком старой кочерги трусишка - зайка серенький выкопал глубокую нору и замуровал в ней на веки вечные свой мученический трофей, который уже начинал жечь ему руки.
...Иной читатель позволит себе усомниться в правдоподобности описания нравственных мук нашего маленького героя. Побуждаемый снисхождением к жертвам неподвластной человеку стихии, он может с этакой усмешечкой вопросить; "А что - вика? Разве это пища богов? Если уж в жестокой борьбе за выживание рисковать, то уж лучше - по большому счету".
Позволительно спросить: а что это значит? Дескать - стоит ли марать руки об какую-то вику, когда рядом наливаются зерном не-меряные гектары злаков, пускай еще не дозрелых... Ну, хорошо. А что потом? Нет уж, господа-товарищи. Современники автора могут подтвердить: в то суровое лето его земляки сплошь и рядом предпочитали спасаться от голода, употребляя в пищу сосновую кору, крапиву и другие неудобоваримые "деликатесы", а обездоливать свое и грядущее потомство позволяли себе только выродки. Основная же масса народа оставалась стойкой до конца. Ибо так уж она веками воспитывалась. Кто же не знает, как глубоко за многие столетия пустила в души сынов и дочерей России свои благодатные корни наша Православная Вера...
х х х
А когда на общественных полях созрела кормилица-рожь и колхозникам выдали авансом на трудодни по нескольку пудов муки, в доме Сафоновых маманя опять стала выпекать в своей русской печи аппетитно выглядевшие и еще аппетитнее пахнувшие огромные подовые караваи с поджаристой корочкой. Алешка, худющий, не успевший сам как следует наесться нового хлеба, стал утаивать за обедом довольно-таки увесистые ломти, которые он прятал в горнице за сундуком. И каждый день утром, дождавшись приезда папани на завтрак, он выносил эти ломти за ворота - каждое утро по одному - и скармливал их гнедому, который возил его отца по колхозным угодьям. Сынуля бригадира считал, что таким путем он возмещает общему хозяйству односельчан тот урон, который нанесли он и Федька-Белобрыс со своей гоп-компанией безгрешным, беззащитным посевам вики.
На Федьку парнишка после насилия злопыхателя над собой затаил зло. Рана, нанесенная недругом его мальчишескому самолюбию, не давала покоя, саднила, и в один тусклый сентябрьский день толкнула бедолагу на поступок, который отнюдь не выдвинул огольца в ряды смелых борцов со злом. Но поскольку Алешка от природы был наделен обостренным чувством справедливости, в его еще не окрепшем, ранимом сознании занозой засело, что вот его обидчик, как ни в чем не бывало, гулял-разгуливал среди добрых людей со спокойной совестью, а он, один из этих людей, должен носить в груди жгучий уголек - боль от безнаказанно попранного человеческого достоинства. Разумеется, словесно оформить эти свои горькие переживания Алешка не мог, но от этого тем острее становилась его боль.
Живое детское воображение уже рисовало мальчишке картины его мести супостату, одну другой красочней и упоительней. Вот он пойдет к самому главному милиционеру, расскажет ему всю правду о том, как Белобрыс подбивал его, Алешку и других пацанов идти воровать колхозное добро. Федьку засадят в тюрягу, а он, Алексей Сафонов, будет каждый день ходить под окно с решеткой и нарочно устраивать там с мальчишками игру в чижик. Пусть вражина глядит, пусть завидует да чертыхается. Или, лучше, когда стемнеет, подкараулить задаваку где-нибудь в переулке и облить из ведра помоями - такими же грязными, как его душонка... Хотя тут бабка еще надвое сказана - в темноте можешь промахнуться, а то и сам вымажешься в дерьме. Нет уж, если подкарауливать, то лучше устроить ему темную. Только вот согласятся ли верные ему, Алешке, пацаны, на кулачную расправу? Да ему и самому-то, по правде сказать, драться по-настоящему еще не приходилось...
Выход из затруднения показал нашему отроку случай. Однажды перед вечером, когда он пас на лужайке посреди улицы козу Маньку, к нему подошел Толич - серьезный и умеющий за себя постоять пацан, которого уличные мальчишки именно за это и уважали - чувствовали его силу и достоинство, которое выражалось хотя бы в том, что он никогда не встревал в споры по пустякам и, наверное, поэтому каждое его слово звучало весомо. Так вот этот Толич, заведя разговор о Белобрысе, спросил:
- А ты, Лёха, не видел, как ему расцветили вывеску?
- Нет, - ответил Алешка и осторожно поинтересовался:
- А кто это сделал?
- Ребята с соседней улицы. Говорят, Федька забрался к родителям одного из них в сад, а соседи увидели и сказали хозяевам. К их сыну как раз подоспели дружки.
Как ни странно, никакого злорадства Алешка по этому поводу не почувствовал. Зато услышанная от Толича новость разожгла его любопытство. Чувствуя себя отмщенным, Алешка решил на другой день посетить недруга, хотя бы для того, чтобы засвидетельствовать своим появлением осведомленность о его злоключениях. Федька не дурак, поймет, что он пришел отнюдь не для того, чтобы выразить свое сочувствие.
Задумано - сделано. На другой день, сразу же после завтрака, Алешка сказал мамане, что пойдет погулять. Выйдя за ворота, он направился прямиком к дому Федьки. Кто знает - к счастью или к пущей беде мальчугана, но Белобрыса дома не оказалось. Вероятно, охочая до чужого добра мамаша опять погнала его в поле за колосками. Алешку она, ничего не объясняя, недружелюбно выставила за дверь. Выйдя во двор, обиженный таким приемом подросток вспомнил: кто-то из ребятишек рассказывал на днях, будто Федька поймал едва оперившегося воробьишку и, не зная, куда его деть, не придумал ничего лучшего, как соорудить из обломков кирпичей нечто наподобие игрушечной тюрьмы и сделать птенца ее узником.
Проникнувшись сочувствием к несчастной беззащитной птичке, а может - повинуясь импульсу мести к матери Федьки, которая почему-то питала неприязнь ко всем Сафоновым и даже не пыталась скрывать это, мальчишка, быстро отыскав глазами место заточения пленного воробья, метнулся к нему. Решительно отодвинув верхний кирпич, он осторожно нащупал дрожащей рукой теплый комок, бережно оцепил его пальцами и быстрыми шагами вышел на улицу. Чтобы мать Федьки, увидев Алешку в окно, не заподозрила его в неблаговидном поступке и, чего доброго, не бросилась в погоню, наш не то освободитель, не то сам воришка сунул свой трофей за пазуху. Дома он решил подкормить птичку крошками хлеба, ломоть которого он отрезал, почему-то таясь от матери. С ладони испуганное пернатое клевать не захотело. Тогда мальчишка высыпал корм на ступеньку крыльца, туда же выпустил птичку, а сам отошел в сторонку. Обретший, наконец, свободу пленник, осторожно поворачивая головку, осмотрелся, сделал несколько скачков прямо по рассыпанному корму, взмахнул крылышками и был таков. Алешка проследил за полетом своего подопечного, пока он не скрылся за крышей сарая, и глубоко вздохнув, присел на крыльцо. Он, конечно, догадывался, что Федька ему эту проделку так с рук не спустит. Поэтому бедолага обреченно приготовился к худшему...
Однако, к его удивлению. Белобрыс, встретив Алешку на другой день на улице, даже виду не подал, что заметил пропажу. Да и в другие дни он вел себя со своим бывшим однокашником по набегу на вику, будто о его самоуправстве даже не догадывался. Зато две недели спустя, когда Алешка, а также Федька с дружками, стали заправскими школьниками-одноклашками, зловредный птицелов отыгрался на незадачливом друге пернатых по первому разряду.
...Алешка, который в тот день возвращался из школы домой закоулками и по пустырю - так было ближе чем, если идти по людным улицам села - оглянувшись в какой-то момент назад, обнаружил, что его преследуют. Как потом понял преследуемый, Белобрыс подговорил двоих своих дружков и продумал план мести до тонкостей. Дорога из школы в одном месте проходила по безлюдной луговине. Здесь науськанные обозленным воробьиным тюремщиком мстители и нагнали свою жертву. Нет-нет - они его не били! Они по очереди то наступали ему на пятки, то дергали сзади за край куртки, то забегали вперед и натягивали козырек кепчонки на нос мальчишке.
Время от времени Федька, вертясь вокруг своего пленника, как бес, заглядывал ему в глаза и с притворным удивлением восклицал:
- Ребя, а он у нас не плакса... Нет, вы гляньте, гляньте - у него на глазах ни слезинки... Крепкий орешек попался!
...Много лет спустя, Алешка, возвращаясь к этому эпизоду в своей жизни, так и не мог вспомнить, дал ли он волю слезам обиды, когда дошел до дома. Возможно, все-таки не удержался, позволил себе молчком поплакать... Ибо - такая ли это высокая цена за обретение опыта - познание жизненно важной истины: если уж ты попал в руки насильников, одолеть которых тебе не дано, - запасись мужеством, не показывай врагам свою слабость, к каким бы изощренным пыткам они ни прибегали...
х х х
С товарищами по улице и по школе Алешка сходился трудно, с большими накладками для себя, которые он, к своему несчастью, начал болезненно осознавать чуть ли не с тех пор, как помнил себя. Сближаться с однокашниками мальчишке не давали мучительная обидчивость и злопамятство, которые, как он убедил себя впоследствии, подарила ему в наследство досточтимая родительница.
Подружится, бывало, раб Божий Алексей в школе с соседом по парте, пригласит его тот после уроков к себе домой, чтобы похвастаться балалайкой, которую смастерил своему отпрыску чадолюбивый батя. Ну, сыграет парнишка для гостя "барыню", которую только начал осваивать. Попросит Леша сгоряча, чтобы юный музыкант дал ему попробовать... "Что ты, что ты", - замахает кандидат в дружки, - "папаня строго наказал, чтобы я никому не позволял трогать эту вещь!" - спрячет инструмент в сундучок со своими игрушками. Хотя "вещь" даже на первый погляд производила впечатление топорной работы.
Реакция Алешки на такой оборот, как правило, была незамедлительной. Он сразу же придумывал предлог, чтобы уйти. А на воображаемого обидчика смотрел с тех пор как на пустое место.
Более или менее постоянную привязанность наш отрок питал, пожалуй, лишь к спокойному, всегда уравновешенному Толичу, у которого было на редкость тонкое чутье справедливости. Жил он на той же улице» что и Сафоновы, только на противоположной стороне. Родители при крещении дали ему имя Анатолий, а кто переделал его в прозвище "Толич" - знали, наверное, только уличные мальчишки. Во всяком случае, сам парень на кличку "Толич" с готовностью отзывался, а обиды на пацанов за это и в уме никогда не держал.
Властную, хотя, может, и неосознаваемую тягу к Толичу Алешка почувствовал, когда тот предупредил его об очередной расправе, которую собирался учинить над ним - на этот раз ни за что, ни про что - верный своим человеконенавистническим страстишкам Федька Белобрыс. Почему Алешка не удосужился подружиться с Толичем раньше, он сказать бы не мог. А теперь вдруг оказалось, что Толич - единственные человек, который с уважением отнесся к увлечению нашего отрока чтением "взрослых" книжек, которые он откопал на чердаке деда. К слову, учились ребятишки к тому времени в шестом классе средней школы.
- Это тебе обязательно пригодится потом, - с уверенностью сказал новый друг и попросил у Алешки томик Шекспира дореволюционного издания. Толич знал от своего старшего брат, что этого писателя проходят в старших классах средней школы.
...Окончательно сблизило корешей, можно сказать, породнило их совместное "крещение" в ледяной купели речки Леснянки. На этот взбалмошный поступок их воодушевил, сам не подозревая этого, дядя Алешки - Григорий Леонтьевич, валяльщик по профессии и как многие кустаревцы, большой охотник до свежей рыбки.
В один из дней, когда весеннее половодье подходило к концу, Толич зашел за Алешкой, чтобы оторвать его от запойного чтения старого журнала "Нива" и увести подышать свежим воздухом. Прогуливаясь по улице, ребята вскоре оказались на берегу речки Безымянки, которая еще неделю назад вышла из берегов и теперь несла на своей могучей спине последние льдины. На некоторых из них с кольями в руках красовались смельчаки - охотники показать, какие они смелые, своим односельчанам, особенно девчатам, о благосклонности которых они затаенно мечтали. Увидев у самой кромки воды Григория Леонтьевича, молодые люди залюбовались, как ловко он управляется с черпаком, насаженным на длинную-предлинную рукоять. Когда подошли к нему, чтобы поздороваться, заглянули в ведерко -оно было почти пустым.
- Может, уже поздно - с черпаком-то? - сочувственно спросил Толич.
- Сейчас хорошо бы вентери поставить... где-нибудь на быстрине, - ответил дядя Григорий. Ребята восприняли пожелание опытного рыбака как вызов их предприимчивости. Толич, не откладывая дело в долгий ящик, толкнул Алешку в бок;
- Пойдем к нам, дело есть...
Дома он забрался на чердак, погремел там какими-то железяками и минут через пять-десять сбросил на пол сеней два вентеря.
- Вот! - весело провозгласил он, - спустившись по лестнице к дружку и махнув рукой в сторону рыболовных снастей. - Теперь наша щука никуда от нас не уйдет!
Азарт дружка невольно передался и Алешке. Идти ставить снасти ребята уговорились завтра же, на речку Леснянку, к тому ее урочищу, которое кустаревцы называли Сиротской горой.
...Хотя утро выдалось хмурое, со знобким северным ветерком, настроение у ребят, бодрым шагом двигавшимся к речке и предвкушавшим щедрый улов, было такое, словно рыбка уже трепыхалась в большой клеенчатой сумке, которую Алексей прихватил из дому. Дружки и мысли не допускали, что упоительная, с пылу, с жару уха не захочет удостоить вниманием их великолепные снасти... Дорогу до речки - более полутора верст - рыболовы за шутками, прибаутками даже не заметили, как она осталась позади.
Вода в Леснянке оказалась бурой от суглинка, который ее струи слизывали с многокилометровых берегов. Но это нимало не остудило охотничьего азарта рыбаков, так же, как и сердитое журчание водной стихии, вынужденной преодолевать в своем беге сопротивление сучьев залитых ею кустарников.
Раздевшись догола и затащив снасти метра на два от берега - вода в этом месте доходила им до ягодиц - лихие рыбаки быстро утопили их как можно глубже и, привязав бечевой к торчавшим из воды сучьям, стремглав выскочили из ледяной купели, торопливо натянули на мокрые тела одежду. А потом с полчаса, чтобы хоть немного согреться, носились как оголтелые по берегу» подбадривая себя не то воплями утопающих, не то боевыми кличам воинственных индейцев. А когда не менее половины дороги домой ребята проделали бодрой рысцой, им уже стало казаться, что это не они вовсе, а кто-то другой легкомысленно пытался согреть ледяную воду Леснянки свои горячим телом.
Еще не остывшее возбуждение требовало выхода, и Толичу, парню вообще-то не из болтливых, захотелось блеснуть своими знаниями кустаревского фольклора:
Рыбка плавает по дну –
Хрен поймаешь хоть одну,
пожаловался Фома неверный - Толич.
Рыбак душу не морит,
Рыбы нет - червя сварит,
утешил его добрячок-бодрячок Алешка.
Предвидение Толича оправдалось - и довольно скоро. Поскольку в школе в это время были каникулы, рыбачки решили пойти за уловом сразу, на другой же день, чтобы не томить душу гаданиями и сомненьями. Дорогой ребята принялись высказывать друг другу свои догадки. Толичу хотелось, чтобы поймалась зубастая щука, Алешке больше нравился голавль, потому что этой рыбой, поджаренной на подсолнечном масле, его недавно угощал дядя Григорий. Причем угощенье ему тогда очень понравилось. Алешка уже готов был поспорить, что голавль вкуснее щуки, но Толич, поскольку он был парнем более рассудительным, чем его приятель, предложил ничью, которая устроила обоих. Сошлись они на том, что пара лещей - по одному в каждой снасти - за прошедшую ночь обязательно должны были застрять в их первоклассных вентерях.
Каково же было обоюдное недоумение и разочарование ретивых рыбачков, когда, добравшись до уже утратившей для них первоначальную романтичность поляны и вынув из неприятно грязной, еще более ледяной, чем вчера, воды свои снасти, они обнаружили, что обласканные ребячьим вожделением голавли, по-видимому, в высшей степени наплевательски отнеслись и к добротности предложенных их вниманию снастей и к высокому мужеству, с каким рыбаки подвергли испытанию жестоким холодом свои теплолюбивые ляжки. Оба вентеря, когда из них вылилась ледяная глинистая жижа, оказались девственно непорочными, то есть блистали идеальной пустотой.
К счастью, нервная система юношей оказалась по-младенчески здоровой и гибкой. Подбадриваемая выглянувшим, а образнее говоря, воспарившим из-за серой пелены туч, заслонявшей небо почти неделю подряд, ласковым солнышком, она быстро справилась с унынием, овладевшим было горе-рыбаками после крушения их безудержных, как весеннее половодье, грез.
К чести юных кустаревцев ледяная купель не только не остудила их дружеских отношений, но и сделала их дружбу более предметной и содержательной.
Алешка со слов отца знал, что Баженовым - такова была фамилия Толича - жилось труднее, чем другим кустаревцам. Отец дружка был кровельщиком. А поскольку люди на селе и в округе в последнее время почти перестали строиться - не на что было, да и стройматериалы куда-то запропастились - дядя Семен, отец Толича, зарабатывал на жизнь ремонтом разных металлоизделий - посуды, замков и прочей мелочи. А при грошовой работе и достаток в семье был аховый. Алешка догадывался, что его дружку, по-видимому, не каждый день приходится есть досыта. Сам же он неизвестно от кого перенял привычку, которая порой ставила его в неловкое положение. Выпросив у мамани пышку или ломоть хлеба с кулагой, он, пережевывая не ахти какое лакомство на ходу, выходил с ним на улицу. Однажды он заметил, что Толич, невольно подглядывая, как Алешка уписывает свою пышку, время от времени невольно сглатывает слюну. Продолжая жевать, он попросил дружка подождать, сходил домой и выпросил у мамани пышку для товарища. Но тот, вместо того, чтобы принять угощение, пригрозил благодетелю, правда, полушутливым тоном:
- Если ты еще раз сделаешь так, я не буду больше к тебе приходить...
Подумав, Алешка решил, что Толич воспринял его желание поделиться как милостыню - ту, которую его маманя имела обыкновение подавать обездоленным судьбой попрошайкам.
Алешка в то время, естественно, еще ничего не знал о психологии, но то, как его дружок отнесся к жесту сострадания и участия своего кореша, не могло не задеть его самолюбия. Алешка даже обиделся немного. И только через годы, обретя способность мыслить отвлеченно, а также склонность к анализу поступков, как собственных, так и окружающих его людей, он пришел к выводу, что на его месте он поступил бы так же, ибо гордость и чувство собственного достоинства не позволили бы ему унизиться до признания своей бедности.
х х х
Отнюдь не праздный вопрос: во что может вылиться уличная дружба ребят, когда в их жизни наступает ответственная пора садиться за парту и они попадают в один класс? Известно - школьная дисциплина - это не то, что жизнь за мамкиной спиной. Матушка тебе и поспать утром даст вволю, и что нужно умыться, напомнит и, само собой, покормит не менее трех раз в день. А учителя в школе, узнав, кто из ребят с кем дружил на улице - разве они позволят сесть дружкам за одну парту? Такое, оказывается, мешает этой, как ее? - успеваемости... Может, это и так. Они, школьные наставники, боятся, что дружки на уроках, чего доброго, общаться между собой захотят, как они привыкли делать это на улице. А это означает, что их придется одергивать то и дело.
Алешка с Толичем за все время учебы в школе ни разу не сидели на парте вместе, но это обстоятельство только дало толчок их изобретательности: когда у них возникала потребность обменяться информацией прямо на уроке, они ни разу не испытали недостатка в способах ее удовлетворения. Бывали, конечно, и досадные просечки. Так, однажды Алешка, свернув записочку для Толича в комок, стрельнул ее в направлении дружка - с указательного пальца правой руки - а попал его соседке в левое ухо. О том, чем это обернулось для незадачливого стрелка, история умалчивает.
В восьмом классе, на уроках литературы, которую у них вел тогда преподаватель болезненного вида, с голосом, полностью лишенным эмоциональной окраски, Алешка с Толичем, сидевшим на парте позади, занимались коллективным сочинительством, соревнуясь, кто быстрее придумает как можно более красочную рифму к заданному слову. Удачи посещали того и другого попеременно, а из класса учитель удалял чаще все-таки Алешку, поскольку тот беспрестанно вертелся за партой, то и дело поворачиваясь к дружку.
Скажи тогда кто-нибудь Алешке, что он, наверное, переживал из-за этого, он бы убежденно ответил: "А ты что, не знаешь - искусство всегда требовало жертв." Он на полном серьезе уже успел внушить себе, что расстояние между настоящим искусством и убогим рифмачеством, которым они занимались с Толичем, в самом деле не на много больше, чем промежуток между партами - его и Толича. Свою убежденность в существовании роковой связи между беззаветным служением искусству и неизбежностью самопожертвования ради этого вдохновенный рифмач внушал чуть ли не с пеной у рта и своему другу, приводя в качестве примера судьбу Пушкина, Лермонтова, Есенина. Увы, Толич такую точку зрения не разделял.
- Ты же знаешь, - возражал юноша, - что очень многие писатели доживали до глубокой старости... Вспомни хотя б Льва Толстого или Вересаева.
Честно говоря, дружок, повзрослев, и к самой забаве - рифмотворчеству - стал со временем относиться без души, словно выполнял неприятную обязанность. Дошло до того, что однажды он к слову "одиночество" со скучающим видом предложил рифму "почки".
- Этак ты, глядишь, - сказал ему Алешка в сердцах, - докатишься до того, что какую-нибудь Агафью срифмуешь с Маланьей...
Кажется, на этом эпизоде увлекшая было претендента на рифмоплета "умственная" игра приказала долго жить. Что делать - каждому овощу, по пословице, свое время.
Трудно объяснить, почему так получилось, что Алешке в школе легче давались дисциплины, по которым хромал Толич - и наоборот. С той лишь разницей, что если Алешка, бывало растолкует товарищу премудрости немецких склонений и спряжений, тот после этого отвечает у доски на пятерки, а когда Толич поступит так же в отношении теорем по геометрии, в которых Алешке все казалось вывернутым, наизнанку, он, стоя перед учителем, вдруг терял дар речи, начинал краснеть и заикаться. Правда, после небольшой подсказки преподавателя он всё же пробивался к истине и, в конце концов, все же получал положительную оценку, но это уже была заслуга не только его дружка
А вообще Толич - Анатолий Баженов - на всю жизнь остался для Алешки настоящим другом, хотя расстались они, причем навсегда, сразу же после войны, на которой им обоим было суждено уцелеть. Что странно - они даже весточку друг другу ни разу не подали, хотя знали друг о друге, где, в каких пределах обитал каждый из них.
Вообще в школе успехи учащегося Алексея Сафонова в той или иной науке зависели главным образом от того, лежала ли у него душа к преподавателю или наоборот, брыкалась, не хотела лежать к нему. Вот, скажем, взял, да и понравился ему учитель истории Иван Калистратыч - тем, что умел артистически, в лицах, представить споры между двумя знаменитыми краснобаями Древнего Рима - Цицероном и Катилиной. И Алешка, четырнадцатилетний пацан, добровольно, по собственному почину, начал зимними вечерами корпеть над конспектами текстов из учебника по истории. Кто знает, может, тут сыграло свою коварную роль и тщеславие мальчишки: ему печенкой захотелось, чтобы потрафивший ему педагог похвалил его перед всем классом, особенно перед Ленкой Рыбиной - девчонкой со светлыми косичками, сидевшей через две парты от него и упорно не желавшей обратить внимание на юнца. А он во внимании понравившейся девчонки нуждался пуще, чем в пятерке по любимому предмету.
А вот учитель физики, Сергей Ильич, пришелся отроку не по душе. Был он маленький и пузатенький, к тому же, когда на уроке нервничал, слушая невразумительное бормотание ученика - неисправимого лоботряса, его нижняя челюсть начинала дергаться то вправо, то влево. А когда Сергей Ильич на своем первом уроке объяснял происхождение слова "физика", он прочел напечатанный в учебнике латинским шрифтом термин как "пюзик". Ученикам такой вариант очень понравился, они переделали его в "пузик". С той-то поры прозвище и приросло накрепко к бедняге-учителю.
Несерьезное отношение к педагогу перешло у Алешки и на преподаваемую им науку. Однажды дело дошло до того, что учащийся затеял спор с учителем - дотошный ученик вознамерился доказать, что определения понятий "продольные и поперечные колебания" надо поменять местами, так как в учебнике, по его мнению, была допущена ошибка. Но как он мог одержать в споре верх, если такие физические термины как плотность тока и емкость конденсатора так и остались для него тайной за семью печатями, хотя экзамены старательный ученик почти всегда сдавал исправно, хвостов терпеть не мог. Выручала всегда, конечно же, матушка-зубрежка.
"Изюминка" психики Алешки отличалась тем, что, обладая живым, беспокойным воображением, он с усердием, хотя и бессознательно, стремился к тому, чтобы получить о каждом явлении жизни предметное, осязаемое представление. Может, это было его бедой. Хотя - какая же это беда, если дарования физиков и лириков во все времена разнились друг от друга.
Вовка Шанин, одноклассник Алешки, круглый отличник, уже после Великой Отечественной войны рассказывал ему о забавном случае из своей практики. Закончив радиотехническое учебное заведение, он -уже в мирное время преподавал на курсах для практиков-командиров Советской Армии основы радиодела. Поскольку во время войны противник методически выбивал наших офицеров, командованию в условиях быстро менявшейся оперативной обстановки приходилось заменять их проявившими себя в боях сержантами и даже рядовыми бойцами, порой не имевшими даже среднего образования. Потом им присваивали офицерские звания, периодически повышали их и к концу войны доблестные командиры пришли с солидными регалиями, но с мизерным теоретическим багажом. Пришлось штабистам срочно восполнять этот пробел, организовывать всевозможные курсы, сборы и так далее. И вот на одном из занятий с таким контингентом, когда Вовка рассказывал своим слушателям об основах радиодела, о радиоволнах, один из таких командиров поднялся и представился:
- Майор Дуб! Слушай, старший лейтенант - таково в то время было звание у Вовки, - ты вот нам все понятно разобьяснил и про передатчики, и про радиоволны. Только мне лично кажется, что эти волны надо бы слегка... ну, подкрашивать, что ли... Чтобы, значит, видно было, как и куда они разбегаются...
Алешка, когда Шанин рассказывал это, помнится, посмеялся над простодушным майором. Но тогда-то, в школе, намного ли он лучше разбирался в теории электричества, радио и в других мудреных вещах, чем тот майор?
Зато на уроках литературы Алешка чувствовал себя - ну, прямо как красавец-голавль в тихоструйной речке Леснянке. Даже еще комфортней! Потому что преподавателем у них стала Евгения Дмитриевна Роганова, которая в отличие от своего болезненного коллеги, сумевшему в восьмом классе привить Алешке даже легкую неприязнь к изящной словесности, рассказывала о писателях и их творениях живо, эмоционально, увлекательно. И стоило ей в классе похвалить своего протеже за сочинение по поэме Александра Блока "Двенадцать", как юноша пламенно влюбился в новую литераторшу. Он даже добровольно взялся вести в классе литературный кружок. Всего за неделю ретивый девятиклассник подготовил доклад о творчестве прогрессивного американского писателя Джека Лондона. Большое содействие оказала ему сама преподавательница. Она отыскала в журналах статьи компетентных авторов, посоветовала докладчику подробнее остановиться на романе писателя "Мартин Идеи", а главное - поглубже вникнуть в образ главного героя этого произведения. Как известно, писатель наделил этот персонаж незаурядными чертами характера - настолько яркими, что они поразили воображение и самого докладчика, заставив его потом невольно стремиться быть похожим на этого собранного, целеустремленного американца, который добился видного положения в обществе исключительно благодаря своей железной воле, напористости и неиссякаемой энергии.
Доклад получился интересным, кружковцы - а это почти весь класс - слушали его, что называется, затаив дыхание. И что самое лестное для Алексея - после доклада ребята начали оживленно обсуждать его, спорить, каких качеств не хватает им, чтобы стать похожими на Мартина.. Занятие кружка затянулось чуть ли не до полуночи.
А что касается сочинений Алексея, то особенно много старания Алешка-девятиклассник приложил к описанию своего личного участия в работах на колхозных пажитях. Откровенно говоря, ему очень хотелось похвастаться - нет, не своими трудами на благо общественного сельского хозяйства, а скорее тем, что вот он умеет рассказывать об увиденном, о пережитом, причем рассказывать не устно - такое всякий может - а на бумаге, как это делают писатели. Иными словами, парень впервые почувствовал в своих жилах творческий зуд! Причем такой привязчивый, что целую неделю не давал ему покоя - даже по ночам. Назвал он свой драгоценный труд скромно:
Как мы с товарищем косили колхозный подсолнух
Сочинение
Было это летом, во время школьных каникул. Я и мой товарищ Анатолий, по-уличному Толич, отдохнув от школьных занятий и прочитав все книжки, какие у нас были, стали гадать, чем бы таким заняться. А тут сидим мы однажды на завалинке, смотрим - подходит к нам - мой отец - он работает в колхозе председателем - и спрашивает не то всерьез, не то в шутку:
- Хотите, я вам дело найду?
Мы с Толичем переглянулись.
- А какое дело? - спрашиваем.
- Дело ответственное, - говорит отец. - В животноводческой бригаде подсолнух, который на силос, перестаивает, а рабочих рук не хватает.
Толич, как заправский трудяга, помолчал немного и отвечает с этаким серьезным видом:
- Ладно, дядь Петь. Мы тут посоветуемся с Алексеем, а он домой придет и сообщит вам о нашем решении.
А вечером отец, когда я доложил о нашем согласии, не только не обрадовался, а даже пожурил меня - давно, мол, надо было самим напроситься, добавив что-то про лоботрясов и баклуши, но это к делу не относится.
- Мы, - сказал папаня, - в вашем возрасте уже и за сохой ходить умели, и цепами махать наравне со старшими. А в косьбе и потягаться с ними могли. Зато и росли не такими хиляками, как вы. Меня слова отца задели немного - какой же я хиляк, если на дверной притолоке двенадцать раз подряд подтянуться могу?
А вообще мой батя, когда дома не в духе бывает, любит мамане пожаловаться. Дескать, это неправильно, что теперь редко кто на селе своих ребят приучает хлеб растить. Если, говорит, так дело пойдет и дальше, то скоро все образованными станут, и угодья наши чертополохом порастут. Потому как грамотея за плугом ходить не заставишь.
Ну а мы с Толичем пошли в поле с большим желанием. Правда, я подумал, что мы в тот день немного проспали - солнышко поднялось высоко над ветлой, которая растет у нас перед домом, когда мой товарищ зашел за мной. Я прихватил узелок с едой, приготовленный для меня мамой, и мы отправились на "бугор" - так у нас называют пологий отрог Средне-Русской возвышенности, о которой нам говорили на уроке географии. На этом бугре сохранились еще от царского времени большой коровник, амбар и хата, в которой устроили полевой стан. Когда мы подошли к этому стану, там уже собрались колхозники и колхозницы.
Было их совсем немного, а учащихся - вообще никого. Зато был дед Фотей, плечи и вся осанка у которого были - дай Бог цирковому борцу, которого я один раз видел в кино. Нам с Толичем запомнились его глаза - голубые-голубые и немного хитроватые. И еще он был как бы помешанный на трех словах - царь, красота и шар. К нему и обращались не по имени, а по прозвищу.
- Эй, царь, - спросил его один из колхозник, - ты сегодня где вкалывать будешь?
- А мне сегодня выпал "шар" - похлебку вам на костре варить.
И затянувшись "козьей ножкой", "царь" защурился от удовольствия. - Красота-а-а.
К работе мы долго не приступали - ждали бригадира. Он пришел усталый, с виноватым видом объяснил, что спозаранок ходил на дальний стан. Там еще со вчерашнего дня не ладилось с веялкой, пришлось заниматься починкой. Нас с Толичем бригадир распределил на косьбу подсолнуха, мужиков послал копать яму под силос, а женщины пошли к своим буренкам и телятам.
Один из колхозников, тщедушный низкорослый мужичок неопределенного возраста, по прозвищу "Аврамок - на печи промок" вручил мне и моему товарищу по косе и сказал:
- Айда за мной.
Подведя нас к делянке подсолнуха, вымахавшего в рост человека, он кратко бросил:
- Вот ваш фронт работ, - и ушел.
Толич взял косу на изготовку, подошел к стене подсолнуха, широко размахнулся и врезался в эту стену. Два подсолнечника дрогнули шляпками и повалились к ногам косаря, остальные - из тех, что попали в замах косы - последовать примеру павших собратьев не пожелали. Я, чтобы не отстать от товарища, тоже сделал замах и, как мне показалось, с усилием провел по "ногам" великанов, но они только покачнулись и остались стоять как стояли.
Подсолнухи явно вышли из "силосного" возраста, их, вероятно, следовало бы оставить на дозревание, чтобы получить из них подсолнечное масло. Однако правление колхоза распорядилось скосить их на силос. Сделало оно это, как мы вскоре узнали, потому, что из-за неблагоприятной погоды сена запасли мало, колхозному скоту зимой грозил падеж из-за бескормицы. Да и областное начальство дало команду: - заготавливать силос из любой зеленой массы. А где ее взять - "любую массу"? Вот и пришлось пожертвовать подсолнечным маслом. Картошку и кашу, дескать, и без масла кушать можно.
Обо всем этом нам за обедом рассказал дед Фотей, почему-то забыв на этот раз свои "величальные" словечки. В самом деле, отнять у кустаревцев - да и только ли у них - духмяную приправу к картошке и пшенной каше, - какая уж тут "красота". Да и "царем" назвать того, кто всё это придумал, язык ни у кого не повернется.
...А пока мы с Толичем озабоченно ощупывали режущие кромки своих орудий труда.
- У меня коса тупая как обух, - сказал мой напарник. - Ей впору глину месить. Для косьбы она не годится...
Я вспомнил, что папаня в свое время учил меня отбивать косу - так, чтобы острие стало "как жало пчелы".
- Слушай, - сказал я Толичу, - у них есть тут такая штуковина - косы отбивать?
- Поздно хватился, люлёк. Я уже спрашивал у деда Фотея... - Ну?..
- Дуги гну, - передразнил меня товарищ. - Дед говорит, что еще в прошлом году сперли. Вещь-то в домашнем хозяйстве - одна из самых нужных.
Так и пришлось нам с Толичем орудовать неотбитыми косами. Замахиваться приходилось, как любила говорить маманя, во всю Ивановскую, то есть, как только позволял плечевой сустав, и все равно чуть ли не каждый стебель требовал, чтобы ему кланялись по два, а то и по три раза. И не диво - по толщине-то они могли равняться с натруженным мужичьим пальцем!
Толич был поздоровьше, поплечистей меня, и бицепсы имел помощнее - на турнике накачал, который сам смастерил на своем дворе из крепкого дубового сука. И все равно - дело у него шло не намного спорее, чем у меня
Через час-полтора мы выдохлись и с обоюдного согласия присели "покурить". Правда, были мы оба некурящие, но после роздыха силенки у нас вроде поприбавилось. И всё равно, к полудню мы совсем выбились из сил. Стебли-переростки, видно, быстро раскусили, что с ними сражались не всамделишные косари-мужики, а необстрелянные салажата, перед которыми не грех и пофорсить своей стойкостью.
В общем, нетрудно представить, как мы обрадовались, как оживились, когда увидели, как мужики потянулись друг за другом к полевому стану, в тенёк, усаживались там, на траве-мураве, начинали вынимать из сумок свою нехитрую снедь к обеду.
Покинули поле сражения и мы с Толичем, чтобы присоединиться к своим собратьям по колхозной доле. Приятная прохлада действовала расслабляюще. Я, не торопясь, устроился рядом с Толичем, раскрыл свою сумку. Откусывая от краюхи черного хлеба и запивая его неприятно теплым молоком из бутылки, я невольно стал присматриваться к своим старшим товарищам. В их лицах, позах, голосах я не обнаружил никаких признаков усталости. Расправившись с приготовленной дедом Фотеем похлебкой, они с аппетитом уминали принесенный из дома немудрящий харч. При этом они отпускали беззлобные насмешки в адрес Аврамка - низкорослого сапожника с лицом цыгана. Тот, не стесняясь нас, несовершеннолетних, забавно, с непечатными подробностями, рассказывал, как он живет со своей третьей женой, с которой тоже ругается. Когда кто-то из колхозников, кивнув на нас, упрекнул Аврамка в непристойности его поведения, он лениво выругался, а потом, ткнув пальцем в мою сторону и глядя прямо мне в глаза, спросил:
- А ты знаешь, зачем мужик с бабой сходятся?
От озорных, порой непричесанных баек мужики постепенно перешли к обсуждению колхозных дел. А дела эти, как можно было судить по обрывочным полунамекам, полубрани, шли ни шатко, ни валко. Только обвиняли собеседники все больше то погоду, то начальство.
Дед Фотей сперва молчал, а потом, привстав с травы, на которой он блаженно вытянулся сразу после перекуса, деланно равнодушно пробасил:
- Послушать вас, во всем виноват наш председатель. Да что вы думаете - он что ли такую жизнь придумал? Или ему легче, чем вам?
Люди притихли. Дед тяжело, по-стариковски, поднялся. Отвернувшись, с минуту смотрел куда-то вдаль, словно подыскивая слова, которые могли бы убедить людей в том, что он собирался им сказать. Наконец, спокойно, будто рассуждая сам с собой, заговорил:
- Вы вот пришли на работу к одиннадцати, уйдете в пять, а то и раньше. А он, председатель наш, мыкается, как заведенный, по полям и фермам от зари до зари. А там надо еще в правление успеть, потому что из райкома партии обязательно звонить будут, накачку ему делать, угрозами давить - мол, с работы сымут, а то и под суд отдадут - за то, что, дескать, пляшет нерадиво под их дудку, приказы их выполнять не поспевает. А вы знаете, сколько бумаг казенных с угрозами сыплется на его затурканную голову? Командиров-то у него чуть не целый взвод. В одном только райисполкоме с десяток отделов! А там райком с тремя секретарями, с целым роем инструкторов, милиция, прокуратура... То-то вот и оно - стало быть, не знаете...
Дед Фотей смачно сплюнул, помолчал, переминаясь с ноги на ногу. Потом почему-то хитро подмигнул мне и спросил, обращаясь ко всей честной компании:
- Хотите, я вам анекдот о должности председательской расскажу?
Зная, что мужики все равно на работу не рвутся, пока лежать и сидеть не надоест - не встанут, дед свернул козью ножку, пару раз затянулся и начал:
- Жил-был в некоем сопредельном государстве священник высокого сана - не то архимандрит, не то епископ. И был у него любимый пёс по кличке "Инок" - умный-преумный. Такой ли сообразительный, что понимал хозяина с полуслова. Ну, прямо как человек, жаль только - говорить не умел. А хозяину это даже лучше, потому как характер у святоши был крутой - возражений он просто не переваривал.
Поскольку старик доживал свой век в одиночестве, Инок был единственным существом, перед которым он мог изливать свою душу, когда ее переполняли тяготы бытия. Бедняга был уверен, что когда пёс внимательно выслушивал его сетования, он в глазах четвероногого друга видел понимание и сочувствие.
И вот однажды этот человекоподобный псина взял да и загрыз хозяйского куренка - наверное, потому, что священник из-за старческой рассеянности забыл накормить его обедом. Так это было или не так - неизвестно, только епископ сильно огорчился и осерчал. А поскольку у него было железное правило - всякий проступок должно венчать возмездие, он стал думать, как ему наказать святотатца. Тут надо сказать, что поскольку пёс жил у него довольно долго, священник стал думать о нем как о себе подобном, то есть как о человеке мыслящем. И он настоял перед властями на том, чтобы виновного судили судом присяжных, как обычного гражданина той страны.
В этом месте своей басни рассказчик достал зажигалку, раскурил потухшую цигарку и сделав пару затяжек, продолжал:
- Верить этому или не верить - ваше дело. Но суд после обычных в таких случаях проволочек состоялся. Причем учтите - прокуроров за положенным столом собралось чуть ли не с полдюжины - дело-то разбиралось необычное. Как-никак - скотину судили.
Когда судья зачитывал обвинительное заключение, Инок сидел на положенном для подсудимого месте спокойно, ничем не выдавая свое отношение к происходящему, даже позевывая от скуки. У членов жюри даже сложилось мнение, что псина осознал свою вину и уже примирился с ожидающей его карой, какой бы суровой она ни была
И вот встал первый прокурор. Он внес предложение - применить к обвиняемому высшую меру - казнь через повешение. Пес, выслушав приговор, встал и радостно замахал хвостом, всем своим видом давая знать, что воспринимает кару как должное.
Видя такое, встал второй прокурор:
- Нет, господа, так дело не пойдет, - сказал он. - Меру наказания надо ужесточить. Хотя в наше время средневековые обычаи изжили себя, я настаиваю на том, чтобы подвергнуть обвиняемого четвертованию.
Пес и этот приговор встретил таким ликующим лаем, словно встретил любимого хозяина после долгой разлуки.
Поскольку судилищу грозил скандал, в дело включился самый ученый-разученый юрист, который превзошел все премудрости судейского крючкотворства.
- Господа! - провозгласил он, полистав свою объемистую записную книжку. - Я недавно побывал в России... Там власти придумали такую должность, э... как, бишь, она называется... Вот - председатель колхоза. Этот пост, говорят, связан с такими мытарствами, что уважающие себя граждане боятся его хуже бывшей царской каторги. Я предлагаю отправить обвиняемого к русским в колхоз, председателем. Пусть понюхает там, почем фунт лиха.
...Говорят, псина, услыхав такой приговор, взвыл, сорвался с места, в два прыжка одолел пространство до окна и выбросился с четвертого этажа. Будто - прямо под проезжавший грузовик
Мужики выслушали анекдот молча, с видимым неодобрением. Может, он показался им досужей байкой - ведь никто из них в председательской шкуре не бывал. А бабоньки - те и подавно все это время клевали носом. А некоторых даже и вздремнуть сподобило. И то сказать: чай, отдых-то, даже самый завалящий, всё лучше работы.
...После обеда наше с Толичем донкихотовское сражение с подсолнухами-переростками продолжалось в том же духе. Наш противник никак не хотел принять во внимание, что в "учильще", в одолении грамоты, мы оба вроде были далеко не на последнем месте.
А с другой стороны, если посмотреть на нас глазами родителей, учившихся до революции, мы были уже настоящими гимназистами. А поскольку гимназисты на селе всегда были редкостью, родители нас, ребят - по традиции что ли? - к сельскому труду, к своему ремеслу за редкими исключениями не приучали. Если не считать ежегодного перекапывания огорода, меня отец научил только простейшим приемам плотницких работ, заглублению в землю кольев, да заплетанию по этим кольям плетня из свежесрубленного хвороста.
Впрочем, и к этому отца тогда вынудило бедствие, обрушившееся нежданно-негаданно на нашу семью, точнее, на папаню, работавшего в то время бригадиром в колхозе. Какой-то лиходей то ли из зависти, то ли по злобе взял да и поджег нас. Вот и пришлось мне летом во время своих каникул засучать рукава. А что? По крайней мере, благодаря этому я раскусил, что так называемое крестьянское подворье - оно, увы, не выскакивает из земли наподобие осенних опят.
...Между тем солнце уже проделало солидную часть своего небесного пути и по западной части небосвода. Мы с напарником стали все чаще делать передышки. Во время одной из них к нам подошел учетчик - сухопарый, довольно пожилой человек, явно отмеченный каким-то недомоганием. Мужчина измерил скошенный нами участок приспособлением, чем-то напоминающим ученический угольник, сделал запись в своей учетной книге. Уходя, он равнодушным голосом сказал:
- Сегодня вы заработали по четверти трудодня.
Когда мы вместе со всеми колхозниками уже собирались уходить домой, хотя солнышко стояло еще высоко, на стан приехал на председательском гнедом мерине мой отец. Выглядел он усталым, каким обычно приходил всегда поздними вечерами домой. Но вида он, как я понял, старался сейчас не подавать. Он бодро поздоровался с колхозниками, обращаясь почему-то только к женщинам:
- Здорово, бабоньки! Бог вам на помочь!
Колхозницы, зная, что религия на селе уже давно терпит гонения со стороны властей, по большей части промолчали. Зато те из них, что были постарше, ответили отцу с душевной теплотой, по старинке:
- Помогай и тебе Господь, Петр Кузьмич!
Отец пожурил колхозников за то, что они, как он сказал, по казенному, сбавили темпы закладки силоса и сегодня что-то рано засобирались домой. Ну а те, опять-таки преимущественно женщины, в ответ начали жаловаться - дескать, обед был скудный, бригадир даже масла постного пожалел для приправы. Да и работа не спорится - жара-де допекает.
Тут председатель оживился, на лице его заиграла улыбка:
- Ну, дорогие бабоньки, погодой я не распоряжаюсь... Натирайтесь холодной водой, это помогает... А то - вы сами знаете, время не терпит. Нельзя допустить, чтобы скот на зиму без кормов остался... А насчет приправы я позабочусь - это я вам обещаю.
С тем председатель и уехал. Поспешили домой и мы с Толичем, не ожидая, пока тронется в путь вся наша честная компания.
...Дома я в ту ночь долго не мог уснуть. Мне стало жалко отца. Да и вопросов в голове роилась целая уйма. Скажем, почему вот папаня на работе ни сил, ни здоровья своего не жалеет, а дела в колхозе, судя по всему, идут так себе? Работать колхозникам явно не интересно. А почему? И знает ли об этом начальство отца?
Я вспомнил, как мне однажды попался на глаза ворох бумаг, что лежал на комоде в нашей горнице. Эти бумаги маманя периодически вынимала при стирке из карманов брюк отца, которые он умудрялся занашивать до того, что они начинали лосниться от полевой пыли и пота. Я случайно прочел в одной из бумаг, в самом конце: "... будете привлечены к судебной ответственности. У меня мелькнула догадка: уж, не с батей ли удумали сотворить это? Оказалось - да, бумага была адресована Сафонову Петру Кузьмичу, председателю колхоза "Заря коммунизма". А судом ему грозили в случае, если он не обеспечит завершение посевной кампании к установленному сроку.
Такой же суровой карой грозили председателю за невыполнение указаний о заготовке грубых кормов, косовицы ржи и так далее. Связав эти "страшилки" с анекдотом деда Фотея, я убедился, что его утверждения о необычайной суровости властей по отношению к руководителям коллективных хозяйств - не досужая выдумка краснобая.
Между тем, невольно подслушивая разговоры отца с маманей, я не мог не заметить, с каким удовлетворением, даже с гордостью, папаня докладывал то о завершении прополки свеклы, то о богатом урожае гречихи, которую в его колхозе только что закончили обмолачивать, словом - внушал я себе - труженики коллектива, которым руководил отец, плохо ли, бедно, со своим делом справляются... Почему же, в таком случае, районное начальство разговаривает со своими подопечными в таком тоне, почему запугивает их? Может, оно само чего-то боится и таким путем борется со своим страхом? Случая поговорить об этом с отцом как-то не представлялось, да и робость брала. А ну, скажет, салага - от горшка два вершка, а туда же... Так и пришлось мне вариться в собственном соку.
Итог был плачевный - душу томило тревожное чувство: мне казалось, что быть в колхозе на ответственной работе - рисковая штука. Того и гляди, ни за что ни про что упекут в каталажку...
Через два дня после того, как Алексей сдал сочинение, Евгения Дмитриевна, преподавательница, встретив автора в коридоре и отойдя с ним к окну, заговорила тоном, в котором юноша не мог не уловить нотки суровости:
- Что же это вы, Сафонов, в школьном сочинении такие вольности себе позволяете? Такое, наверно, и Пушкину в лицее не попустили бы...
Последнюю фразу литераторша сопроводила легкой не то улыбкой, не то усмешкой. Алексей, уже успевший вкусить колдовских чар авторского самолюбия, такого оборота дел не ожидал. Обычно Евгения Дмитриевна расхваливала его труды перед всем классом.
- В общем, работу я вам не зачту. Пойдемте в учительскую, я отдам вам ее, а вы покумекайте, что у вас там лишнее. И поторопитесь с переделкой: четверть кончается.
Юноша хотел было возразить - теперь, мол, не царский режим, но, встретив жесткий взгляд учительницы, осёкся... Гадать, какие пассажи в сочинении были, как назвала это Евгения Дмитриевна, "перехлестывающими" через край, автору не было необходимости - они были подчеркнуты красными чернилами, а на анекдоте о мытарской должности председателя колхоза красовался огромный знак вопроса. Вздохнув, горе-сочинитель подумал: "Так вот она какая, цензура-то".
х х х
На Новый год активисты старших классов школы, в которой учился Алексей, организовали нечто вроде скромного бала, которому дали название "Путевка в жизнь". Драматический кружок под руководством литераторши Евгении Дмитриевны подготовил несколько инсценировок по рассказам Чехова. Бурными аплодисментами публика сопровождала песни Лебедева-Кумача, особое очарование которым придавали звонкие ребячьи голоса школьного хора. Несколько раз вытребовали на "бис" солистку Валю Светлову, симпатичную соученицу Алексея, которая своей "Катюшей" прямо-таки зачаровала зал.
Сам Алексей в подготовке бала не участвовал, потому что, взрослея, стал все более дичиться шумных ребячьих затей, вообще всех массовых школьных мероприятий. На балу он лишь "при сем присутствовал", но, вернувшись поздно вечером домой, поймал себя на том, что ему не терпится поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями от вечера, которые не давали ему заснуть. В руки невольно запросилось перо. С третей попытки новоявленному труженику пера удалось выплеснуть пережитое на бумагу.
На другой день, набравшись смелости, юноша понес исписанные листки в редакцию районной газеты. Секретарша редакции Александра Ивановна - пожилая женщина в очках, зябко кутавшаяся в шерстяной платок, пробежав глазами заметки, по-видимому, заинтересовалась ими, потому что задала автору несколько вопросов, касавшихся важных деталей описанного Алексеем события.
А дня через три уже знакомый читателю одноклассник сочинителя, Вовка Шанин, подошел к Алексею и протянул руку:
- Поздравляю с дебютом!
Встретив вопрошающий взгляд товарища, Вовка спросил:
- Ты что - не знаешь, что заделался журналистом? С тебя, брат, причитается!
Оказывается Александра Ивановна, сотрудница редакции, материал Алексея поместила-таки - и на довольно видном месте. Окрыленного успехом девятиклассника дебют вдохновил еще на несколько заметок, в которых, помнится, он даже высказал несколько основанных на личном опыте советов: как рациональнее работать с учебным материалом, за счет чего выкраивать время для досуга и даже упомянул о своих предпочтениях при выборе художественной литературы для внешкольного чтения. Все эти материалы были опубликованы.
К удивлению новоиспеченного журналиста, на его заметки в газете обратил внимание батя, который, еще в первые школьные годы сына усвоив, что тот учится охотно и успешно, кажется, следить за его учебой совсем перестал. Тем более что ответственная работа по руководству колхозом времени для этого попросту не оставляла Ну а тут вдруг, в один из поздних вечеров, наспех поужинав и добравшись усталыми шагами до кровати, родитель неожиданно сказал:
- Слушай, Лёньк! А почему бы тебе не написать книгу о наших колхозных делах? Как Шолохов в своей "Поднятой целине"?
"Бедный папуля!" - подумал тогда Алексей. "Сам, еле одолев в свое время полтора класса церковноприходского училища, он, по-видимому, вообразил, что школьник-девятиклассник - это уже без пяти минут член Союза писателей".
...Ну а вскоре страна оказалась вовлеченной в события, которые напрочь лишили ее граждан возможности распоряжаться своими судьбами. Не могли эти события не вовлечь в свой водоворот и нашего юного мечтателя...
