Глава двадцать вторая

Пора, ознаменовавшаяся в жизни ревизора Сафонова быстротечной дружбой с рядовой бухгалтершей Зоей - девицей, с которой ему суждено было расстаться, так и не распознав в чем-то главном ее душу, обернулась для него драмой, не на шутку взбудоражившей его мужчинскую сущность. Алексей, конечно, отдавал себе отчет, что полюбившая его девица, вызывая его на любовный поединок, могла и не догадываться, насколько серьезно мужчина отнесется к их быстротечному роману. И он, узнав, что Зоя плохо-бедно устроила свой судьбу, решил, что ему остается теперь только продолжать жить как все добропорядочные люди, как сам он жил до этого...

Со временем течение бытия этого человека обрело характер настолько спокойный, не знающий ни порогов, ни водоворотов, что безотказный трудяга не мог впоследствии припомнить ни одной за -цепки, ни одной мало-мальски приметной вехи, по которым он мог бы отличить один год своей жизни от другого, вспомнить, каким он сам был, скажем, в свои сорок, сорок пять, пятьдесят лет...

С уверенностью Алексей-ревизор мог впоследствии разве только сказать, что он в истекшие годы непрерывно выезжал в разные районы области, причем в некоторые из них по пяти-шести раз, со знанием дела выполнял там задания начальства... При этом плановые ревизии он наловчился проводить чуть ли не с артистической виртуозностью, а главное, настолько тактично, что местные работники, результаты труда которых он проверял, не только не оставались к нему в претензиях, но порой даже не замечали его присутствия. Для ответственного областного работника это было тем более важно, что при таком стиле отношений проверяющий - проверяемый областному представителю и работалось легко, и никакого расслабления после ревизии не требовалось.

Что касается обличья Алексея, то оно, естественно, со временем огрубело, обрело черты мужественности и уверенности в своих силах, не утратив при этом присущей ему интеллигентности.

Второй после исполнения служебного долга, а порой, может и первой, составляющей жизни Алексея Сафонова сделались со временем вопросы обучения малышей - их с Веруней подрастающего поколения. О том, что эти вопросы требуют от обремененного семьей трудяги не меньшего, а порой даже и большего внимания, чем служебные дела, напомнил отцу вроде бы незаметно подросший, любознательный и без стеснения льнувший к отцу постреленок Генуля.

Как ни привык Алексей к неожиданным прихотям своей половины, правда, не таким уж частым, для него было неожиданностью, когда она однажды, разбудив его на рассвете, озабоченно вопросила:

- Отец, а отец! Ты о своей семье думаешь, или у тебя только одни командировки на уме?

Алексей, еще как следует не врубившись в насущные реалии бытия, но уже почувствовав озабоченность супруги, в тон ей спросил:

- А что такое случилось?

- Ничего не случилось... - усмехнулась Веруня. - Просто нам некогда поговорить о делах: днем я на работе, а ночью ты, в кои-то веки появившись дома, никак не можешь отоспаться.

Муженька подмывало обидеться на несправедливый упрек жены -хоть в первую-то ночь после долгой отлучки она могла бы позволить ему отдохнуть от трудной командировки, от дальней дороги... Однако он по опыту знал: пока он не разделит с хозяйкой ее забот, она от него не отступится.

- Верунь, я - весь внимание, - окончательно проснувшись, предложил супруг,- пожалуйста, скажи конкретно, что тебе сейчас не дает спать.

- А ты будто не знаешь, - все еще продолжая что-то искать на муже, тоном обиженной проговорила Веруня. - Сына-то скоро в школу провожать надо, а у него ни костюмчика выходного нет, ни обувки путевой...

"Так вот она где собака-то зарыта..."- подумал Алексея.

К счастью, проблема оказалась не из таких уж сложных. Заботливый отец - по крайней мере, он сам считал себя таковым - знал, что стоило жене связаться с другом дома Аллой Мокеевой, которая работала в торговом отделе райсоюза, и та постарается раздобыть Сафоновым все, что в ее силах. Алексей так и сказал супруге, добавив:

- Ну, дорогуша, стоило ли из-за этого лишать и себя, и меня драгоценных часов сна?

- А того ты не принимаешь в расчет, - томным голосом проговорила женщина, - что твоя Веруня всей плотью истосковалась по бродяжке-муженьку?

И хозяйка, будучи еще в расцвете своей женственности, приподнялась со своего места, повернула спутника жизни на спину, припала к его рту в смачном поцелуе...

 

Уверовав в раннее развитие Гены, своего первенца, Веруня, посоветовавшись с мужем и каким-то путем уговорив директора, записала своего первенца в школу, когда ему исполнилось шесть лет, то есть на год раньше установленного законом срока.

- Ничего, Генуля у нас мальчишка смышленый, - делилась сноха со свекром, а больше убеждая саму себя, - от семилетних сверстников в классе не отстанет. А школу, глядишь, загодя кончит, так, чтобы успеть поступить в институт до призыва в армию.

Тщеславные мечты заботливой мамаши, увы, не сбылись. Своенравный и неуправляемый, как и многие его одногодки, мальчишка еще в детсаде наловчился делать на занятиях не то, что велела воспитательница, а что больше ему было по душе. Эту свою манеру мальчуган перенес с собой и в школу. Когда учительница старательно выводила на классной доске крючки и палочки, наставляя ребятишек делать то же самое в своих тетрадках, Гена, успевший еще до школы выучить все буквы, предпочитал на уроках рассматривать картинки в своем букваре, а то и просто пересчитывать пятаки и гривенники, которые маманя дала ему с собой на школьный завтрак.

И еще мальчишке нравилось рисовать - вычерчивать на бумаге плоды своей мальчишеской фантазии: домики, деревья, человечков, звезды на небе. Словом, делал он все, что взбредет в голову, только не то, к чему настойчиво приглашала своих питомцев учительница, которую звали Анной Григорьевной. И когда та, подлаживаясь под темпы своих питомцев, бывало, нарисует на классной доске дом , как полагается, с крыльцом, дверью и окнами, и подойдет к парте, на которой сидел Гена, она с огорчением обнаруживала, что парнишка, начав рисовать с крыши, управился пока что только с трубой. Зато около нее красовалась одинокая фигурка загадочной личности, а над ней завитушки, долженствующие обозначать дым.

- А что это у тебя нарисовано рядом с трубой?

- Трубочист...- насторожившись, неохотно отвечал Гена, удивляясь тому, что Анна Григорьевна, взрослый человек, не понимает таких простых вещей.

...В памяти семьи Сафоновых об этой краткой поре пребывания их мальчишки, как тогда говорили, "в учильще", прочнее всего засело воспоминание об одном юмористическом эпизоде. Как-то, в один из первых дней учебы Гены в школе бабуля, встретив его после уроков у калитки их двора, спросила:

- Внучок, а учительку-то твою как зовут, ты знаешь?

- Знаю... Григорь Иванна, - не задумываясь, бойко ответил внучок.

- Да так не может быть. Григорий - так зовут только мужчин.

- Может, может! - занервничав, расплакался мальчонка, обиженный тем, что ему не верят. - Спроси хоть Кольку.

- Какого еще Кольку?

- Какого, какого... С которым мы на уроке рядом сидим.

А кончилось всё для Гены в тот раз тем, что учительница, по -советовавшись с завучем, вызвала маму неуспевающего ученика в школу и убедительно доказала ей, что ее сынишке надо еще с годик походить в детсад или посидеть дома.

На то, что его временно исключили из школы, Гена реагировал своеобразно. У него появилась страсть копаться в книгах и старых газетах, которые он разыскал на полке в амбаре. Особенно ему понравился популярный журнал "Крокодил", потому что в нем он почти на каждой странице находил разноцветные картинки. Ему не терпелось узнать, что под этими картинками написано. Он подцеплял журнал и бежал на кухню к деду - Петру Кузьмичу, который, заскучав от избытка досуга, перебирал и чинил обувь для всех членов семьи, дед терпеливо объяснял внучку, как надо читать и понимать то, что напечатано в журнале. За какой-то месяц, пройдя стадию чтения по складам, Гена немало удивил папаню, который в перерыве между командировками заглянул домой. Они - сынишка рука в руке с отцом - проходили гуляющим шагом мимо двухэтажного здания райисполкома, украшенного предпраздничными лозунгами.

- Пап! - остановил Гена родителя,- смотри, что там написано: "Да здравствует Великая Октябрьская леворюция!

Отец, конечно, был немало удивлен: в прошлый его приезд исключенный из школы ученик не подавал еще даже простейших признаков грамотности.

- Кто это тебя научил, сынок? - остановившись и ласково взъерошив волосы на голове своего детища, спросил папаня.

- Дедушка, - с гордостью отвечал сынуля. С ним у нас лучше получается, чем в школе...

- Ну уж! - не поверил отец. - А вообще-то ты у нас, оказывается, молодец - ничего не скажешь. Только на лозунге-то написано "революция", а не "леворюция".

Гена поднял голову, старательно, по буквам, прочел все слова на кумачевом полотне.

- Верно... - растерянно сказал он. - Только ты, пап, дедушке не говори, что я буквы перепутал, ладно?

То ли эта замеченная отцом ошибка Гены, то ли еще что подействовало, только после этого случая он, усвоив с помощью деда начала грамоты, стал чуть ли не каждый день проводить какое-то время за книжкой. Это заметила маманя, которая по совету свекра взяла за обычай время от времени покупать сынуле в книжном магазине что-нибудь новенькое. Процесс чтения, видимо, начал доставлять теперь исключенному из школы ученику больше удовлетворения, чем любимая игра в чижик, потому что он перестал отзываться на приглашения соседского мальчишки - своего постоянного компаньона по этой игре.

Пробовал Гена читать и взрослые книжки. В них он, конечно, многое не понимал, но ему, скорее всего, нравилось сознавать, что вот он теперь уже умеет делать то, чему его сверстники когда-то еще научатся.

А однажды мальчугану захотелось овладеть письмом. Начал он с простого - начертал на листке бумаги "книжными" буквами свою фамилию. Он долго старался, чтобы буквы выходили "покрасивше". Особенно трудно дались ему литеры А и Ф. Когда слово САФОНОВ было написано, Гена побежал к деду, чтобы похвастаться.

- Дедуль, смотри! - довольный собой, проговорил внук.

- Ну-ка, ну-ка, что там у тебя...

- Наша фамилия! Сам написал!

- Все правильно, - решил дед польстить мальчишке. - Только буквы тут больше к месту не печатные, а письменные.

- А как это?

- Ну, хочешь, давай попробую научить.

Однако легко сказать - научить. А вот как это сделать, чтобы и внучонку помочь, и сноха потом на смех не подняла? Ведь Петру Кузьмичу - это все в доме знали - удалось в свое время походить в церковноприходское училище всего два годика. Однако дедуля не сдрейфил, взвалил на старые, натруженные плечи непривычную ношу. Каждый день они с Геной с утра, покушав овсяного киселя, садились за стол, малыш раскрывал полученную еще во время пребывания в школе тетрадку, брал в руки карандаш, и дед, обхватив своей жесткой сапожнической ладонью кулачок внука с зажатым в нем карандашом, выводил с ним письменные буквы русского алфавита. Выписываемые липовыми грамотеями знаки получались неровными, корявыми. И что деду впоследствии было особенно обидно - внук, переходя потом на самостоятельное письмо, старательно воспроизводил шероховатости, которые непроизвольно допускал он сам - до обидного малограмотный учитель.

Словно на беду, к процессу домашнего обучения сына со временем подключилась и его маманя. По ее совету, Гена, когда у него появлялась охота, переписывал в свою тетрадь тексты из книжек, которые ему покупала родительница. Следить за каллиграфией письма сынишки у матери троих детей времени, как правило, не хватало.

 

По великому невезению Гена осенью следующего года первого сентября в школу пойти не смог, так как и его, и других членов семьи, исключая деда, взяла в оборот своими безжалостными щупальцами эпидемия малярии, которая в то время свирепствовала во многих центральных областях России. Поправляться он начал только к концу второго месяца учебного года.

Правда, Гена и во время болезни, когда она его немного отпускала, брал у соседского мальчишки Кольки учебники и читал там все, что ему нравилось. А когда попадались стихи, он без особых усилий воспроизведя раза два-три, запоминал их наизусть. Как оказалось, это ему потом очень пригодилось.

...В школу, опять в первый класс, Гена пришел в конце второго месяца учебы, и когда Анна Григорьевна, учительница, вызвала его к доске и заставила читать стихотворение про деда Мороза и зайцев, он развил такой темп в своем неудержимом увлечении, что учительница, сняв очки, испуганно замахала на него руками:

- Постой, постой, Сафонов! Ты что - никак на базар гонишь! Читай как следует, чтобы все следить могли.

Ученик возобновил чтение, но - увы! "как следует" у него опять не получилось.

Анна Григорьевна потом, ознакомившись с умением Алеши читать и писать, пригласила на урок завуча школы и наглядно продемонстрировала ему знания и навыки необычного ученика. Кончилось все тем, что однажды молодая учительница второго класса утром, перед началом занятий подошла к его парте, взяла мальчугана под локоток, привела в свой класс и, усадив его на свободное место за одной из парт, с ласковой улыбкой проговорила:

- Отныне ты будешь заниматься у меня. Зовут меня Евфалия Константиновна. Запомнил?

Алексей, когда понял, что их юный потомок, образно выражаясь, оседлал свою верную тропку в большую жизнь, постарался успокоить его маманю, которая уже поднадоела ему упреками в том, что он, дескать, не побеспокоился вовремя подготовить своего сына к школе.

 

С тех пор как, уступив настойчивым увещеваниям жены, ревизор Сафонов отвез ее и сынишку из областного центра, от тетушки Кати, обратно в родное село, прошло несколько лет. За это время Веруня уговорила мужа произвести на свет дочек Ируню и Людочку. Проживала молодая семья в доме состарившихся родителей Алексея. Сам он бывал дома только краткими наездами раза по два-три в месяц, и то - если командировки выпадали в районы, откуда как-то можно было добраться до Кустарей. Вера скрепя сердце терпела долгие разлуки с благоверным, поскольку ни она, ни муж, как ни ломали голову, не могли придумать Алексею другую работу - такую, чтобы она и достаток в доме обеспечивала и главе семейства позволяла перейти на оседлый образ жизни.

Немудрено, что ежегодные отпуска Алексея воспринимались и его супругой, и ребятишками как настоящие праздники, Вера получала возможность и попилить мужа, и даже побраниться с ним, поскольку подсознательно была уверена, что времени для очередного примирения у них достанет. Сын Гена с ранних лет с приближением отпуска главы семейства чуть ли не каждый день осаждал маманю вопросами - сколько времени осталось до приезда папани. Он спал и видел, как они пойдут на речку Леснянку удить рыбок. Бывало, его ребяческие радости не знали границ, когда он с помощью отца разводил на берегу речки костер, и они варили на нем в котелке вкусную-превкусную уху из ершиков.

С неменьшим нетерпением ожидали отца обе девочки, особенно младшая - Людочка. Та наяву грезила очередной нарядной куклой, поскольку ее папаня как бы зациклился именно на этой игрушке. Не потому, что у него не хватало фантазии, а в силу того обстоятельства, что будучи в командировках постоянно загруженным своими служебными заботами, он перед отпуском никак не мог выкроить достаточно времени, чтобы побегать по торговым точкам, выбор товаров в которых в то трудное время постоянно оставлял желать лучшего.

 

Свой очередной отпуск в том году ревизору Сафонову предстояло провести, как и всегда, в родных пенатах. Когда он, закончив очередную ревизию, вернулся в свой оргревизионный отдел, там заправлял делами уже не Калюжный, который к этому времени ушел на пенсию, а бывший коллега Алексея и почти его ровесник Виктор Никитин. Этот товарищ, по мнению сотрудников отдела, мало чем был похож на чиновников предыдущего поколения, седовласых и вальяжных, порой даже не скрывавших легкого пренебрежения к молодой поросли советских служащих.

Виктор был прост в общении, в меру принципиален, справедлив в решениях, касающихся судьбы подчиненных ему людей. Для Алексея же главным было то, что он теперь не чувствовал себя скованным, как это случалось при прежнем начальнике, когда он пребывал не на периферии, а в отделе. К счастью Алексея у него сохранились с Виктором хорошие товарищеские отношения, которые сложились у них, когда тот был таким же рядовым ревизором, как и он сам. Совслужащий Сафонов почувствовал большое облегчение, когда ушла в прошлое необходимость терпеть изящную официальщину со всеми этими "Я вас попрошу", "Вам надлежит", "Извольте исполнять"...

 

...По возвращении из последней командировки Алексей встретил своего шефа в коридоре - тот спешил куда-то с бумагами в руках.

- Здорово, Алексей, - проговорил шеф, здороваясь с подчиненным за руку. - Заходи в наши пенаты, я сейчас вернусь.

В отделе ревизор Сафонов застал только какого-то незнакомого молодого человека с кучерявой шевелюрой, который занимался тем, чем и положено было заниматься в канцеляриях - сидел за столом и что-то сосредоточенно писал.

Никитин, вернувшись в отдел, прежде всего взял свободный стул, и поставил его за столом рядом со своим. На него он, когда занял место за столом, пригласил сесть Алексея. Это уже, по мнению ревизора Сафонова, со стороны начальника было проявлением своей демократичности. Потому что прежний шеф, подражая своим коллегам, унаследованы старорежимные манеры, имел обыкновение разговаривать со своими подчиненными через стол - лицом к лицу. Для них всегда был наготове стул напротив.

Беседу свою с подчиненным Никитин начал с того, что подробно расспросил у Алексея о делах у него дома, о здоровье жены и детей. Не без легкой ехидцы полюбопытствовал, не грозит ли ему благоверная разводом, если он не откажется от своей бродяжнической карьеры.

- А как там обстоит с торговлей, в Кустарях-то ваших?- спросил наконец руководитель отдела. - Хоть какие-то сдвиги произошли там в работе кооперации с тех пор, как ты перешел на ревизорскую работу? Лаптями-то в лавках, поди, уже не срамят нашу потребиловку...

Спрашивал это Виктор со своей почти всегдашней ехидно-ироничной усмешкой. Однако на сей раз шутка Никитина имела под собой реальную основу. Дело в том, что во время тяжеленной войны и какое-то время после нее лапти в торговых точках Кустарей красовались на видном месте, поскольку из-за отсутствия другой обуви их разбирали, а умельцы плести их еще не перевелись. Алексею оставалось разве что лишь подхватить шутливый тон шефа.

- Лаптями-то не срамят... - со вздохом проговорил он. - Перешли на штапельные ткани и болонью. Только я не думаю, чтобы этот товар по своему качеству далеко ушел от лаптей, в которых еще какой-то десяток лет назад щеголяла чуть ли не половина населения деревень вокруг Кустарей.

- Перешли на болонью, говоришь? А ты случайно не слыхал анекдот про нее?

- Какой анекдот?

- Да будто наше московское торговое начальство рекламацию в Италию направило - плащи-то болоньевые оттуда к нам поступают – с претензией, дескать, ткань плащей ихних солнца не выносит-трескается... Ну, а тамошние торговые заправилы рекламацию не принимают, резонно заявляя, что, мол, сами итальянцы эти плащи охотно раскупают, поскольку у них в Италии, когда идет дождь, солнце обычно прячется за тучи.

- А что, - заметил Алексей, - в этом анекдоте кроется солидная доля сермяжной яви. Им, итальянским шутникам, невдомек та горькая истина, что у российской крестьянки, которая на последние гроши огоревала это дрянцо с пыльцой, болонья фактически за весь гардероб отдувается. Ведь в магазинах-то ничего другого нет, да и в карманах у простых людей - шаром покати...

В это время в дверь отдела просунулась голова мужчины предпенсионного возраста. Обведя глазами помещение, по-видимому, в поисках кого-то, голова собралась уже ретироваться, но была остановлена приглашением Никитина:

- Заходите, товарищ Салтыков, милости просим...

- А зачем? - спросил мужчина, изобразив на лице нарочито жизнерадостную улыбку.

- Как зачем? Вы с хищениями-то в своей районной кооперации боретесь?

- Боремся, боремся, Виктор Иваныч... Только не ясно пока, кто кого поборет,- пожилой мужчина угодливо-весело засмеялся. - А вы случайно не знаете, где мне найти начальника финотдела? Нет? Тогда я к вам попозже зайду.

- Кто это? - поинтересовался Алексей.

- Главный бухгалтер из Понизовского райсоюза... - в задумчивости проговорил Виктор, вращая в руке карандаш. – Оригинальная, между прочим, личность.

Помолчав с минуту, начальник отдела спросил Алексея:

- Ты помнишь нашего прежнего председателя облпотребсоюза Панасова?

Алексей кивнул - знаю, мол.

- Так вот, за ним, за Панасовым, как за представителем обкома партии, был закреплен куст районов, где ему вменялось в обязанность вместе с местным руководством налаживать своевременное проведение сельскохозяйственных работ - посевной кампании, сенокоса и так далее. Для своей резиденции Панасов облюбовал Понизовку - там живописный сосновый бор, районное начальство, в частности, председатель Понизовского райсоюза, делало все, чтобы угодить своему областному шефу. Словом, жил там Паласов, как на курорте. Обед ему организовывали в сосновом бору. Привозили на легковушке его любимую окрошку - чтобы обязательно со свежим луком, прямо из грядки, - ромштексы, камчатских крабов, шампанское... А вот Салтыков, главный бухгалтер Понизовского райсоюза, угодничать перед важным чином не захотел. Да и не мог. Известно, что с рабочей силой в колхозах после войны было - хоть караул кричи. Вот местные, районные царьки, конечно не без поблажки таких уполномоченных, как наш Панасов, и наловчились: как наступает летняя страда, свои районные учреждения закрывают и всех служащих - в поле. А Салтыков терпел, терпел этот произвол, да и взорвись. Что это, дескать, за самоуправство такое - у него квартальный отчет, девчатам в бухгалтерии ночами сидеть приходится, чтобы к сроку баланс в область представить, а тут на тебе: приехал важный барин и заставил всех под свою дудку плясать.

А главное - у честного труженика учета достало мужества твердо сказать своим сотрудницам, что они могут продолжать заниматься своим делом, а всю ответственность за последствия он берет на себя.

Говорят, когда Панасов услышал, что какая-то мелкая сошка посмела перечить ему, лицо его посерело от гнева, и он на какое-то время лишился дара речи. Кое-как овладев собой - это было во время завтрака на лоне природы - он приказал шоферу немедленно доставить к нему председателя райсоюза. Уж на нем-то он отыгрался... По словам лесника, который в это время оказался неподалеку, Панасов орал так, что сосны не успевали транслировать эхо его брани по окружающему лесу.

Как ни жалко было председателю расставаться с опытным специалистом-бухгалтером, но, как говорится, против лома нет приема. Правда, трудоустроиться-то Салтыкову все же удалось - в районной конторе "Заготживсырье" на то время оказалась вакансия. Там он и мыкал горе - всё-таки и зарплата поскуднее, и престиж не тот - долгих пять лет, пока Панасов не ушел на пенсию.

Алексей и его шеф какое-то время посидели молча, думая каждый о своем. Потом ревизор, как бы комментируя рассказ своего бывшего коллеги, проговорил:

- Ну, что до самоуправства властей, то оно и доныне, глядишь, нет-нет, да и хлестнет по нашему брату. Потому как, по пословице-бедному Ванюшке - повсюду камушки.

С этими словами Алексей отошел от начальника и занял место за одним из столов в отделе. Сосредоточившись, он раскрыл свою папку с документами и занялся подготовкой к отчету об итогах очередной, только что проделанной им ревизии. Улыбнувшись в душе, он подумал - а ведь мысль о предстоящем отчете, даже перед самым высоким своим начальством, а именно, правлением облпотребсоюза, не вызывает у него никакого всплеска эмоций, не говоря уже о том трепете, который он испытал, когда отчитывался перед столь солидным органом в первый раз.

 

Назавтра был выходной день. От нечего делать ревизор Сафонов решил прогуляться по городу. Ночевал он в доме заезжих: поскольку вчера засиделся в отделе почти до полуночи, беспокоить тетушку Катерину, которая за последние годы заметно состарилась, племяшу не захотелось. Колобродному горемыке надо было собраться с мыслями, а он знал, что это лучше делать наедине.

Алексей выбрал улицу помалолюдней и неспешным шагом побрел, куда глаза глядят. Вспомнились родные Кустари, это отключило его внимание от всего окружающего. Очнуться пешехода заставил резкий как удар бича по голове гудок трехтонки, когда он машинально переходил перекресток незнакомых улиц. Указателя улиц на угловых домах не оказалось. Пешеход решил пройти до следующего перекрестка. Видимо, сознание его пребывало в отключке продолжительное время: судя по названиям улиц, Алексей ушел от центра города довольно далеко. Когда взгляд его наткнулся на вывеску "Столовая", он вспомнил, что сегодня еще не завтракал. Надо было зайти перекусить. Столовая была почти пустой - это заставило посетителя вспомнить, что день был выходной. Когда ревизор на листке, прикрепленном около раздаточной, начал читать более чем скромное меню, он почувствовал, что в желудке его начинаются спазмы. Машинально взяв поднос, рассеянный посетитель подошел к раздаче. На вопрос "Чем вы богаты? - по своему солидному опыту он знал, что писаные меню часто бывают обманчивы -дебелая повариха равнодушным басом обронила:

- Только щи и котлеты...

За несколько лет тесного общения по захолустным столовкам с так называемым общепитом Алексей, чтобы как-то подавить уныние от их серых интерьеров и нищенской фантазии шеф-поваров, часто прибегал в разговорах с обслуживающим персоналом к невинным, как ему казалось, шуткам. Не мог он отказаться от такой забавы и сейчас.

- Котлеты, конечно, полтавские? - вежливо спросил он, намекая на то, что здешняя стряпня даже отдаленно не напоминало фирменное блюдо.

- Козлоумничать будете дома, - густым басам отвечала толстуха, даже не удостоив доморощенного остряка взглядом.

Щи, как и ожидал посетитель, были почти холодными, есть их не хотелось. Недалеко от них ушли и котлеты. Невольно вспомнилась острота, вычитанная в юмористическом журнале "Крокодил". Там первоклашка вопрошал отца: "Пап, а кто это такой - шеф-повар?". "А это, сынок, искусник, который может придумать сто названий для одних и тех же котлет".

"А в наших харчевнях, - с горечью подумал обиженный гражданин великой страны, - пищу ленятся приправить даже добрым словом..."

Чтобы убить время до вечера, Алексей вернулся на центральную улицу - продолжить прогулку, а если удастся, то и сходить в кино. На его счастье в кинотеатре, на который он набрел, шла новая зарубежная картина "Нет мира под оливами". В последнее время на экранах страны довольно часто появлялись талантливые итальянские фильмы. Алексею повезло: одним из таких шедевров оказалась и картина, которую ему удалось посмотреть, и которая хоть на время отвлекла его от нелегких забот о том, что купить в подарок супруге и чадам. Денег у него было немного, а сделать приятное свом домашним, конечно, очень хотелось.

После кино, проходя по улице мимо одного из продуктовых магазинов с громким названием "Гастроном", ревизор Сафонов вспомнил о приглашении в гости, сделанное ему Никитиным. "Не пойдешь же туда с пустыми руками,- подумал он. - У него же супруга, ребятишки...» Сложив покупки - колбасу, вино, печенья - в авоську, носимую в кармане брюк или плаща, путешественник направился к центральному рынку города - автобус до места, где жил Никитин, отправлялся оттуда. Ждать транспортное средство пришлось около часа. На скамьях под бетонным навесом, которым был оснащен остановочный пункт, скопилось довольно много пассажиров. Приезжие колхозники из окрестных сел и деревень, распродав за день свою немудрящую снедь, заняли почти все скамьи. С трудом отыскав свободное место, Алексей блаженно вытянул гудевшие от многочасовой ходьбы по городу ноги. Попробовал было, прислонившись к парапету, немного подремать, но память невольно воспроизвела ему картину первой встречи с семьей Виктора. Тот пришел на работу в оргревизионный отдел задолго до Алексея. Однако в отличие от него Никитин не витал в облаках, он захотел испытать блага любви, семейной жизни, пока сам был в расцвете сил. В одну из командировок он присмотрел в ревизуемом им райсоюзе миловидную машинисточку с копной белокурых волос, после двух-трех совместных посещений кино с обстоятельными беседами по дороге туда и до дома девушки сделал ей предложение. Наташа - так звали девушку - выждав для приличия до конца командировки ревизора, дала согласие.

После возвращения в облпотребсоюз Виктор совершил серию паломничеств по начальству - мол, так и так, обзавожусь семьей, срочно требуется хоть какой-нибудь угол. А время то было - после окончания войны еще и двух лет не миновало - жилья-то в глубинке почти еще и не строили. Но молодожену повезло. Как раз в это время тогдашний начальник оргревизионного отдела, ютившийся с троими детьми в тесной десятиметровке, получил более вместительную жилплощадь. Конечно, десять метров не Бог весть, какая благодать, но Виктор рассудил - главное, было бы за что зацепиться. Получив ордер, он спешно отправился в район, где его ждала невеста, в один день оформил с ней законные отношения, вечером попросил молодую жену упаковать пожитки - для них хватило двух среднего размера чемоданов. Тюфяк и две небольшие подушки составили второе место багажа. Спать они в свою брачную ночь легли натощак - в городе ничего из еды им купить не удалось.

...В первый и последний раз Алексей посетил семью Никитина, когда у них только что народился второй ребенок. Пришел он тогда с бутылкой портвейна, поскольку посчитал, что без нее им, мужикам, будет трудно развязать языки. К сожалению, в лавке тогда, в которую он забежал по пути, из съестных припасов кроме залежавшегося джема ничего не оказалось. Муки стыда, терзавшего душу Алексея в тот вечер , к несчастью, беспокоили парня и потом, по прошествии многих лет. Запомнилось ему и такое: леший что ли дернул его в тот вечер за язык! Пожурить, вишь, вздумалось гостю хозяев:

- А не поспешили вы, други,- спросил он, икнув,- со вторым-то... При этом он окинул красноречивым взглядом крошечную комнату, в которой даже при отсутствии мебели негде было повернуться.

- Да это вон все она... к-клуша, - с укоризной кивнул Виктор на жену, - говорил ей, давай, мол, повременим...

Наташа, не ожидавшая такого грубого оскорбления в присутствии постороннего человека, хотела было возмутиться, но на глаза у нее навернулись слезы... Те же слезы послышались Алексею и в ее обиженном голосе, когда она проговорила:

- А причем тут я, разве ружжо-то не твое было?

Она так и сказала: "ружжо", отойдя потом к окну и надолго уставившись в него, словно силясь разглядеть в непроглядной тьме улицы нечто, ведомое только ей одной.

...Сейчас от той Наташи, которую гость увидел прошлый раз, неизменными остались разве что только глаза. Голубовато-серые, с томно-нежным выражением, они, как и тогда, были полны приветливости и радушия. В фигуре женщины уже не было и намека на угловатость, почему-то запомнившуюся молодому человеку. Лицо и плечи ее округлились, походка сделалась степенной, размеренной. Став матерью и хозяйкой дома, Наташа явно раздобрела, хотя это почти не сказались на ее привлекательности. Тем более, что муж выглядел гораздо солидней, хотя разница между ними в возрасте не превышала трех-четырех лет.

"Вот и поверь после этого молве о том, что блондинки быстро стареют", - подумал Алексей, и ему вдруг захотелось сказать хозяйке комплимент.

- Наташ, будь добра, - попросил он, - раскрой секрет, как совладать с кознями старения?

Однако та, подумав секунду-две, отпарировала:

- Это - секрет фирмы! - и весело рассмеялась.

Выпив немного портвейна - чуть побольше половины маленького граненого стаканчика - теща Алексея нарекла его лафитником - женщина оживилась, вскочила из-за стола, завела дежуривший на тумбочке в углу комнаты патефон, потащила гостя танцевать. К счастью, мелодия оказалась до боли знакомой - Алексей с юных лет любил музыку в ритме танго - поэтому появившаяся было в душе боязнь конфуза из-за неумения танцевать быстро прошла у него. Тем более что женщина, заметив неуверенность партнера, сразу же начала водить сама, и Алексей всецело положился на ее опыт. Он даже подумал, что роль ведомого в танце с такой обаятельной женщиной для него сейчас равносильна счастью любить ее.

За те два часа, что Алексей провел в доме Никитиных, они с Наташей выходили на круг раза три. За это время Алексей успел поделиться с партнершей мыслями о тяготах и преимуществах семейной жизни в условиях, когда супруги преобладающую долю своего бытия проводят порознь, зачастую подолгу не видя друг друга. Наташа, со своей стороны, рассказала о том, как им повезло с жильем, в котором они сейчас обитают. Оказывается, гнездышко, в котором они сейчас танцевали, принадлежало когда-то дяде Наташи по отцу. Около десятка лет назад этот добрый человек и его супруга - года полтора один после другого - мирно почили, а единственный сын их, окончив военно-морское училище, был распределен на Тихоокеанский флот. Там моряк обзавелся семьей, получил трехкомнатную квартиру. Вот он и решил подарить полученный им в наследство дом своей двоюродной сестре.

- Дарственную он, правда, не оформлял, - заключила хозяйка дома свой рассказ. - Сослался на большую занятость по службе...

Когда после очередного танца сели опять за стол, Наташа, развеселившись, в шутку предложила гостю:

- Хотите, я познакомлю вас с хорошей городской девушкой. Она в ваших годах, но выглядит - не поверите, мой благоверный, когда веселимся в компании, танцует только с ней... ну, в смысле постряпать, марафет в доме навести - любую из нас за пояс заткнет.

Виктору, когда он увидел, что его сослуживец от смущения даже не нашелся, что ответить Наташе, пришлось довольно некорректно осаживать ее.

- Что ты мелешь, балалайка бесструнная, - сказал он, повертев пальцем у лба, - ведь у гостя жена, трое детей...

 

Ночевать Алексея хозяева поместили на довольно просторной веранде, дали стеганое одеяло, Наташа сменила наволочку на подушке.

- Если будешь зябнуть, - сказал ему Виктор, то вон на стенке висит полушубок. Помнишь, еще по первому году работы нам, ревизорам, комендант нашего учреждения пожаловал спецодежду?

Алексей помнил. Однажды даже поминал недобрым словом и коменданта, и его высокое начальство. До места командировки ревизору тогда пришлось добираться со станции более четырех часов на санях, запряженных ленивой клячей. На дворе стоял жесткий январь, мела колючая поземка, мерзли коленки, ревизор пытался прикрыть их полой полушубка, да куда там! В такой одежонке, как говорили старики, только от долгов бегать, настолько она была кургуза.

...Когда гость улегся в постель, гостеприимный хозяин присел на табурет около кровати, бегло обговорив распорядок завтрашнего рабочего дня, с участием спросил коллегу:

- Ну, как, брат, не надоело тебе еще мыкать неприкаянность по районам? Не пора тебе бросить якорь в какой-нибудь тихой гавани? Хотя, наверно, такую теперь в стране днем с огнем не сыщешь...

Для Алексея, вдоволь нахлебавшегося лиха бродячей жизни, не было секретом, что болезненный вопрос этот совсем еще недавно был таким же тягостным и для самого вопрошающего. Знал он и то, что тот на свой теперешний пост руководителя ответственного отдела пошел скрепя сердце. Знал - и все же не удержался от вопроса:

- Слушай, Виктор, а ты как - думаешь дотянуть до пенсии на посту заведующего оргревизионным отделом?

Виктор невесело хмыкнул.

- Слушай, Лёха, спроси что-нибудь полегче...

- Что так?

- А ты не догадываешься, что? В позапрошлом году в потребкооперации области было расхищено товароматериальных ценностей на четыреста тысяч рублей, в прошлом - уже почти на полмиллиона. Это проклятие какое-то: чокнутая беспутная продавщица Манька в забытой Богом Свищевке или Козловке снюхалась с бездельником и выпивохой Ванькой, тот доит ее в свое удовольствие, ревизионная комиссия при сельпо, как правило, бездействует. Глядишь, за год в кооперативе десять-пятнадцать тысяч рублей как не бывало. А сколько таких неблагополучных Свищевок в области, ты знаешь? То-то...

Помолчав, главный ревизор областного органа потребкооперации продолжал:

- А в обкоме партии следить за работой потребиловки области выделили специального секретаря. У него по плану - раз в год, а то и чаще, заслуживать на заседании бюро руководство облпотребсоюза о работе с кадрами в нашей системе, по результатам работы непременно делают оргвыводы, что в переводе на обыденный язык означает, что над кем-то из нашего начальства будет учинено действо, именуемое на простонародном жаргоне "секир-башка" и означающее удаление с занимаемого поста с порочащей репутацию работника записью в трудовой книжке.

Виктор встал с табуретки, прошелся туда-сюда по веранде, после чего остановился против Алексея, который, облокотившись на подушку и подперев голову ладонью, все это время внимательно слушал важное для него откровение своего нового шефа.

- Вот и сообрази теперь, - не без назидания проговорил прежде времени начавший седеть кооператор, - над кем при неблагоприятной, как говорится, конъюнктуре в нашей системе будет в первую очередь учинена расправа? Над председателем облпотребсоюза? Как бы не так! Пост слишком ответственный - где найдешь надлежащего специалиста на его место? Чего проще - испортить биографию начальнику оргревизионного отдела. В результате получится - сразу будут убиты два зайца. Даже три. Оргвыводы сделаны? Сделаны. Подобающие меры приняты? Само собой. А главное - сохранены ценные кадры - председатель облпотребсоюза и ответственный работник обкома партии. А что общенародные деньги продолжают воровать - подумаешь, велика беда! Не у них же, высоких чинов, из кармана...

- Да, Виктор... - сочувственно проговорил ревизор Сафонов, мрачную картину ты нарисовал.

- Брось, Алексей! Я уверен - ты сам думаешь так же.

- А ты сменить работу не думал?

- Не только думал, но и делал. Ты же знаешь - я два года работал председателем пригородного райпотребсоюза.

- Почему же ушел?

- Да просто потому, что не выдержал неприкрытого лихоимства местных парткнязьков. Ведь это же пытка - чуть ли не ежедневно выдерживать натиск райкомовских и райисполкомовских шишек, натравливаемых своими супружницами, корыстолюбие которых не знает границ. Чтобы работать в такой среде, надо иметь холуйский характер. Ты, наверное, помнишь Лиханова, нашего бывшего ревизора. Он в свое время ушел в Пустынино на должность председателя райсоюза. Так вот он, говорят, лично участвовал в распаковке поступающих на склад ящиков с товарами. Если окажется что-либо подходящее, скажем, перчатки меховые, Лиханов завертывает пару в газету и тащит их в райком, первому секретарю. Так и так, мол, Иван Сидорыч, ходовой товар только что получили, вы случайно не нуждаетесь? А, уходя, дверь начальственную задом открывает. А по утрам будто бы этот холуй являлся в свою контору раньше всех. Запрется изнутри и начинает шуровать в персональном сейфе. Иногда до начала рабочего дня не успевает управиться. Сотрудники приходят - достучаться не могут.

Любопытные к окнам льнут - посмотреть, что там их шеф делает. А он, оказывается, деньги, скорее всего сбережения свои, по купюрам раскладывает. От жены, по слухам, свои доходы утаивает. Даст ей определенную сумму на хозяйственные расходы, а потом обязательно требует отчета. Живет бирюком - ни друзей, ни товарищей, дом культуры посещает только по случаю революционных праздников - и то лишь потому, что райком партии обязывает.

- Я уверен, - сказал Алексей, - что Лиханов и по сей день работает на том же месте, и не только работает, но и процветает.

- В этом ты, пожалуй, прав... Такие типы - они, наверное, непотопляемы. Но ведь такая судьба - не для нас.

Тут Никитин посмотрел на свои часы.

- Однако мы заговорились. Ты, как-никак, сегодня мой гость, а гостей, как и соловья, баснями не кормят. Пожелаю тебе хорошо выспаться, потому что завтра тебе предстоит много хлопот - и с оформлением отпуска и со сборами в дорогу, с покупками для домашних. По себе знаю - ждут тебя в родных пенатах, никак не дождутся, особенно детвора...

...Наутро Никитин будить гостя не велел. "Пусть хоть раз в месяц отдохнет в человеческих условиях" - сказал он жене. На работу начальник отправился на полчаса раньше своего подчиненного. И когда тот заявился в отдел, шеф ревизоров встал из-за своего начальничьего стола и, протягивая Алексею какую-то бумагу, шутливо проговорил:

- С тебя магарыч, коллега!

- Ну да... За что это?

- За дармовой проезд до места отпуска.

Ревизор прочел незамысловатый текст на листке, который оказался командировочным удостоверением на его имя в городок Черемное -тот самый, от которого до родного села ему всего сорок минут езды. Если, конечно, подвернется попутка.

- А что мне надо сделать в Черемном? - спросил Алексей.

- Пустяки - проверить какую-то мелочную жалобу на буфетчицу. Письмо из Черемного можешь получить в экспедиторской.

 

По совету шефа Алексей позвонил на оптовую базу облпотребсоюза. Справившись, из каких районов области туда приехали за товарами, узнал, что трехтонка из Черемного скоро отправляется в обратный рейс. Отпускник сходил на базу, отыскал там шофера из Черемного - им оказался молодцеватый паренек с военной выправкой и пшеничным чубом - представившись, спросил, не будет ли ему в тягость непритязательный попутчик.

- А мне что, - с беззаботной улыбкой отозвался пшеничный чуб,- кабина пустая... Да и веселей будет вдвоем-то.

Сафонов сходил в свой учрежденческий буфет, перекусил наскоро бутербродами, выпил стакан чая. В буфете оказалась в продаже неплохая колбаса, конфеты. Алексей был при деньгах, накануне получил и зарплату, и отпускные. Подарки своим девочкам, правда, скромные - чулочки да ленты цветные - он купил еще накануне. Мог бы купить что-нибудь и побогаче, но, посетив три или четыре городских магазина, ничего путного присмотреть не мог. "Сюда бы Веру,- подумал он. - венский глаз на нужные вещи восприимчивей, да и нужды семьи она знает лучше, чем я".

Прихватив в отделе свою дорожную сумку и попрощавшись с Виктором, Сафонов вернулся на базу. Ящики с товарами были уже погружены, экспедитор заканчивал оформление документов. Место для себя он потом оборудовал в кузове. "Чтобы быть при товаре, глаз с него не спускать", - пояснил он. Для сидения он приспособил ящик с мылом, а сверху приспустил край брезента, которым был накрыт груз. Сам же и оценил свою изобретательность: "Голь на выдумку хитра, получилось лучше, чем в плацкартном вагоне". Ревизору это напомнило похвальбу одного из сокурсников по техникуму - тот однажды на вопрос преподавательницы, почему он так часто ездит домой, ведь конец-то не ближний, больше сотни километров, беззаботно отвечал:

- А что мне не ездить, у меня постоянная плацкарта!

- Как это? - не поняла преподавательница.

- А с ветерком на крыше вагона...

Когда выехали из города, Алексей посмотрел на часы: было около двух пополудни. "Значит, в район, если все будет благополучно, прибудем после окончания рабочего дня, - подумал он. - Наверно, придется ночевать - проверка жалобы не терпит отлагательства".

"Пышный чуб" - шофер, назвавшийся при знакомстве Сашей, оказался человеком общительным и довольно остроумным. Когда он, забросив удочку в виде двух-трех не совсем пристойных прибауток, удостоверился, что его пассажир не против того, чтобы скрасить долгую дорогу беседой, ему заблагорассудилось похвастаться, как он сватал свою "козочку - приглядистую, но больно уж зависимую от своей мамани подружку Аленку".

- Надо сказать, - начал шофер свой рассказ, - нравилась мне девчонка. Даже очень. И когда мне наскучили матушкины укоры - дескать, долго ли еще ее непутевый отпрыск собирается повесничать, я твердо решил: баста. Завтра же пойду к Аленкиной матушке, попрошу, как говорили в старину, ее благословения на брак с ее дочкой. В том, что Аленка пойдет за меня, я нимало не сомневался. А что? Парень я самостоятельный, не пьющий, и работа у меня надежная - правление колхоза мне свою единственную полуторку доверило. А главное - мы с Аленкой уже с полгода дружили - любились, как у нас говорят. И в кино не раз вместе ходили, на людях часто вместе бывали. Короче, когда я шел в дом своей крали, уверенность у меня была полная.

Тут шофер смолк, задумался о чем-то. Потом достал из кармашка спецовки папиросу, прикурил от зажигалки. Сделав две-три затяжки, продолжал:

- Да... Прихожу я, значит, как полагал, к своей будущей теще. Не с пустыми руками конечно - конфет, пряников к чаю взял в магазине, яблок из своего сада прихватил. Даже на бутылку портвейна раскошелился. Ну, выпили мы понемножку и я к хозяйке дома подкатываться начал. Так, мол, и так, люблю я Аленку вашу. Да и подходим мы с ней друг к другу по всем статьям... Говорил, говорил и вдруг осекся. Гляжу - и рады они вроде бы обе, а всё переглядываются друг с другом да мнутся чего-то...

Водитель прервал рассказ, начал с тревогой выглядывать из кабины: машина въезжала на мост, загромыхала по незакрепленным, неровным бревнам настила.

- Эх, дорога, пыль да туман... - процитировал чубатый строчку из песни. - Руки бы пообломать этим бракоделам-дорожникам.

- Ну и как же, уломал ты свой кадр? - подлаживаясь под языковой стиль водителя, спросил Алексей?

- Легко сказать - уломал... - уже без прежнего энтузиазма проговорил рассказчик. - А вы лучше послушайте, как развивались дальше события, а тогда уже судите сами... Вобщем, ушел я в тот раз из дома своей подружки несолоно хлебавши. И что досадно - Аленка вдруг перестала показываться на люди. А мне - ну прямо невтерпеж хотелось вывести ее на чистую воду, выяснить, что она - в самом деле, отвернулась от меня? Набрался я смелости, примерно через неделю заявляюсь в заветный дом вдругорядь. Калитка оказалась открытой. Прохожу я, отворяю дверь на кухню, гляжу, а у Аленки, точнее, у них с матерью - за столом гость, молодой человек в полной солдатской униформе. Гость, видно, желанный, потому как хозяева его чаем с домашним вареньем угощают. Угощают и смотрят на него, особенно мать, будто он им телушку-летошницу подарил... Да... Я уже готов был хлеба-соли пожелать честной компании да на выход повернуться, как моя желанная, гляжу, не выдержала, вскочила из-за стола, сделала по направлению ко мне шага два и говорит:

- Саша, познакомься - это Боря, мой бывший одноклассник.

А чего мне знакомиться, когда в деревне все друг друга знают, ну, ас Борькой мы мальчишками не раз по бахчам соседних мордовских селений шастали, арбузы "дегустировали". От подружки Аленкиной я потом узнал, что они - Аленка с Борисом - когда в последнем классе средней школы учились, не то, чтобы дружили, а как это бывает, выделяли друг друга из общей массы учащихся, и будто он ей письма завлекательные слал, когда в армии служил.

В этом месте рассказа водителю пришлось сделать перерыв, так как надо было остановить машину. Дорогу преградили коровы, которых пастух перегонял на другой выпас. Алексей поначалу готов был возмутиться - неужто "коровий командир не мог шугнуть своих подопечных -ведь они препятствуют движению транспорта по дороге. Потом вдруг вспомнил: в Индии корова считается священным животным. Раньше он не задумывался - почему корова и вдруг священная? Теперь же, наблюдая, как буренки важно, степенно, не обращая никакого внимания на спешащих куда-то людей, не обнаруживая ни малейшего желания хоть чуть-чуть поторопиться, подчиняясь только командам своего повелителя-пастуха, с независимым видом шествуют по своему маршруту - наблюдая все это, ревизор Сафонов подумал: "Да, здесь, в массе, в коллективе себе подобных, буренки цену себе знают, заставляют считаться с собой. И правильно делают. Корова - она хоть и неразумная тварь, а, поди, чувствует, что, скажем, в многодетной крестьянской семье она воистину священное животное, потому что от нее, от ее молока в иной неурожайный год, на которые так щедра была российская явь, зависела жизнь и смерть полуголодных ребятишек. Да и только ли их?"

Видя, что попутчик о чем-то задумался, парень за рулем нарочито громко подкашлянул - видимо, хотелось досказать свою жениховскую одиссею. А поскольку пассажир посмотрел на него с живым интересом, он продолжал:

- В общем, в тот раз я не придумал ничего лучшего, как с гордым видом ретироваться. Толкнулся к Аленке на другой день, да не тут-то было. "Ушла куда-то, - поясняет ее родительница, - а куда, не сказалась…» Ну, а я по глазам вижу - скрывает что-то плутовка. Дня через два гляжу - глазам своим не верю, - идет моя залетка с Борькой чуть ли не под ручку по улице, видно, к Дому культуры направляются. Ну, что тут делать? Иду опять к матери Аленки. "Теть Дунь, в чем дело? - спрашиваю. - Я хоть завтра сваху готов прислать". "А это уж ты у нее узнай, - слышу в ответ.- Не на мне же ты жениться собираешься..."

- Возвращаюсь я домой, - после небольшой паузы продолжал Саша,- табак твое дело, думаю про себя, запросто можешь третьим лишним оказаться... А сдаваться я не привык. В армии до звания старшины дослужился, а это что-нибудь да значит. Решился я пойти на лобовую. Прихожу я на другой день к Борьке, гляжу - он во дворе, голый до пояса, топор с увесистым чурбаком над головой занес. Увидел меня, трахнул обухом об дровосек - половинки на сажень друг от друга отлетели. "Чего пришел? - смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, спрашивает меня парень, а у самого физиономия хмурая, недовольная. Я не обращаю на это внимания, спрашиваю напрямки, как можно спокойнее: "Слушай, Борис, у тебя с Аленкой что - по-серьезному?" А он усмехнулся нехорошо так, забыл, негодник, как мы подростками в лапту вместе играли, процедил сквозь зубы, нахмурившись: "А тебе-то какое дело?" Я, видя такое его обращение, готов был вспылить - надо же, какой наглец! Но я взнуздал себя, потому как понимал - погорячись я, там, глядишь, и ребра друг другу пересчитать потянет... "А может, все-таки, - говорю спокойно, стараясь смотреть сопернику в глаза,- может все-таки лучше решить дело наше полюбовно?" Борька как-то нехорошо усмехнулся и отвечает с этакой ехидцей: "Хм... Решай полюбовно... Хозяин – барин». А сам опять взялся за топор, пробурчав сквозь зубы: «Больше мне нечего сказать. А сейчас не мешай мне работать, я сегодня должен покончить вон с той кучей". И он показал топором на груду чурбаков в углу двора.

А я от одной доброй односельчанки - она жила в хате по соседству с Аленкиной - вскоре узнал, почему родительница моей залетки так радела Борьке. Оказывается, тот напел ей, что после свадьбы увезет ее дочку в город. Дескать, у него там есть родичи, которые обещали приютить его и устроить на хорошее место. Но я без особого труда дознался, что всё это были враки, никаких родственников у него нигде не было. По слухам, Борька позарился на Аленкин дом - пятистенный, с железной крышей, он вполне отвечал его замыслу - сагитировать Аленкину матушку продать хату, огрести за нее хорошие деньги, а капитал пустить потом в оборот, что на языке сельчан означало заняться спекуляцией, то есть ездить в центральные города России, скупать там дефицитные товары, а на селе сбывать их с хорошим прибытком. Вопрос о том, где Аленка с матерью будут жить, если продадут свой дом, любитель заманчивой наживы оставлял открытым.

Тут рассказчик опять потянулся за папиросой. Попутчик не торопил его, хотя не мог не испытывать любопытства - услышать, чем же закончилась борьба за свое счастье у этого парня, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Алексей знал, что в Кустарях соперничество между ребятами из-за девушек было и в его пору. И все же было интересно - может в той местности, откуда родом был Саша, существовали свои, чем-то отличные обычаи...

- Ну и что же ты предпринял в борьбе за собственное самоутверждение? - спросил он и сам удивился вычурности своего вопроса.

- Наверное, то, что и любой другой бы на моем месте, - усмехнулся тот. - Я решил действовать по обстановке, когда узнал, что Борька по какой-то надобности отлучился из села, пришел в один теплый летний вечер к своей зазнобушке, пригласил ее в кино, билеты ей показал, она поначалу-то вроде ни в какую - наверно мать ей запретила дружить со мной. Но та, к моему удовлетворению, появившись из горницы, помогла мне. "Иди уж, - сказала она Аленке, хоть на люди-то покажись, а то одичаешь совсем", я, конечно, удивился немножко такой перемене в поведении своей будущей тещи. "Похоже, вину свою передо мной загладить хочет", - подумал я, а сам взял девчонку за руку и вроде в шутку увлек за собой на улицу. По дороге в кино разговор о будущем наших отношений, о сватовстве нарочно не заводил. Еще спугнешь ее, думаю, она повернется да уйдет домой, так что задумка моя провалится с треском... Ну, посмотрели мы кинокартину, а там такие сцены захватывающие - все про любовь да про измену, и само собой - не без драм душещипательных... Наблюдаю я во время сеанса исподтишка за Аленкой, а она прямо-таки впилась глазами в экран, глаз от него не отводит, и все, что там творится, видать, глубоко переживает. А в одном месте, где героиня, убегая от преследователя, чуть было не сорвалась на полном ходу поезда с подножки вагона, подружка моя крепко вцепилась мне в плечо. Тут я в первый раз воочию убедился, что душа у девушки нежная, ранимая, что пропадет она с этим неотесанным чурбаном Борькой. Именно в этот момент я утвердился в мысли, что мой долг теперь - спасти мою желанную, не дать искалечить ее судьбу.

Когда по окончании картины мы вышли на улицу, я ваял Аленку под руку и говорю ей: "Давай пойдем домой огородами - там и дышится легче, и нервы, которые нам кино взбудоражило, глядишь, скорей в норму войдут. А то еще, чего доброго, дома уснуть сразу не удастся, а утром проспим, на работу опоздаем". Подружка с предложением моим охотно соглашается, наверно потому, что мы и раньше, пока Борька в нашу дружбу не вклинился, по этому маршруту не раз прогуливались. Тропинка петляла по широкой луговине. Траву на ней давно скосили, копны сена по дороге то и дело попадались. Перед одной из них я остановился и говорю Аленке: "А помнишь, как мы с тобой раз под одним вот таким же стожком почти до рассвета просидели, и как нам хорошо с тобой было? Подружка ничего не отвечает, но, вижу, задумалась. Взял я ее тут за руку, сажусь на сено под копну - видно кто-то до нас уже устроил здесь нечто вроде гнездышка - тяну милушку за собой. Она вроде бы и посопротивляться хочет, да только любовь-то нашу недавнюю - как ее забудешь? Посадил я Аленку к себе на колени, обнял за талию ... Думка у меня мелькнула: надо то, что мы в кино-то увидели, использовать как мостик на тот бережок, где счастье-доля моя заплутала. Заплутала из-за глупости да легковерности Аленкиной мамани и неожиданного выпада бывшего кореша Борьки. "А помнишь, - говорю милушке, - как они там, в картине-то, целовались заразительно?" "Да уж, - с завистью молвила деваха, - нашим парням вовек так не научиться..." "Ты вправду так думаешь?- как бы удивляясь, спрашиваю я и, притянув Аленку за плечи, припадаю губами к ее щечке. "Ну, Санька, - думаю я, - куй железо, пока горячо... А какой-то бесенок нашептывает мне в ухо: как бы от спеху не наделать смеху... Золотую середину помогла отыскать сама зазнобушка. "Сидим мы, - говорит она, - как-то неудобно, мне аж спину заломило..." "Ну, это дело поправимое,"- говорю я любушке, прошу ее на минутку встать, поднимаюсь скоренько сам на ноги, сделал из сена, которое было набросано под копной, удобное сиденье, нечто на манер дивана, сажусь на него, притягиваю за руку Аленку, обнимаю ее, укладываю к себе на колени, ноги она свободно раскинула по сену...

...- Нет, до чего же, думаю я, - помолчав, продолжал рассказчик, - до чего наша судьба бывает порой зависима от каких-то мелочей. Ведь не придумай я того скромного сидения, встала бы моя подружка, с которой мы столько времени встречались и с которой мы уже, кажется, друг в друге души не чаяли, встала бы с моих колен и ушла. В лучшем случае попросила бы проводить ее до дома. А там, глядишь, Борька сватов бы к ней заслал, мать уломала бы ее отправиться в сельсовет - регистрировать брак с моим соперником...

- И чем же закончилось ваше свидание на лоне природы, - нетерпеливо спросил пассажир.

- Да... Сидим мы, значит с Аленкой, - продолжал рассказчик, не обращая внимания на вопрос ревизора, - вернее сказать, я сижу, а она лежит в моих объятьях... Я время от времени с чувством целую любушку то в губы, то в глаза. А целоваться Аленка любила, и отвечать на поцелуи с чувством - тоже, это я за ней уже знал. А тут, гляжу - словно приворожил ее кто ко мне - не успею я отвести губ от ее рта, а она уже по новой жмется ко мне. Ну, Санька, говори я себе, судя по всему, это не только ее, Аленкина воля, это - сама судьба... и когда наши губы в очередной раз слились в полубезумном поцелуе, я не выдержал... Точнее, мы оба не выдержали. Я потом вспомнил строчки Некрасова, которые как нельзя лучше подходят к нашему с Аленкой случаю:

Знает только ночь глубокая
Как поладили они...

И надо сказать, что правильно мы сделали, что поладили. У меня словно сердце чуяло тогда, под копной-то, что пропала бы Аленка с этим пустозвоном Борькой. Потому как работать он не умел и не любил - куда у нас на селе не поступал, отовсюду его через месяц-другой гнали в шею. Так и пришлось ему сматываться из села... И все же, помнится, Аленка в тот памятный вечер, когда я сделал ее женщиной, по дороге домой не удержалась, всплакнула у меня на плече. Жалко мне ее стало. Глажу я ее по голове, ищу слова утешения, а они все словно разбежались куда-то. Только и нашелся, чтобы пообещать своей Аленушке: поспи, мол, моя разлюбезная невеста, еще одну ночку под своей девичьей фамилией, а завтра пойдем в сельсовет, и я запишу тебя на свою...

Бывший счастливый молодожен с довольным видом посмотрел на своего пассажира, как бы говоря - и мы, мол, щи не лаптем хлебали.

- Неужто девушка приняла как должное - то, что ты с ней сделал тогда? - не удержался пассажир от вопроса.

- Ну... - неохотно отозвался шофер, - об этом судить не просто. - Когда мы в ту ночь подходили к Аленкину дому, она вдруг всхлипнула, ругаться начала, видно, уколоть меня захотела. "Откуда ты знаешь, - спрашивает она в запальчивости, - что я замуж за тебя собиралась? Ишь, прыткий какой нашелся!" Но я-то знал, что она на меня рассчитывала. Да и нравился я ей. А главное - в ЗАГС, хоть и не на другой день, но через неделю она со мной как миленькая пошла.

- И все же я не поверю, чтобы твоя хорошая ни разу тебя не попрекнула за твое тогдашнее... не слишком мягкое обращение с любимой.

- Попреков ее на этот счет я что-то не припомню... Зато у моей Алены есть другой изъян - замкнется она иной раз в себе, молчит целыми днями, а ты терпеливо жди, как верный пес, пока она отойдет...

Поскольку Алексею, как мужу со стажем, подобные картины так называемого семейного счастья были не в диковинку, он предпочел промолчать. Тем более что за стеклами кабины замелькали домики окраины Черемного - места его командировки.

 

На счастье путешественника, председатель Черемнинского райсоюза, с которым ему предстояло обсудить жалобу, оказался на месте, на стук Алексея отозвался молодой, доброжелательный голос:

- Входите!

Ревизор был в курсе, что прежний райсоюзовский председатель -добродушный толстяк Брюханов, который однажды ошарашил его открытием, что "женщина, Алексей Петрович, это такое животное, такое животное? в свое время ушел на пенсию. Теперешнего шефа черем-нинской кооперативной торговли областной работник прежде не встречал. Войдя в кабинет, он представился. Мужчина за столом, примерно одних с ним лет, поднялся навстречу:

- Очень рад! Егор Матвеич.

Рукопожатие хозяина кабинета было крепким, судя по продолжительности - доброжелательным.

- И к вам по поводу жалобы ваших школьных работников на буфетчицу...

- Знаю, знаю, Алексей Петрович, - с еле уловимой ноткой подобострастия перебил его хозяин кабинета.

"Предупредительный товарищ, - подумал Алексей. - На руководящей работе не новичок..."

- Мне уже звонило ваше начальство, - продолжал между тем Егор Матвеич. - Должен сказать, напрасно вас побеспокоили, мы бы и сами с этим делом разобрались.

Ревизор начал было объяснять, что он в их райсоюз заехал попутно, что у него - другие дела, но председатель опять поднял кверху ладонь:

- Тем лучше для вас. Работа школьного буфета у нас на повестке дня. Теперешняя буфетчица в школе не отвечает требованиям. Мы подыскиваем ей замену, думаю, ваше начальство знает, что с кадрами сейчас везде туго.

- Но жалоба - на контроле в обкоме партии.

- И это мы знаем. Мы уже беседовали с руководством школы. Директор поставил нас в известность, что у него есть человек на примете.

Алексей понял, что его помощь здесь не требуется. Да и вообще за столько лет работы в облпотребсоюзе он усвоил истину: если рай-союз возглавляет компетентный, энергичный и честный работник, то "проверяльщикам", как его самого окрестили в одном из районов, делать там практически нечего. Ревизии в таких хозяйствах нужны разве только что для галочки в отчете. И наоборот - если руководитель неспособный, лодырь и головотяп, то никакой ревизор там делу не поможет, будь он хоть семи пядей во лбу. Это понимали и в правлении облпотребсоюза. И если в отсталые районы и посылали работников областного аппарата для оказания помощи, то это больше для проформы, чтобы показать вышестоящим инстанциям: смотрите, мол, мы не почивали на лаврах, надлежащие меры принимали...

С Егором Матвеичем Алексей договорился, что тот будет держать оргревизионный отдел в курсе прохождения жалобы.

Тем, что с жалобой разделался без особого труда, Алексей был удовлетворен. Но пока он вел переговоры, голову ему сверлила мысль, где бы ему провести надвигающуюся ночь. Егор Матвеич, словно читая его думы, спросил:

- У вас семья, насколько я знаю, проживает в Кустарях? Упреждая удивление гостя своей осведомленностью относительно его персоны, председатель райсоюза с улыбкой пояснил:

- Так я же только что разговаривал по телефону с вашим шефом, Никитиным. Он интересовался вашими планами на ближайшие часы.

У Алексея потеплело на душе: Виктор и в мелочах поступает по законам дружбы. Председателю он сказал:

- Я, собственно, туда сейчас и направляюсь...

- Неужели пешком?

Ревизор пожал плечами - а разве есть другой выход?

- Алексей Петрович! - с чувством проговорил председатель. - Зачем же так неволить себя. Вы, простите, уже не настолько молоды, чтобы на ночь глядя пускаться в такую дальнюю дорогу! Переночуйте у меня на квартире, а завтра что-нибудь сообразим насчет транспорта.

Ревизор, привыкший за столько лет в сущности подвижнического образа жизни на колесах к спартанским условиям, к ночевкам на канцелярских столах, в исключительных случаях в промерзлых клоповниках, как в то время именовали районные дома, а точнее - хибары заезжих, от предложения председателя решительно отказался:

- Нет, нет, к сожалению, вашим гостеприимством я воспользоваться не могу. Вы уж меня извините, но я по опыту знаю, что в людях я не засну уже при одной мысли, что причиняю им беспокойство. Я, когда в свое время ревизовал ваш райсоюз, отдыхал по ночам весь месяц на скромной мебельной принадлежности в кабинете председателя.

Ревизор хотел показать - "вот на этой", но во время обнаружил, что старого дивана с потрескавшейся обшивкой в кабинете уже не было. На его месте красовался предмет обстановки, по-видимому, только что завезенный с мебельной фабрики.

- Как хотите... - почему-то с сожалением проговорил хозяин кабинета. В таком случае моя "резиденция" в вашем распоряжении. Я скажу сторожу, чтобы он на одну ночь переселился в кабинет директора нашей заготконторы.

Как ни суди, а это уже было проявлением заботы о ревизоре облпотребсоюза. Поэтому он с чувством поблагодарил и откланялся. Председатель вдогонку ему обещал:

- Чтобы вы знали: я освобожу свои апартаменты через час...

 

В рассуждении того, как убить время до отхода ко сну, Алексей решил прогуляться по улицам Черемного. Он еще прошлый раз, когда приезжал сюда с ревизией, с удовлетворением отметил, что городок застраивался в свое время не хаотично, как его родные кустари, как большинство селений области, а по хорошо продуманному градостроительному замыслу. Улицы его были прямыми, пересекались строго под прямым углом, в центре была предусмотрена просторная площадь с красноречивым названием "Базар".

Увы, городков с такой радующей глаз планировкой, с множеством строений, крытых жестью, в области можно было пересчитать по пальцам. Алексей решил зайти в продмаг - больше для того, чтобы убедиться лишний раз, что и в этом районе в торговых точках господствует унылое бестоварье. Скинув наметанным глазом полки, половина которых была заставлена банками с консервированной свеклой - о спросе на которую в сельской местности смешно было и думать - а половина вообще пустовала, областной гость собрался уже уходить, но тут узрел, как продавщица, упитанности которой иные домохозяйки могли бы позавидовать, взвешивает единственной в торговой точке покупательнице селедку, доставая ее из-под прилавка. Алексей по опыту знал, что чужакам такой товар, считавшийся в то время изысканным деликатесом, как правило, не отпускают, и все же решил дерзнуть.

- Будьте любезны,- обратился он к продавщице, - не могли бы вы продать толику вашего лакомства командированному, которому нечем поужинать?

Продавщица пристально посмотрела на странного покупателя, и лицо ее вдруг расплылось в заискивающей улыбке.

- Здравствуйте! - с приторной приветливостью проговорила она. - Вы у нас будете опять ревизию делать, да?

Ревизор, покопавшись в памяти, извлек о продавщице нужную информацию: это на нее жаловались прошлый раз покупатели, обвиняя ее в систематических обсчетах и обвесах. Алексей настоял тогда, чтобы поведение продавщицы обсудили на правлении райсоюза. Помнится, большинство правленцев проголосовало тогда за ее немедленное отстранение от работы. Однако плутовке как-то, видать, посчастливилось выйти сухой из воды. Во всяком случае, с ревизором она сейчас была сама вежливость, лицо ее расплылось в щедрой улыбке.

- Что же вы берете так мало? Давайте взвешу кило, а лучше - два... Селедка бывает у нас редко - далековато, видать, живем от моря-то.

...В райсоюзе, когда ревизор нагулялся по городу, ему на стук в дверь долго не отвечали. Для перестраховки он постучал еще раз и стал терпеливо ждать. Спустя минут десять его впустил в помещение высокий старик с пышной окладистой бородой.

- Это вы ревизор из области? - спросил он. - Проходите, сейчас чаевничать будем.

Алексей уже направился было в кабинет председателя, поближе м дивану - после долгой дороги и прогулки по городу хотелось прилечь, отдохнуть немного, но сторож, заперев входную дверь, догнал его:

- Куда же вы? Я чайник вскипятил, ужинать сажусь... Может, составите компанию?

Областной гость только сейчас обратил внимание - желудок у него урчал, будто он ничего не ел уже неделю.

Пахомыч, как назвал себя сторож, уже успел накрыть газетой один из столов в бухгалтерии, принести и водрузить на него чугунок с разварившейся картошкой в мундире, закопченный чайник с кипятком и граненый стакан с заваркой. Алексей достал из сумки и выложил на стол купленные еще в областном городе хлеб и колбасу, присовокупил черемнинский трофей ...

- Дне это вы такую жирную сельдь раздобыли? - удивился сторож.

- В вашем продмаге.

- Скажи ты... А я давеча заходил - там ничего не было. Алексей промолчал: стоило ли травмировать душу пожилого человека. Да и не до разговоров было: аппетит у обоих разыгрался не на шутку. С картошкой проголодавшиеся мужики расправились в два счета. В сочетании с селедочкой и солеными огурчиками, прихваченными Пахомычем из дома, она пролетала в желудки без запинки. Во время чаепития оба расслабились, подобрели. Откуда только взялась словоохотливость. Ревизор поинтересовался, где Пахомыч перенял такое непривычное, коробящее уши оканье, не из поморов ли он.

- Нет, - подливая себе в стакан кипятку, ответил сторож, - я с Алтая... Чалдон, как у вас говорят.

- А что - там у вас худо было?

- Худо - не то слово. Коммунарщики в тридцатых у нас на селе народу никакого житья не давали. Слыхали, поди, о коммунах-то...

- В нашем районе, где я родился, будто и сейчас еще есть одна.

- Наверно, это не то. У нас в коммуну силком загоняли, деваться было некуда. Отогнал я на общий скотный двор своего мерина, корову, телку-летошницу. А к концу зимы весь коммунарский скот передох. Говорили, будто от сибирской язвы. А на самом деле - от бескормицы - сена-то не управились во время накосить. А вдобавок еще засуха подыграла.

Пахомыч замолчал, начал торопливо глотать остывающий чай. Лицо его нахмурилось - видно нахлынули нелегкие воспоминания. Алексею стало жалко пожилого человека, и он старался больше не беспокоить его расспросами. Однако, убрав со стола посуду, дед не выдержал, заговорил сам.

- Спасибо брательнику, Максиму, он в Черемном после первой мировой войны обосновался. Их подразделение тогда тут неподалеку лагерем стояло. Ну, он и познакомился с одной черемнинской мещаночкой, дочерью пекаря. Договорились они - останется Максим живой - приедет, посватается. Будущему тестю парень тоже приглянулся - мужик видный из себя, сноровистый, а главное - ни от какой работы отказываться не имел привычки...

- А ваш новый председатель,- Алексей перевел разговор на другую тему,- он тоже не здешний? Мне показалось, он крепко берется за дело.

- Председатель у нас - на работе человек строгий, требовательный. У него обычай - во все дела вникать самому...

- Откуда он?

- Родом - не знаю откуда. А к нам пришел из Армии. Вы, наверно, помните - власти тогда большое сокращение объявили. Ему, говорят, два месяца до пенсии дослужить не дали. А у него мальчонка да девочка - школьники, жена без специальности. Видать, нужды не было работать, майорского жалованья семье хватало.

Пахомыч свернул козью ножку, закурил. Сделав пару затяжек, продолжал рассказ:

- Жена-то у нашего председателя откуда-то из здешних мест. Вот и решили они приехать к теще, благо у той было, где разместиться на первый случай. Пообжились немного, и пошел отец семейства в райком - куда же еще податься партийному человеку. А тут как раз наш прежний председатель занедужил, да и возраст у него - давно на пенсию пора. Так бывшего майора и сосватали к нам в райсоюз. Говорят, он долго не соглашался – дескать, не по натуре ему торговля-то. Только выбора ведь у него все равно не было...

- Ну, теперь-то он, видать, уже пообтерся в нашей потребиловке.

- Да ты, поди, сам успел присмотреться, почуять, чем он дышит. Я ведь слышал давеча ваш разговор с ним - дверь-то, вы уж извиняйте, у вас была неплотно прикрыта.

Сторожу, наверное, не хотелось спать. Ревизору же было интересно услышать мнение простого человека, не облеченного никакими чинами, об изнанке деловой жизни, которую ему приходилось только как бы с витрины видеть-наблюдать.

- Ты вот говоришь, - делился своими сведениями сторож, - пообтерся ли уже наш начальник. Да он у нас за то время, как стал председательствовать, в какие только шуры-муры торгашьи не сунул нос. Сейчас вот к ресторану нашему прицепился...

- А что там, - решил Алексей подшпорить азарт рассказчика,- мясо, что-ли, в котлеты не довкладывают?

- Если бы! - с досадой проговорил Пахомыч. - А то лавочку частную под государственной вывеской учредили.

- Как это? - не понял ревизор.

- А так вот... Председатель недавно сам вот тут, где вы сейчас, сидел, делился со мной. Ему, по его словам, пришлось не один вечер просидеть в ресторане, пока он не докопался до истины. "Чую, говорит, что все продукты, которые повар по накладным на складе получил, уже должны быть израсходованы. А кухня все продолжает обеды отпускать, и деньги в кассу от покупателей ручейком текут..."

- Ну и пусть их текут,- сказал ревизор, сделав вид, будто он не понимает разницы между кооперативной торговлей и частным бизнесом.

- Так ведь выручку-то шеф-повар в свой карман кладет...

- Ну и что? - ревизору вдруг захотелось подразнить старика.- Поделится торгаш барышом с начальством - и продолжай левачить на здоровье.

- Ну, уж вот это вы зря! - сердито возразил дед. Чтобы о герое Отечественной войны да подумать такое.

Видя, что Пахомыч насупил брови, ревизор осекся.

- Да что вы, Господь с вами! - начал он было оправдываться.- Откуда вы взяли, что я имел в виду Егора Матвеича или вообще кого-либо из ваших?

- Ладно, товарищ... - извиняйте, не знаю, как ваша фамилия.- Идите отдыхать. Я слышал, вам завтра в дорогу.

"Интересно - если бы ресторан был у частника, надо ли было бы устанавливать за ним контроль?"- почему-то подумал ревизор, засыпая.

 

Когда Алексей проснулся, было еще темно. Спать ему больше не хотелось. Он встал с дивана, подошел к окну, освещенному уличным фонарем, посмотрел на свои часы - было без каких-то минут пять. "Светать начнет через полчаса, - подумал отпускник. - К этому времени я уже буду в дороге».

Полагая, что сторож еще спит, он вышел на цыпочках в коридор. Из комнаты бухгалтерии через неплотно прикрытую дверь пробивался свет. Отворив дверь, увидел - старик сидит спиной к нему, подперев кулаками подбородок. На скрип двери сторож быстро поднял голову, оглянулся.

- Чего ни свет, ни заря взбулгачились? - спросил он. - Поспали бы еще...

- А вы сами чего не спите?

- Как можно? Я же на посту.

- А где у вас можно лицо ополоснуть?

- Идите в прихожую, включите свет - там слева увидите дверь в каморку уборщицы, где и вода есть, и полотенце имеется.

Ополоснул ревизор водой из рукомойника лицо, вытерся свом носовым платком, подцепил в кабинете председателя свою дорожную сумку и с чувством, за руку попрощался с Пахомычем, который вышел на крыльцо проводить необычного гостя.

- Не поминай меня лихом! - искренне, от души проговорил Алексей и минут через двадцать был уже за околицей селения. Селения, которое к обиде и недоумению истого патриота своей малой родины почему-то в отличие от его более заслуженных Кустарей еще при царской власти получило статус города.

…Когда взошло солнце, Алексей невольно замедлил шаг - дорога-то была до боли знакомая. Тут, наверное, чуть ли не каждый камень помнит, как он об него спотыкался. Ведь когда он вернулся из госпиталя, ему частенько по базарным дням приходилось мерить эту нудную дорогу своими ногами, носить в Черемное на продажу сапоги и полусапожки, сработанные батей, Петром Кузьмичом. Причем в любую погоду - и в февральскую вьюгу, и в весеннее раздополье.

Слава Богу, что сейчас погодка не подкачала. Хотя на дворе стоял сентябрь и последнюю неделю дождик почти каждый день хоть часик да поморосит, а вот сегодня на счастье путника в небе застряли всего несколько безобидных облачков. Дышалось легко и свободно, ходьба размеренным шагом была не в труд, а в удовольствие. Мысли о прошлом хоть и приходили в голову, но они скользили по поверхности сознания, не вызывая никаких эмоций.

И вдруг - стоп! Кинолента былых впечатлений застряла на кадре, который каждый раз, непрошено появляясь, лишал Алексея, впечатлительного мечтателя, душевного равновесия. Спровоцировано это неудобоваримое явление было в свое время не кем иным, как милой супруженькой Веруней, которая когда-то, скорее всего в минуту унылого настроения, возьми да и скажи ему:

- Алеш, а ты знаешь - у тебя нет любви...

Ничем не обоснованное, по мнению супруга, обвинение это тогда сильно задело его, кроме всего прочего, вероятно, еще и потому, что он уже слышал его задолго до этого от одной недалекой, но бойкой и дерзкой на язык девахи. Девахи, которая до него уже успела нагуляться с одним сельским парнем. Проводив его в армию, она взялась за Алексея, решив, очевидно, что тот в вопросах обхождения с девушками полный профан. Озорница начала стремительными темпами вводить его в курс прав и обязанностей "кадра", обнималась и целовалась с ним при каждой встрече чуть ли не до мозолей на губах и все обещала:

- Потерпи, после свадьбы я тебе вся отдамся, вся - до капельки.

При этих словах охотница до любовных забав широко разводила руки, видимо, желая проиллюстрировать, в каком количестве она собиралась отдаться. А через какие-то две-три недели ветреница повернула оглобли вспять и остыла к Алексею, как остывает в январскую стужу изба, в которой по нужде открыли все двери, чтобы поскорее выветрился вредоносный угар. А ставшему вдруг немилым дружку она без обиняков заявила:

- У тебя, Лёха, оказывается, нет любви. Ну вот ни столечко..."- и она чуть ли не к носу обескураженного парня поднесла большой палец руки, прижатый к самому кончику указательного.

А вскоре до Алексея дошел слух, что его мимолетная, но чересчур блажная подруга подцепила очередного недотепу - наверное, чтобы испытать, а вдруг у него любви на полпальца больше...

Конечно, размышлял Алексей, нет ничего противоестественного в том, что для женщины, устраивающей свою судьбу, свою семейную эпопею, главная забота, вызывающая головную боль - это, чтобы не оказаться безразличной своему будущему спутнику жизни. По мнению Алексея, для дочери Евы это пострашнее, чем для мужчины потерять почву под ногами. Эту мысль, кстати, однозначно подтверждает и немецкий врач Рудолф Нойберт в своей "Новой брачной книге". Правда, автор вместе с тем уверяет, что жены охотно принимают и показную, безобидно-наигранную любовь - "театр", как он это называет.

К сожалению, размышления на эту вечную тему о любви не успокоили путника, не подсластили горечь от давнего упрека жены. Алексей понимал, что жизнь - это слишком сложный, трудно поддающийся анализу эксперимент природы, чтобы сходу можно было разобраться в ее каждодневных проявлениях. Да если и разберешься, то станет ли от этого легче? недаром сказано поэтом:

Всё мы, всё мы понимаем,
Но от этого не слаще.
Лучше б было светлым маем
Заблудиться в темной чаще...

"Маем... маем" - мысленно повторил путник и вдруг вспомнил: он в свое время появился на свет, по рассказу своей родимой, в мае месяце, в холодную, пасмурную погоду, где-то в середине дня.

- Поэтому тебе и придется маяться всю жизнь... - сочувственно предрекла ему еще в отроческие годы его сердобольная тетушка Марья, и чтобы подбодрить племяша, похлопала его по плечу, приговаривая:

- Но ты, смотри, не поддавайся. Помни: за битого десять небитых дают!

Бедная, бедная тетушка Марья! Не забыть Алексею до конца жизни тот свежий июньский вечер, когда воздух был до отказа пропитан влагой от безудержного ливня, который застал его в дороге. Ревизор был тогда в командировке в одном из соседних с Кустарями райцентров. Руководство тамошнего райсоюза как раз приняло решение вывезти на воскресный базар в его родное село залежалые товары, сдобрив их толикой тогдашнего дефицита - ходовых тканей, галош, хозяйственного мыла.

Алексей воспользовался оказией, и когда въехали в Кустари, предложил шоферу и продавцам остановиться на ночь во дворе дома, где жили его родственники - тетка Марья, тетка Клавдия и ее муж дядя Григорий. Выбор Алексея пал на них потому, что двор родичей был ближе к базарной площади, чем отцовский и к тому же гораздо просторнее.

А вспомнился сейчас путнику этот случай из-за бестактного тогдашнего поведения райсоюзовского шофера, который, поставив во дворе родственников машину и зайдя на кухню их дома, бесцеремонно направился прямо в горницу, где свет был выключен. "Это я проверял,- бесцеремонно заявил он, вернувшись на кухню, - нет ли какого подвоха... У меня все-таки вон сколько товара под отчетом..." Тетки тогда недоуменно переглянулись, но это не помешало им собрать не-мудрящее застолье. Не успел племяш осмотреться, как на столе появились собственноручно выращенные тетками огурчики, помидорки и даже пареная тыква. К овощам вскоре присоединились десятка полтора сваренных вкрутую яиц.

- Вы уж извините, - с огорчением обратилась к гостям тетушка Марья, - горячего ничего нет. Если кто хочет, могу разогреть картофельное пюре.

- Что вы, что вы! - замахала руками одна из продавщиц, полногрудая, с грубыми, мужичьими чертами лица. - Мы же незваные гости. Спасибо вам великое и за то, что приютили нас. А то бы пришлось нам куковать всю ночь под открытым небом.

Гостья принесла со двора, где стояла машина с товарами, бутылку водки, шофер взял ее, ударом ладонью по донышку вышиб пробку, разлил водку в подставленные продавщицей стаканчики.

- Ну, граждане, за что выпьем? - спросил он, обращаясь к честной компании.

Алексея тут словно кто дернул за язык.

- Давайте, - проговорил он с воодушевлением, вставая, - опорожним первый стаканчик за здоровье моей дорогой тетушки Маши!

И он потянулся со своим лафитником, как говорили жители Куста-рей почаканиться с самой чтимой им родственницей - чтимой за недюжинный практический ум, а главное за доброе, чуткое к нему сердце. Прочувствованная здравица льстеца заставила пожилую женщину встрепенуться, наверное, потому, что она ни разу не слышала от любимчика-племяша таких слов признательности. Алексею же больше за -помнилось то, что тетушка рак-то странно посмотрела на него и с горькой обидой в голосе проговорила:

- Что-то ты, дорогой племянничек, забывать своих самых близких родичей стал. Даже открытку по случаю в ящик бросить - и то, видно, недосуг...

Алексей, который уже пригубил было спиртное, поперхнулся, закашлялся.

- Деть Маш!.. Прости меня Христа ради! - с натугой произнес он.-

Перед лицом всех присутствующих клянусь - впредь буду навещать вас, как только по работе окажусь где-нибудь поблизости от Кустарей…

- А-а!.. - недоверчиво протянула тетушка. - Не больно-то вы, молодежь, держите данное слово. Небось, когда нас в сосновых ящиках понесут в Тихую рощу, вы и не подумаете приехать, воздать нам по христианскому обычаю последнюю почесть...

...И надо же было такому стрястись: когда в облпотребсоюз пришло известие о кончине его дорогой тетушки, шеф Алексея, Никитин, который только один и мог дать знать об этом Алексею, сам был в отъезде. Сказать, что племяш сильно переживал, когда задним числом понял, что он свою дорогую тетушку и в гробу обманул, значит не сказать ничего. Мысль о своей неискупимой вине перед усопшей расстроила путника настолько, что он с версту шагал, не в силах совладать с душевной болью, с мыслью о том, что его незабвенная тетушка теперь уже никогда, до самой его смерти не простит племяша…

Успокоение, хоть и временное, непрочное, влила в душу Алексея мысль о доме, который хоть и медленно, но становился все более близким... Заглядевшись на причудливые очертания облака, выползавшего из-за горизонта, Алексей споткнулся, угодив левой ногой в глубокую колдобину. И сразу же дал знать о себе голод. Путник только тут вспомнил, что нынче еще ничего не ел. Он был в дороге около часа, а пройдено, судя по приметам, известным ему по прежним, побуждавшимся нуждой путешествиям, всего лишь около трети пути. Пешеход присел на пожухлую траву у обочины дороги, отрезал складным ножом ломоть ржаного хлеба, купленного еще в областном городе, начал лениво жевать его. Еда всухомятку не спорилась. Невольно вспомнился анекдот про односельчанина - сапожника Никиту, который, по слухам, в сходных обстоятельствах клал на конец ржаного ломтя сваренное вкрутую яйцо, которое всегда, отправляясь в дальнюю дорогу, держал в запасе. "Принимай, душа!" - будто приговаривал он, прожевывая и глотая сухой кус. - На конце яйцо!". Доев ломоть, проказник будто приставлял ко рту кукиш, приговаривая: "Не взыщи, родимая - яйцо для другого раза пригодится..."

Яйца у Алексея не было. Зато он вспомнил, что нес домой гостинцы ребятишкам, в том числе кулек конфет, именуемых в простонародье "подушечками". Нащупав в сумке кулек, проголодавшийся путешественник отколупнул от слипшейся массы небольшой комок, стал есть хлеб в прикуску с лакомством. Еда стала вроде более аппетитной. Однако, рассиживаться посереди дороги - он знал это - было гиблым делом, потому что путь потом покажется втрое длиннее. Поэтому, доев ломоть, Алексей встал и зашагал в нарочито ускоренном темпе. Однако, почувствовав, что ритм дыхания начинает сбиваться, вскоре заставил себя вернуться на привычный, годами натренированный шаг.

"Не грех было бы сейчас показаться какой-нибудь полуторке или, на худой конец, подводе... в других районах области у меня с этим было легче", - подумал Алексей, и мысль его невольно перекинулась на транспортные проблемы в России. Кому-кому, а всем этим областным инспекторам, ревизорам и прочей мелкотравчатой плеяде приходится страдать от них чуть ли не каждый день.

"Неужто мы, - размышлял бедолага, истый патриот своего многострадального отечества, - так и не доживем до того времени, до тех элементарных удобств, которые так красочно расписывают те из наших краснобаев, которым посчастливилось побывать за кордоном..."

От обиды за свою многострадальную Родину мысли доморощенного философа перенеслись на мировые проблемы. "Все-таки странная и непостижимая это вещь - цивилизация. Ученые будто подсчитали, что человек, этот царь природы, произошел примерно девять миллионов лет назад. Но только какие-то несколько тысяч лет прошли с тех пор, когда она, цивилизация, как главная характеристика интеллекта человека, начала подавать признаки жизни. И только всего двести-триста лет тому назад началось более или менее интенсивное развитие всех или, вернее сказать, наиболее важных для жизни людей отраслей науки и техники?

"Почему же, - спрашивал себя доморощенный философ, - человеческий разум так долго дремал? Можно не сомневаться, что не один досужий ум уже углублялся в дебри этой занимательной тайны. Может быть, следующее за нами поколение уже докопается до причин этого загадочного явления? Только не будет ли тогда слишком поздно? Поздно потому, что численность народонаселения в мире растет пугающими ученых темпами. Пугающими потому, что ведь может наступить момент, когда ресурсов земного шара окажется недостаточно, чтобы прокормить его население..."

Шум автомобильного мотора отвлек Алексея от его горестных мыслей. "- Бог есть!"- мелькнуло у него в голове. Он оглянулся - его настигала "полуторка" ГАЗ-АА - марка грузового автомобиля, которую он загадал в своих мечтах, шофер на машине оказался с отзывчивой душой – наверное, понял по выражению лица путника, что тот притомился. До Кустарей оставалось всего каких-то три километра.

 

Дома избравший себе во время оно кочующий образ жизни гражданин великой страны застал только дожившую до почетного, хотя и горестного звания бабушки Степаниду Ивановну - свою теперь уже постоянно прихварывающую родительницу, да младшую дочку Людочку, которая в тот день оказалась почему-то не в садике.

В семье Сафоновых не было принято ни обниматься, ни тем более лобызаться ни при встречах, ни при расставаниях - как считал Алексей – потому что можно ль наздравствоваться на каждый чох! Имел он в виду то, что все же он хоть раз в месяц-полтора непременно появлялся дома. Не считая, конечно, отпусков, в течение которых глава семьи в одиночку, без супруги, отлучался из дома крайне редко, и лишь обязательно с ведома женушки.

В этом году, уходя в отпуск, глава семейства знал, что его сынишка Гена учился в шестом классе, дочурку Иринку Вера устроила в школу еще в сентябре прошлого года, хотя до урочного возраста девочке не хватало трех с чем-то месяцев. Людочка ходила в детсад, но в день приезда отца закапризничала, и мамаша, поскольку ей показалось, что у дочурки поднялась температура, оставила ее дома.

Когда Алексей, миновал сенцы родного дома, открыл дверь и ступил на порог кухни, он увидел, как маманя, орудовавшая кочергой в русской печи, повернула к нему на скрип петель свое лицо. Лицо, на котором, как ему показалось, он в одно и то же мгновение прочел и радость по поводу его долгожданного появления в родных пенатах, и постоянную жалость к нему из-за его судьбы, которую она считала горемычной.

- Раздевайся, сынок, - с материнским радушием проговорила родительница. - На этот раз ты подоспел кстати - каша, поди, уже упрела.

Сын повесил на вешалку у двери свой старенький плащ, фуражку, пригладил волосы.

- Лень, - позвала его мать, - поди пособи чугунок со щами поставить в жар.

У родительницы Алексея было не по-крестьянски хрупкое телосложение. Комплекция ее никогда не была в том благословенном состоянии, о котором говорят: она в теле, она раздобрела. Зато на лице ее не было морщин, какие появляются на лицах женщин, которые в молодости страдают от полноты, а в старости, как говорят в народе, "усыхают".

Сын вдруг почувствовал острую, до боли в сердце, жалость к своей родимой - так она сдала за последнее время. Да и как ей было не сдать: четверть века напряженного труда на колхозных полях, на своем огороде, каждодневные хлопоты по дому, двоих отпрысков вырастила, до ума довела. Правда, это еще вопрос - довела ли? Ведь только одному сынуле маманя устала чуть ли не со слезами на глазах без конца повторять: "Ну когда, когда тебе надолызит твоя горькая судьбина неприкаянного перекати-поле?". Ладно, мысленно соглашался сейчас Алексей с матерью - стезю себе я выбрал незавидную. Но твоя-то судьба, чем она легче? Оттрубила ты два с половиной десятка лет на общественном поле, а что имеешь в итоге? По слухам - руководство колхоза пока все еще собирается принять решение: установить каждому престарелому труженику пенсионное обеспечение в размере 12 рублей в месяц. Это в аккурат хватит на пайку хлеба в день, на керосин и спички. А на все остальное - Бог подаст, так что ли?

На голос отца из горницы показалась младшенькая, Людочка, которой недавно пошел пятый годик. Она встала в дверном проеме, по привычке положив указательный палец левой руки на подбородок и с любопытством, исподлобья, глядя на папаню.

- Ну, чего остановилась? - с улыбкой, ласково спросил отец. -Подходи, папаня хочет поцеловать тебя в щечку... Я тебе что-то привез.

И родитель сам, не дожидаясь, пока Людочка совладает со своей застенчивостью, неизбежной при долгосрочных отлучках отца, подошел и с чувством расцеловал дочурку. Такого рода ласку девочка любила, однако предпочтение отдавала поцелуям мамани, потому что, как она однажды призналась, "у папки на лице - колючки". Общению папани с дочуркой помешала бабуля, которая с упреком проговорила:

- Ты спроси, отец, почему наша капризуля сегодня не захотела умываться.

Факт, что на нее ябедничают, Людочке не понравился, поэтому она, не дожидаясь, когда папаня снимет свою руку с ее плечика, показала бабуле язык и удалилась с кухни.

- И всегда вот так...- с горечью проговорила бабушка. Ей слова не молви, чтобы в упрек - ни я, ни мать. Все на свой кокляк делает, хоть кол на голове теши.

Дочери у Алексея с Верой удались - будто от разных родителей. Старшая, Ира - кареглазая очаровашка - напоминала отцу его Веруню в ту, кажущуюся теперь нереальной, сказочную пору, когда он как бездумный мальчишка за пестрокрылой бабочкой бегал за ней по Большому тракту, не осмеливаясь ни подойти, ни заговорить с девушкой, казавшейся ему неприступной. Напротив, в облике Люды, сколько отец ни присматривался, не обнаруживалось никаких черт, которые роднили бы ее с кем-либо из семейств Сафоновых или Цаплиных. Разве что своим немного приплюснутым носиком она отдаленно напоминала деда Петра. Правда, когда Людочка улыбалась, ее симпатичные серые глазки притягивали к себе собеседника как, наверное, медоносный цветок, распустившись, притягивает к себе трудягу-пчелу. Мать так и звала ее: "Мой цветочек. Когда, бывало, она подойдет к родительнице с просьбой: "Мам, поесть..." - та, погладив любимое дите по головке, обязательно проговорит с умилением: "Ах ты мой цветочек полевой!... Поесть захотела... Пойдем, пойдем на кухню."

У Алексея, напротив, сердце больше лежало к старшенькой, к Иринке - девочке скромной и стеснительной. Она, конечно, чувствовала отношение к себе папани и умело пользовалась этим. Так, когда ей надо было выцыганить какую-нибудь игрушку, которую она увидела у дочурки соседей и позавидовала ей, она подходила к папане, занятому просмотром газеты, а чаще - починкой семейной обуви, и увивалась около него до тех пор, пока он не догадается приласкать дочурку, только что вернувшуюся из детского садика. Тогда, положив ручки на колени родителя и умильно заглядывая ему в глаза, хитрюга начинала канючить: "Па-ап, хочу куклу..." "Какую куклу?" "Чтобы с глазами..." "Какими глазами?» - не понимал отец. "Которые сами закрываются... когда куклу положишь." И отец раскошеливался, потому что просить Иринка умела таким жалобным голосом, а смотрела на отца такими умильными глазами, что где уж тут устоять...

...Нельзя сказать, чтобы Алексей не задумывался над трудностями воспитательной работы с детьми. Он знал не одного семейного человека, который любил потолковать о так называемом родительском авторитете, что называется, погарцевать на этом коньке. К чести Сафонова-родителя сказать, он считал идиотизмом злоупотребление родительской властью для его детей, считал он, достаточно и того что их мать, бывает, нет-нет да и выйдет из себя, отчитывая то одного, то другого из ребят по ничтожному, казалось бы, поводу. Бывали случаи, правда, в виде исключений, когда дело доходило и до истерики. А что толку? Девочки плакали, не понимая своей вины, а по-настоящему Вере сочувствовал только сын, Гена. Он в таких случаях подходил к плачущей матери и, прижимаясь к ней, робко упрашивал:

- Мам, не надо... Ну, маам...

 

Спохватившись, что он уже с полчаса, как приехал домой, а об отце даже не справился, где он и как он, Алексей навел справки у мамани, узнал, что батя на огороде, докапывает картошку, и расстроенно посмотрел на родительницу:

- Что же ты, мамань, сразу-то не сказала? Старый там вкалывает, а я с вами рассиживаюсь, словно в гости прибыл!

Прихватив в сенцах лопату, засовестившийся сын поспешил на помощь заядлому огороднику.

- Здорово, бать! - немного запыхавшись, поприветствовал сын отца, который, увидев приближавшегося наследника, даже не прервал работу, продолжая проворно орудовать лопатой.

- Что же ты не подошел к калитке, чтобы встретить, - с мягким упреком проговорил Алексей. - Ты же видел через ограду, как я подходил.

- Может и видел, - спокойно возразил старик. - Только зачем же бросать лопату середь дороги, когда я уже втянулся, а копать осталось - всего полборозды...

Чтобы не тратить время попусту, сын отошел шага на три от бати и с силой, с помощью ноги, воткнув штык лопаты под куст картофеля, приподнял и, вывернув, положил его на землю так, чтобы клубни оказались на поверхности.

Наблюдая искоса за работой своего родителя, Алексей с удовлетворением отметил, что тот хотя и не с прежней молодцеватостью, но управляется с инструментом искусно и без натуги. То, что Петр Кузьмич за последний год прибавил в сутулости, что голос его уже не обнаруживал прежней звонкости и поступь стала более тяжелой, Алексей как-то сбрасывал со счетов. Тем более, все изменения во внешности и в повадках отца совершались фактически на глазах сына, поскольку перерывы в их общении друг с другом не превышали одного - полутора месяцев.

После того, как разделались с копкой и уборкой картофеля, дома, за трапезой, Петр Кузьмич в перерыве между щами и пшенной кашей, поглаживая бороду, со вздохом проговорил:

- Да... А корову-то, наверно, мы последний год держим. Слыхать, отберет совхоз покосы-то наши. - Старик сделал паузу, как бы обдумывая, что еще сказать. - У всех, кто в совхозе не работает.

- Козу купим,- вмешалась Степанида Ивановна. - Много ли ей корму-то надо... Кустов ветловых нарежем, насушим, картошка, свекла своя будет.

- Так-то оно, так, - согласился отец.- Только вот управимся ли мы, старики, с огородом-то...

Алексей почувствовал, что у него сердце сжимается от боли за родителей. Зная за собой грех, что у него сейчас на глазах могут выступить слезы, сын встал из-за стола, прошелся по кухне. "Эка раскис, дубина стоеросовая" - выругался он мысленно по своему адресу. Взяв себя в руки, он подсел на лавку к отцу, обнял его за плечи, проговорил с чувством:

- Не знаю, папань, как мне благодарить судьбу свою за то, что она послала мне таких щедрых сердцем, долготерпеливых родителей...

И сам себе удивился - слово-то какое выискал: долготерпеливые. Нет бы поклониться родителям по-старинному, в пояс, обнять по-сыновьи и отца, и мать. Только он ли, Алексей, был виноват в том, что в семьях кустаревских мастеровых излишнее проявление чувств именовалось телячьими нежностями, и самое большее, что могли позволить себе, например, отец и сын при расставаниях и при встречах, так это троекратно облобызаться, то есть обменяться поцелуями. Да и то, лишь когда люди расставались надолго, например, при проводах мужчин на войну.

Вскоре после обеда на кухню вприпрыжку вбежала дочурка Иринка. "Словно голубушка впорхнула..."- с умилением подумал отец. Девочка, немного стесняясь после полуторамесячной разлуки, подошла к папане, вскарабкалась к родителю на колени, обратилась к нему с вопросом, который стал постепенно обычным:

- Пап, чего привез?

- Обедать будешь? - спросила внучку Степанида Ивановна.

- Ой, бабулечка, как я проголодалась... А что-нибудь вкусненькое есть?

- Ишь, сластена! Кашу молочную сварила - любимую твою. А щи-что - есть не будешь?

- Буду, буду, бабуль, нынче всё буду.

А пока Иринка начала оживленно рассказывать папане, как учительница вызывала ее к доске читать и пересказывать прочитанное:

- А я перед этим всё это уже прочитала, и почти все запомнила.

Отец уже знал за дочуркой эту слабость - любила она похвастаться своими успехами. Чтобы вдохновить девочку, он с чувством похвалил ее.

- Молодец, Ириша. А теперь иди поешь, наберись сил - учиться еще долго придется...

Прилежная ученица, воодушевленная поощренная отца, не могла удержаться от того, чтобы еще раз поделиться своей радостью:

- А я, папань, когда отвечала у доски на вопросы учительницы, у меня от зубов отскакивало...

Отец улыбнулся: дочка повторяла слово в слово поговорку своей мамани.

 

Когда солнце стало клониться к западу, Алексей одел плащ, вышел за ворота отцовского дома, посмотрел на часы: рабочий день в учреждении, где работала Вера, подходил к концу. Он вышел на маршрут, которым жена обычно возвращается домой. Фигурку ее он заприметил еще издалека, помимо своей воли ускорил шаг.

Супруг шел теневой стороной улицы, Вера - освещенной солнцем, поэтому он полагал, что благоверная не видит его и, значит, не старается выставить свою осанку в наиболее выгодном свете, как это, по его убеждению, в подобных случаях делают все женщины на свете. Между тем Алексей с удовлетворением отметил, что его Веруня и сейчас нравится ему так же, как это было, когда он решил остановить на ней свой выбор. Впрочем, а что в этом особенного? Хотя супруженька недавно и отметила свое сорокалетие, она и в своей внешности, и в манере держать себя еще ни грана не потеряла в том своем свойстве, которое в русском языке выражается хорошим словом "обаяние".

- Женушка, слава Богу, не разделила участи многих своих односельчанок, которые после вторых-третьих родов расплылись как тесто, вываленное из квашни. Алексей не понимал, почему иные кустаревские женщины взяли за моду не заботиться о своей внешности, ходить весь день по дому, а то и появляться на улицах в старых, месяцами не стиранных халатах, нечесанными и даже - было такое подозрение - не всегда умытыми. Будто это трудно - утром ополоснуть лицо да изредка простирнуть хламиду. И что уж совсем нелепо - иные из них не перестают жаловаться на то, что от мужьев, которые когда-то якобы клялись им в любви, они теперь ждут не дождутся ласкового слова...

Впрочем, не все было без сучка, без задоринки и в семье Сафоновых. В последнее время муженек стал замечать - или он это внушил себе - будто в характере Веруни стала появляться черта, какой раньше у нее не было, а именно - женушка стала порой замыкаться в себе, о чем-то сосредоточенно думать, при этом иногда это происходило с ней ночью, л семейной постели. Проснется муж, прислушается, а благоверная вместо сладкого посапывания издаст вдруг плохо сдерживаемый глубокий вздох.

- Верунь, ты почему не спишь? - сочувственно спросит любящий муж, а жена вместо ответа высвободит руку из-под одеяла, ласково потреплет его шевелюру, да проговорит будто спросонок, врастяжку:

- Спал бы ты, полуночник... Завтра, пораньше, на рынок пойдем - продукты покупать на неделю.

Алексей не был психологом, не знал, насколько это свойственно женщинам - забивать себе голову шут знает чем, да еще среди ночи. Правда, на работе ему приходилось наблюдать, как та или иная бухгалтерша или секретарша, оторвав глаза от бумаг, вдруг уставится глазами на дерево за окном и застынет в напряженной позе, никого и ничего не замечая вокруг. Приходилось даже задавать иной любительнице углубляться в себя невинно-участливый вопрос: "Мария Ивановна, какие проблемы?" Сотрудница передернет плечами, сделает вид, что вернулась к своему делу: "Да так... Просто дочку вспомнила" или: "Да вот - смотрю на липку, почки на ней набухли, думаю, слава Богу, до весны недалеко."

Веру, по мнению мужа, тревожило нечто более серьезное. Поломав себе над этим вопросом голову, обескураженный муж не нашел ничего лучшего, как с вздохом констатировать: "Нет, все же не зря в народе говорят, что чужая душа - потемки."

На что уж Алексей считал свой ум проницательным, а вот так и не смог догадаться, что жена стала с годами все больше укрепляться в уверенности, что она непоправимо навредила себе, рассказав мужу в минуту всепоглощающего доверия к нему о постигшей ее в далекие годы невинности минутной девичьей слабости. Захотелось, вишь ты, до донышка быть честной перед отцом своих детей, не могла она при этом предположить, что хотя муженек на словах и простил ей невольный грех, но отделаться от мысли, что он обижен судьбой - судьбой в лице матери своих детей - он так никогда и не сможет. А раз так, то сумеет ли он оценить ту работу души, то мужество, которое понадобилось ей, чтобы решиться на то рискованное признание? Правда, муж-молодожен тогда не бранился, не мучил ее упреками и, чего она больше всего опасалась, не обзывал ее всякими грязными словами, не давал волю рукам, как это делают - она знала это - некоторые обманутые новоиспеченные супруги, будучи не в силах урезонить свое оскорбленное мужское самолюбие.

И молодая жена тогда, пообтерпевшись в узах семейной жизни, изучив уравновешенный, как ей казалось, норов мужа, его неординарную сознательность и снисходительность к человеческим несовершенствам, утратила бдительность, пренебрегла советом мамани: "Мужу обижать себя не позволяй, всю правду не говори..."

Вера помнила: ей тогда достало мужества, чтобы не только сделать порочащее ее признание мужу, но и чтобы не раскаиваться в этом впоследствии. Да такое и вообще не было свойственно ее характеру. Беда ее заключалась в другом: она унаследовала от матери некую толику самовнушаемости. А штукенция эта довольно неприятная. Стоит, например, человеку с таким изъяном характера сказать: "Эй, друг, что это у тебя сегодня лицо такое бледное? Тебе надо показаться врачу!"- как он тут же бежит к зеркалу, ему начинает казаться, что у него появляются боли в печенках, он ложится в постель, начинает пичкать себя пилюлями, и в конце концов доводит себя до ручки. Так и Вера. Стоило ей задуматься над каким-либо житейским пустяком - небрежным ответом мужа на важный для нее вопрос, невозвращением его из командировки точно в обещанный день, как ею тут же овладевает подозрение: муж не уважает ее как человека, он ни в чем не желает считаться с ней.

В таком настроении женщина пребывала и сегодня. И когда Алексей чуть ли не бегом приблизился к супруженьке и попытался обнять и с чувством расцеловать ее, она холодно отстранилась от объятий.

- Ты обещал, помнится, приехать вчера, - взыскующим тоном проговорила жена.

Алексей спокойно рассказал ей о командировке в Черемное, о вынужденной ночевке со сторожем в тамошнем райсоюзе. Поняв, что супружница встретила его, будучи не в духе, муж и отец семейства, вспомнив опыт прошлых встреч, среди которых бывали и такие, как эта, поспешил проделать со своей нелюбезной женой то, что в таких случаях если и не действовало безотказно, то во всяком случае помогало спасти свое лицо, не ударить им в грязь. Оглянувшись по сторонам - не подглядывает ли кто - муженек нежненько обцепил голову милой женушки ладонями и зажал ее рот крепким, плотоядным поцелуем. Длился этот поцелуй до тех пор, пока женщина не начала издавать звуки, похожие на мычание телушки, а ее левая рука - в правой она держала сумку с какой-то поклажей - не начала трепыхаться подобно крылу вороны, когда ее внезапно спугнут с гнезда.

- Я бы так и задохнуться могла, - с упреком, но уже потеплевшим голосом сказала Вера.

Поняв, что контакт с милой супруженькой налаживается, муженек в надежде достучаться до сердца своей лучшей половины начал расписывать, с каким трудом он добирался на этот раз до обиталища своих чад и домочадцев, где его встретили на этот раз, увы, почему-то не с распростертыми объятьями.

- Ну и встречу ты мне сегодня уготовила, - вкрадчивым голосом проговорил огорошенный муж, обнимая за талию свою женушку, шагавшую с ним рядом по направлению к дому. - А если бы я тебя таким же вот макаром, взял бы да и попотчевал?

- Ну уж, ну уж! - все еще артачась, но уже с сочувствием к муженьку проговорила Вера. - А вообще-то ты прав - вид у тебя усталый. Придем домой, я уложу тебя в постель в пристройке родителей, а ребятам накажу, чтобы они утихомирились, дали тебе отдохнуть.

Однако расслабиться уставшему от дороги отпускнику в тот день по разным причинам так и не удалось. Так, когда они с Верой вошли на свой двор, к нему подошел сынишка Гена, в нерешительности потоптался около него - все-таки полтора месяца не виделись! - потом взял отца за руку и потянул его за собой:

- Пап, пойдем, я тебе что покажу!..

Деваться отцу было некуда - не откажешь же в просьбе сынуле, который знает, что долгожданный папаня приехал наконец-то в отпуск, пообщаться с непоседой-отцом. Парнишка подвел родителя к небольшой, сооруженной из обрывков толя и прилаженной к коровьему хлеву конурке с приставной дощечкой вместо дверки. Приоткрыв лаз, мальчишка нагнулся, просунул руку внутрь клетушки, вытащил и протянул отцу крохотную птичку, в которой тот без труда узнал воробьенка, узнал и почувствовал, как у него кольнуло в сердце: точно такого же воробьенка он, Алексей, когда был мальчишкой, освободил от кирпичной тюрьмы у своего недруга - компаньона по уличным забавам Федьки-Белобрыса.

- Послушай, сынок, - горестно вздохнув, обратился отец к проказнику, - ведь эта птичка - живая тварь, такая же, как и ты, только в отличие от тебя природа предопределила ей искать себе пропитание, летая на свободе. Кстати, ты ее сегодня покормил?

- Да… И вчера тоже.

- И что же ты ей давал?

- Пшена… У бабушки потихоньку брал.

- Хорошо. Тогда давай посмотрим, клевала ли птичка твое подношение.

Опустившись на колени и оценив иа глаз количество корма на полу клетки, Гена огорченно проронил:

- Наверно, не клевала. Сколько было корма, столько и осталось.

- Ну, вот видишь... Мой тебе совет - подумай хорошенько, понравилось бы тебе самому, если бы тебя вот так вот упекли в тюрягу.

На другой день, проходя по двору , Алексей с удовлетворением отметил, что не смог определить даже координаты темницы, в которой томился воробьенок - так тщательно сынишка замел следы своего бессердечного баловства.

А когда наступил выходной день, Алексей, Веруня и их сынишка Гена утром, позавтракав, наскоро собрались и отправились в лес, на речку Леснянку, где, по уверениям деда, в этом году, поскольку прошли обильные дожди, уродилось много грибов - маслят, подберезовиков и даже редких по кустаревским условиям белых. Поскольку Алексей с Верой в последнее время выбирались на свежий воздух очень редко - не оставишь же малышей на попечение постоянно прихварывающей бабули - погуляли они на этот раз вволю, почти до сумерек. Правда, грибной трофей их оказался довольно тощим, зато Веруня весь вечер хвасталась потом свекровке, будто она и не помнит уже, когда она в последний раз так хорошо отдыхала.

- Я словно заново родилась! - с воодушевлением заявила она. - В следующий выходной мы обязательно повторим вылазку на природу.

 

Запомнился Алексею день отпуска, когда состоялся тягостный для него и должно быть не менее трудный для Веруни разговор о хозяйственных делах в их семье. Супруги остались дома одни: дети ушли кто в школу, кто в детсад, дед вознамерился навестить прикованного к постели родича, бабушка по случаю какого-то религиозного праздника не могла не поприсутствовать на молебне в религиозной общине "Спасово согласие", в которой - она знала это - состояли все ее предки.

Благоверная в тот день - он был выходным - после того, как управилась на кухне, вошла в горницу, прошлась туда-сюда. Видя, что муж, сидевший за столом, уткнув глаза в газету, не обращает на свою законную жену никакого внимания, она, присев к столу, подкашлянула, спросила с обидой в голосе:

- Слушай, отец, неужели у тебя не болит душа?

- О чем ты, Верунь, - спросил Алексей, не отрываясь от газеты. Вера вздохнула.

- Неужто ты не видишь, - тем же тоном спросила она, - как бедно, даже, я бы сказала, убого одеты наши девочки? Стыдно в такой одежде в школу, в детсад их пускать. Ведь у них только по одной перемене платьев, причем и зимой и летом - одним цветом.

- Ну, купи им еще по платью. Ведь я получил и привез тебе свои отпускные, командировочные.

- А жить нам на что?

Алексей искоса посмотрел на свою Веруню - на глазах ее навернулись слезы. На ум ему пришел убедительный, казалось бы, довод.

- Слушай, Верунь, - проговорил он как можно мягче, - ты можешь сказать, кто у нас на селе живет богаче, у кого из сельчан дети ходят в шелках?

- В шелках, не в шелках, а у Юльки, дочери Павла Кузьмича - завбазой нашего райсоюза - три костюма, один даже бостоновый...

- Что же мне - идти воровать что ли, как он?

- А он не ворует...

- А что же тогда - ему Господь Бог подает?

- Господь - не Господь, а у тещи Кузьмича можно купить все, чего в магазине нет... С приплатой, конечно.

- Обожди, придет пора, и заметут и Кузьмича твоего, и его тещу-спекулянтку.

- Ну. во-первых, он не мой, - с обидой возразила Вера, - во-вторых, по-моему, никогда их не заметут...

- Почему ты так уверена в этом?

- Да потому что все заметальщики у Кузьмича на складе как овцы на отаве пасутся.

Тут Алексеем вдруг овладел зуд красноречия. Он поднялся со стула, прошелся туда-сюда по комнате и, остановившись перед женой, сделал ей нечто вроде внушения:

- Верунь, но ведь нельзя же всех за прилавок поставить - тесно будет, если все туда ринутся, да и передерутся, как свиньи у корыта.

- Пустозвон - вот ты кто, - в сердцах бросила Вера и, гордо неся причесанную в парикмахерской по случаю приезда мужа голову, удалилась на кухню.

Сконфуженный таким неожиданным исходом общения со своей лучшей половиной супруг был готов уже предаться унынию - как теперь подступиться к жене, вернуть ее хотя бы снисходительное отношение к себе? По опыту прежних размолвок он знал, что Веруня с ее незаурядным долготерпением может не разговаривать с ним по пять-шестъ дней подряд. Если так получится и сейчас, то считай, что его отпуск пойдет насмарку, что на работу он вернется не только не отдохнувшим, но и в состоянии подавленности и уныния.

К утешению малость стухнувшего отца семейства в дом спустя какое-то время стали возвращаться дети - сначала девочки от своих подружек из соседних дворов, потом заявился Гена, возбужденный и сияющий, потому как побывал на футбольном матче между двумя школьными командами и на его счастье победу одержала команда, за которую он болел.

Алексею захотелось потрафить честолюбию жены, доказать ей, что в пику ее упрекам он все же - добропорядочный семьянин.

- А ну, Гена, Ира, Люда, кто за то, чтобы махнуть нынче всей семьей в кино?

Иринка, которой взбрело в голову обрядиться в старенький мамкин халат, с сожалением посмотрела на отца:

- Папань, ты же сегодня ходил в хлебный ларек. А там, на соседнем магазине, висит большое объявление. А в нем написано, что нынче вместо кино будет лекция об этом... ну, как его? Между...

- Международном положении, - помог сестренке Гена.

...Так и пришлось отпускнику, когда вернулись домой дед с бабкой, удовольствоваться семейным чаепитием, во время которого Алексей угощал чад и домочадцев городскими баранками и конфетами, которые, увы, оказались слипшимися. Но дети были и этому рады, поскольку на селе сладости все еще продолжали оставаться дефицитом.

Увы, семейное праздничное застолье не внесло в душу Алексея как человека, наделенного интеллектом, того умиротворения, какого он ждал, даже, можно сказать, жаждал, отправляясь в отпуск. Причина этого крылась, по-видимому, в том, что никому из взрослых не удалось нащупать жизненно-важной темы для разговора, который был бы интересен для всех. Ну, спросил отец у дочерей, понравились ли им купленные им обновки, ну, похвалила младшая дочь конфеты - она вообще любила сладости, включая печенья и пряники, ну, поинтересовался дед, прищучил ли его сын-ревизор хоть одного мошенника, ну передала Вера привет мужу от друга дома Сафоновых Аллы Мокеевой - на этом семейное собеседование и закончилось. Ощущения домашнего уюта, душевного контакта с женой, с родителями отпускник так и не почувствовал. Может, виноват был он сам. Корила же его Вера, причем не раз, что он в своем не обиженном числом детишек семействе ведет себя порой словно чужак. Вот и сейчас - невинная вроде фраза жены: "Привет тебе от Аллы" породила в его голове рой мыслей и чувств, которые взволновали и привлекли его внимание куда сильнее, чем то, что происходило в данный момент за семейным столом. Как то живется теперь, размышлял он, некоренной обитательнице Кустарей на чужбине, да еще с мужем, не поставленным ею в известность об истинном отцовстве их единственного сына, в котором Степа, по словам Веруни, души не чает? А каково самой Алле при таких обстоятельствах нести в душе сознание того, что она обманула мужа? И, наконец, вспоминает ли она, и с каким чувством, то, что произошло между ней и Алексеем в ту, теперь уже отдаленную во времени, бурную ночь в городишке, где протекала учеба будущего ревизора?

Чтобы отделаться от этих навязчивых мыслей, муженек после чая пригласил Веру погулять в саду. Он смолоду привык удаляться в этот крохотный уголок природы, когда возникала потребность восстановить душевное равновесие, что-то обдумать, разрешить какое-то сомнение, а то и просто - чтобы утихомирить расходившиеся нервы. Потом, когда молодой Сафонов уже работал в облпотребсоюзе, приезжая на побывки домой, он старался в погожие дни проводить как можно больше времени на воздухе, в саду, потому что на ревизиях тратил все вечера на копание в пыльных, порой осточертевавших папках с прошлогодними документами.

Увы, супруженька вместо ответа на предложение мужа, попив чаю, сославшись на усталость, прошла в спальню. Младшенькая, Люда, тоже рано улеглась спать, попросив папаню подать ей в постель куклу. Иришка зажгла ночник и улеглась в постель с какой-то детской книжкой. Алексей, спустившись в полной темноте в сад и пройдя по нему взад-вперед два-три раза, почувствовал, что ему в нем тесно - почти так же, как в доме. И хотя он понял, в чем дело - большая часть тропинки в саду за лето оказалась перегороженной зарослями малины - гулять ему расхотелось. Тем более что он забеспокоился: а вдруг Вера подумает, что он, ее гулящий муженек, избегает семейного ложа?

Вернувшись в дом и зайдя в спальню, супруг потихоньку разделся, перелез через супруженьку - его место в постели было у стенки - стараясь не потревожить спящую, улегся поудобнее. По мерному посапыванию жены удостоверился, что она действительно спит. Следуя ее примеру, отпускник усилием воли заставил себя не думать о неприятном дневном разговоре и вскоре забылся беспокойным, неглубоким сном.

 

Ночью глава семейства внезапно проснулся с таким чувством, какое, наверно, испытывает человек, нечаянно прикоснувшийся к оголенному электрическому проводу под током. Ему даже показалось, что он и не спал совсем: нервы его оставались в том же напряженном состоянии, в каком они были днем. Услышав, что Вера позевнула, супруг подумал, что ей тоже почему-то не спится. С минуту поколебавшись, муж высвободил из-под одеяла руку и положил ее на грудь жены, проговорив:

- Верунь, можно к тебе?

Тон вопроса Алексея был мягким, покорным - он подумал, что супружеская постель являет собой один из самых доступных и надежных путей к восстановлению мира и согласия в семье. Во всяком случае, пренебрегать им было бы неразумно.

Вера спокойно сняла руку мужа с груди, после паузы проговорила необидным, равнодушным тоном:

- Не хочу...

- Верунь, мы же столько времени вынужденно воздерживались...

- Всего какой-то месяц... Когда ты бываешь на ревизиях, поди и не столько времени терпишь. Или ты в каждом районе находишь мне замену?

Навет жены показался Алексею оскорбительным, но он взял себя в руки.

- Верунь, ну зачем ты так? Я - законный муж, говорю тебе, как жене, о своем естественном желании...- тоном настойчивой просьбы начал было Алексей и осекся, подумав: знал же он по своему опыту, что от женщины, даже от родной жены, всегда можно ожидать чего угодно, чаще всего - неприятного для себя.

И все же он набрался дерзости, просунул руку под одеяло, попытался обнять жену. Та решительно отстранилась, сдерживаясь, настойчиво проговорила:

- Леш, можешь ты, когда у жены нет желания, полежать спокойно? Давай лучше поговорим.

Притихнув на минутку-другую - наверно, чтобы собраться с мыслями, Вера каким-то странным голосом, как будто говорила не о себе, а о каком-то постороннем человеке, сухо промолвила:

- Слушай, Алексей...

Жена чуть ли не в первый раз назвала мужа полным именем.

- Алексей, я давно хотела тебе сказать, что я устала жить... Мне порой кажется, что я утратила цель - не понимаю, ради чего все эти мои хлопоты, переживания, постоянное напряжение нервов. А главное - мне стало казаться, что если бы не наши дети, нам лучше было бы разойтись. Ну, не так, чтобы подать заявление на развод, а условиться, что будем время от времени встречаться, как добрые друзья, общаться с детьми - так, как если бы жили вместе. Я, конечно, отдаю себе отчет, что ребята, когда подрастут, могут меня не понять, даже осудить, но...

- Постой, постой, Верунь! - встрял Алексей в путаный монолог жены. - Я что же - должен уйти из отцовского дома?

- О тебе я не думала... Потому что ты, как я понимаю - чело-век, безразличный ко всему, кроме своих мыслей. А мысли мужей, как мне кажется, всем женам всегда были до лампочки. Как и наоборот, Ведь не с моими мыслями ты все эти годы жил, а с моим телом...

- Верунь, а ты не упрощаешь высокое назначение семейного союза мужчины и женщины?

- Возможно, но это не имеет значения для разговора, который я начала.

- Хорошо, но что же тогда имеет значение? А главное - в чем моя вина перед тобой, перед детьми?

- А я тебя ни в чем не виню. Я виню во всем только себя. Я хотела сказать, что я обижаюсь на свой ум...

- И все-таки скажи, что я должен сделать, чтобы вернуть твое прежнее расположение к себе? Ведь я уверен, что мы любили друг друга, так ведь?

Веруня тихонько рассмеялась.

- Дурачок, а с чего ты взял, что девушки выходят замуж по расположению?

- Ну, Верунь, по-моему, ты зашла слишком далеко. Веками люди и говорят, и поют, и романы пишут о любви, как священном чувстве, о влечении полов...

Наступила нелегкая пауза, которую Вера поспешила разрядить участливым словом.

- Леш, - примирительным тоном проговорила она, положив ладошку мужу на грудь, - ты не обижайся, но по-моему, ты прав только в одном - в том, что мы оба не заметили, как в споре ударились в эту... как ее - в философию.

"Так вот в чем дело!"- обрадовано подумал Алексей.

И он рывком откинул одеяло, начал жарко целовать Веруню - в губы, в глаза, в плечи, в груди, которые - он хорошо помнил это - всегда неотразимо влекли его к себе. Целовал и с радостью думал при этом: "Ну, если ты хочешь, чтобы я от слов перешел к делу, то знай, что муж всегда готов..."

Вера, конечно, уперлась было в грудь мужу, но он-то отлично знал, что жена в последнее время стала делать это, только чтобы создать видимость, будто она блюдет свое женское достоинство…

 

После бурных супружеских объятий Вера не удержалась-таки от замечания, которое супруг не мог не расценить как незаслуженную колкость.

- Хорошо хоть, - позевнув, сказала она, - что, отгуляв отпуск, ты уедешь. Это даст мне время подумать и возможно, что для меня откроется какая-то иная истина. А сейчас давай поспим, а то завтра мне рано вставать - надо успеть до ухода на работу подоить корову... Твоей матери стало трудно управляться с этим.

И Вера, отвернувшись от мужа, вскоре начала мерно посапывать. А у того, как всегда после таких бесед - супруги называли их разговорами за жизнь, - и в голове, и в душе осталось беспокойное чувство недосказанности, которое долго не давало ему покоя. Иногда Алексей в таких случаях давал себе труд задумываться, чтобы докопаться до первопричин. При этом он подсознательно надеялся - найди он источник семейного разлада, объясни его супруженьке и у них сама собой отпадет охота ополчаться друг на друга.

Тут Алексею пришла в голову фраза, оброненная Аллой Мокеевой во времена, когда Алексей и Вера еще только притирались друг к другу как молодожены. "Если ты, - наставляла его Алла, - не чувствуешь к своей нареченной настоящей любви, она непременно усечет это, и тогда между вами постоянно будет война. "Конечно, рассуждал потом сам с собой обремененный семьей теоретик, - Алла не была в этой сокровенной области человеческого бытия ни пророком, ни первооткрывателем". Он вспомнил, как еще в молодости где-то прочел, что брак без любви - безнравственен, кто же спорит? Но если это так, то любовь, которой так жаждут выходящие замуж девушки, во имя торжества справедливости должна быть взаимной. Мыслитель поневоле попытался вспомнить - а как получилось у них с Веруней? Ему никогда не забыть, с какой мукой во взгляде вопрошала его невеста накануне сватовства: "Леш, скажите, а вы хоть любите меня?" Почему он тогда не спросил - а любит ли его она? Постеснялся? Да нет... Скорее, он был в то время убежден, что это не принято - задавать такие вопросы при сватовстве. Ну, а потом? А потом, в сонме забот, в круговерти тогдашней неустроенной жизни и мужчинам, и женщинам, по мнению Алексея, было не до деликатных изысков в области нежных чувств. Разве что только когда жена, почувствовав себя обиженной и расплакавшись, не удержится, чтобы не упрекнуть обидчика: "А все оттого, что ты меня не любишь..."

Уместно задаться вопросом* продолжал рассуждать сам с собой Алексей, а на чем держится их с Веруней брак сейчас, когда они уже до ссадин в душе пообтерлись в семейной жизни? Неужто только на супружеских обязанностях? Но обязанности друг перед другом существуют, скажем, и между ним, рядовым ревизором, и начальником его отдела в облпотребсоюзе.

Спору нет - если на службе к чувству долга присовокупляется еще и дружеское расположение шефа, то жизнь чиновника заметно облегчается. Но в семейной-то жизни только ответственности и расположения друг к другу недостаточно. Здесь не обойтись без душевного тепла, интимной близости, причем не только и не столько физической. А что это такое, как не любовь? Сказал же поэт;

За что любовь свою люблю?-
За свет любви в очах любимых...

Так как же, спрашивал себя Алексей, любил ли он Веру, когда женился на ней? В одном он мог бы поклясться: он боготворил свою женушку, когда наблюдал с благоговением, как она кормит их первенца - Гену.

В этом месте своего раздумья Алексей поймал себя на том, что нить его рассуждений разорвалась. Его уже одолевала усталость. И все же ему хотелось додумать до конца, понять, любит ли его Вера, а если нет, то может ли она продолжать жить с ним не любя? Он вспомнил, что задавался этим вопросом и раньше. И почему-то всегда при этом ему приходила на память секретарша отдела, в котором он работал, Катерина. Катюша, как все ее звали, полнотелая, сохранившая несмотря на свои сорок с лишним лет и привлекательность, и добродушие, снискала всеобщее уважение сотрудников. Так вот у этой славной женщины - покладистой жены и матери единственной дочки, которую она безоглядно любила, супруг регулярно, два-три раза в месяц напивался до полной отключки, до того, что без сердобольных собутыльников не мог добраться до родного крова.

Когда Алексей спросил однажды Катюшу, как она выносит такое постыдное, если не сказать глумливое отношение к себе мужа, она, хотя и не без легкой опечаленности в голосе, ответила:

- Когда он придет домой мертвецки пьяный, я его ненавижу. А протрезвится, начнет каяться, ласкаться ко мне - опять навижу...

Жаль, подумал Алексей, что в русском языке нет слова "навидеть". Но в данном конкретном случае оба они - и Катюша, и Алексей - отлично понимали друг друга. По мнению супруга со стажем - если бы все жены почаще "навидели" своих благоверных - не любили, не угождали им, а просто навидели - скольких семейных скандалов удалось бы избежать!..

...Под утро, уже измученный и запутавшийся в своих чувствах и мыслях, глава семейства сочинил, как он потом с насмешкой окрестил это, "покаяние перед благоверной".

"Веруня, дорогая женушка! - гласил нигде, к сожалению, не запечатленный текст. - Не надо нам с тобой ни в чем друг друга винить! Свою взаимную любовь мы спалили в молодости сами, по своей глупой жадности. Вспомни наше детство, воскреси в своей памяти, как наши родители, когда на селе вдруг почему-то не оказалось дров, заставляли нас, подростков, топить голландки в горницах ржаной соломой, натаскаем мы, бывало, в избу со двора этого отдающего морозом топлива - аж целую гору! - а потом сидим себе часами, жгутик за жгутиком суем солому в ненасытное жерло печки. Мало-помалу и голландка нагревалась и в комнате устанавливался жилой дух. А теперь вообрази: если бы тогда в эту солому, в эту неохватную махину сунуть горящую спичку, то что бы за этим последовало? Пламя мгновенно охватило бы всю кучу соломы, а за ней и все, что ее окружало: постели и родителей, и детей, столы, стулья, занавески, и стали бы все мы жертвами январской стужи. Так и наша любовь. Если бы ее расходовать экономно, жгутик по жгутику, нам хватило бы ее на всю жизнь. Мы же испепелили ее своей безудержной страстью еще в ранней молодости. Так что пенять нам с тобой теперь не на кого.

...Утром, при свете сентябрьского солнца это покаяние показалась муженьку тоскливой глупостью. Он ограничился тем, что нежно поцеловал женушку, и напросился проводить ее на работу. Зачем? Может быть, чтобы увидеть там Аллу, мать своего внебрачного сынишки? Но в этом он не признался бы даже самому себе.

Аллу Алексей увидел сразу же, как вошел с женой в неширокий коридор конторы, ведший в кабинет председателя райсоюза. Коридор этот простирался между капитальной стеной помещения и невысоким, по грудь человеку, деревянным парапетом, отгораживавшим помещение бухгалтерии.

Алексей поздоровался с сотрудницами. На его голос Алла, стоявшая у стола главного бухгалтера, подняла голову.

- О, да к нам областное начальство пожаловало...- сдержанно воскликнула она, стараясь выказать радость, приличествующую служебным встречам. При этом тайный любовник просто не мог не заметить во взгляде женщины ее тревожную настороженность.

- Вы к нам с ревизией? - спросила Алла, хотя Алексей был убежден, что она узнала от Веры, что он приехал в отпуск.

- А что, - с улыбкой спросил Алексей, - если я пожаловал к вам в гости? Не примете?

- Как можно отказать начальству? - в тон ему ответила женщина и, как показалось негласному сообщнику их тайной связи, напряженным взглядом спросила его: "Помнишь?" "Помню..." - взглядом же ответил Алексей.

Чтобы как-то разрядить наступившее неловкое молчание, Алла спросила:

- Вам еще не надоело?

- Что? - не понял Алексей.

- Пасти нас...

- Как это? Я - не пастух...

- А я вас, ревизоров, сравниваю не с пастухами, а со священниками...

- Да ну? А что у нас с ними общего?

- Возьмите хотя бы такое: у каждого священника есть паства, а для ревизоров паства - мы, торгаши.

- А не спутали ли вы ненароком Божий дар с яичницей?

- Не скажите... Те заставляли прихожан каяться в грехах, и вы за нами ищете грехи.

- Вы еще добавьте: духовники именем Всевышнего отпускают грехи, а мы кляузничаем на вас своему начальству.

- Вот-вот... Именно это я и хотела сказать.

Помолчав, давняя соблазнительница Алексея переменила тему разговора, посерьезнела.

- Так вы не хотите облегчить характер вашей работы? - спросила она. А то у нас есть вакансия... Должность директора розницы вас не устроила бы?

- Стоит подумать...

- Так если надумаете - дайте знать, хотя бы через Веру Матвеевну, хорошо?

И Алла вернулась к разговору с главбухом.

Алексей подошел к супруге, которая уже сидела за своим рабочим столом, спросил ее, что надо было купить из еды для дома и вышел из райсоюза.

...Поспешил Алексей закруглить свое собеседование с Аллой отчасти потому, что ему показалось неестественным хладнокровие, с каким держала себя с ним во время разговора его то ли соблазнительница, то ли сообщница по тайному греху. Шагая потом по направлению к своему дому, невольный греховодник не мог не подивиться про себя, каким мужеством должна была обладать смелая деваха все эти годы, чтобы не выдать себя, не дать повод Вере, а пуще того своему законному супругу Степану, заподозрить, что сын у нее - не от того отца, какого она указала в метрике - документе о рождении своего чада.

Между тем Алексею невольно пришло на ум, как, проходя навстречу по улице, по которой Алла обычно направлялась из дома на работу и обратно, она вдруг куда-то исчезала, словно бы пряталась от него, у бедолаги-ревизора не могла не появиться догадка, что его разудалая подружка избегала встреч с ним. Объяснение такому поведению страдалицы у него было одно: ей тяжело было глядеть в глаза человеку - особенно очутившись с ним наедине, - которого она соблазнила стать отцом своего ребенка. Не отметал подпольный отец и мысль о том, что молодая женщина боялась обнаружить свое чувство к нему, которое мать их сына не могла не питать к истинному отцу своего единственного и наверняка горячо любимого ребенка. Тем более что Алексей еще в те далекие времена, когда он ходил к Алле-девушке на консультации по математике, был более чем убежден, что симпатяга явно тянулась к нему сердцем.

 

Когда Алексей, закупив по наказу жены продукты, вернулся домой, его немного озадачила царившая там тишина. Как оказалось, его родители, пообедав, по-стариковски улеглись на часик в постель, чтобы немного отдохнуть, благо этому никто не мешал: ребятишки были кто в школе, кто в садике.

Отпускник вскоре почувствовал, что дома ему не усидеть, поскольку денек выдался солнечный, не по-сентябрьски теплый. Правда, солнце уже ленилось подниматься высоко, но это было даже к лучшему: поля и окаймлявшие их перелески представали в осеннем освещении в ином ракурсе, манили к себе. По-осеннему прозрачный воздух бодрил, побуждал к движению. Алексей, соскучившись по родным пейзажам, вышел за ворота, прошелся туда-сюда, почувствовал, что его потянуло пройтись в конец улицы. А там перед ним замаячили строения животноводческого комплекса, возведенные уже после его ухода из села. Отпускнику захотелось поближе познакомиться с теперешними делами на молочно-товарной ферме, на одной из которых - Алексей помнил это - с самого начала организации колхозов на селе работала тетушка Марья, сестра отца. У нее на рабочем месте племяш, к своему стыду, в свое время так и не успел побывать.

Подойдя к вместительному – наверное, голов на сто, - крытому соломой коровнику, Алексей заглянул внутрь. В просторном помещении было пусто, коровы, как догадался любопытный кустаревец, были на выпасе. У кормушек с молотком в руках что-то ладил колхозник примерно того же возраста, что и непрошенный гость. Заметив пришельца, человек присмотрелся к нему и вдруг радостно заулыбался:

- Лень, ты что ли?

- Я, - почему-то неуверенно ответил Алексей.- А ты кто?

- Здрасьте вам...- с обидой в голосе произнес земляк. - Неужто не узнаешь? - да Федька же я, Стабров... В лапту вместе сколько раз играли!

Увы!.. Потомственный кустаревец, как ни силился, так и не смог в своем сознании совместить теперешнее обличье Федора с тем курносым подростком, с которым они, бывало, до хрипоты препирались из-за каждого спорного гола на каком-нибудь пустыре, выступавшем в роли стадиона. Хорошо хоть, что земляку это обстоятельство оказалось до лампочки - он так обрадовался встрече, что долго не хотел отпускать изнеженную чиновничью руку Алексея из своих жестких ладоней разнорабочего.

- А ты куда из села запропастился? Я слыхал, ты в сельпо вроде работал, а потом будто на учебу уехал. На инженера, что ли, выучился?

Алексей вкратце рассказал о себе, о том, что он делал, покинув родное село. Федор оживился, обрадованно хлопнул кореша по плечу.

- О! А ты, Лёха, молоток! Значит, наши сельчане тоже в большие шишки выбиваются. А я вот так и застрял здесь - волам хвосты вертеть.

- А чего ты поучиться не захотел? Зоотехником стать вполне мог бы…

- Какой там зоотехник!.. Мы с бабой пятерых отпрысков настрогали, и все девки. Так что на одни тряпки сколько деньжищ надо...

- А как тут с работой, как платят за труд?

- Да ничего, жить можно. У нас корова своя, телка-двухлетка, на племя пустить хотим. Бычок-летошник подрастает. Да и с кормами здесь полегче, а это, сам понимаешь, главное для людей, которые кормятся от земли.

Тут Федор многозначительно подмигнул, собеседник понял намек. Разъезжая по районам области, он не раз слышал разговоры о том, что правления колхозов, которые крепко стоят на ногах, отпускают корма работникам общественных ферм для личного скота на льготных условиях.

- Ну, а что касается условий нашей работа...- продолжал скотник. - Ты же видишь, какие тут стойла отгрохали. Поголовье-то растет, а механизации - почти никакой. Все - от раздачи кормов до уборки навоза - приходится делать по старинке, с помощью вил да лопат.

- А я слыхал - у вас свой инженер?

- Да какой он, к шутам, инженер... Милиционером работал во время войны с фашистами. Потом два года проучился в городе и - к нам. Сейчас - больше стулья протирает в кабинете.

И Федор неохотно поведал, как их скороспелый выпускник института сварганил на живую нитку кормозапарник. Поскольку расчеты инженера оказались неграмотными - по словам рассказчика, даже простым работягам было очевидно, что через слишком узкие трубы корма не протиснутся - скотники недели две промучились с горе-техникой и повернулись к ней спиной.

- Вобщем, все осталось по-старому, - тяжело вздохнул Федор.- Сырьем корм раздаем. А корм-то какой - видишь? Чаще всего, вот как сегодня, листья кукурузные вместе со стеблями - с бастылами, как мы их зовем. Полтыщи гектаров этой культуры - царицы полей, как ее кто-то из большого начальства прозвал - этой весной опять засеяли. Говорят, таково было указание самых высоких головок. Ну, а нашему начальству оставалось только взять под козырек.

Федор повел гостя на ток - наверное, похвастаться, что с механизацией у них все же не так уж плохо, дорога шла мимо картофельного поля, которое начиналось сразу же за оградой фермы. На току работала установка для механической сортировки картофеля по размерам клубней. Неподалеку на отаве паслось стадо коров. Алексей обратил внимание, как одна из них вдруг отделилась от стада и побежала к бурту картофеля на краю поля. Достигнув цели, буренка начала жадно хватать ртом клубни, челюсти ее энергично заработали. Животное явно торопилось и, как оказалось, не без причины: пастух заметил беглянку, подбежал и, размахнувшись, ударил ее кнутом. Корова, взбрыкивая задними ногами, опрометью кинулась наутек. Но едва пастух, воротившись к стаду, отвернулся, беглянка снова направилась к бурту.

- Видишь, Алексей, - спросил скотник, вздохнув, - какой аппетит развивается у буренок, когда их держат на казенной диете?

 

Впечатления от увиденного на колхозной ферме оптимизма липовому горожанину, увы, не прибавили. Возвращаясь в село, он посмотрел на часы, отметил, что рабочий день в учреждениях уже кончился. " Хорошо бы увидеться сейчас с Аллой, - подумал Алексей,- перемолвиться с ней добрым словом, поинтересоваться, как здоровье бедного Степана.

Пообщаться наедине со своей немножко эксцентричной подружкой, с которой он когда-то провел такую бурную ночь, Алексею действительно очень хотелось, ведь они столько лет не встречались - так, чтобы с глазу на глаз! Загоревшийся любопытством кустаревец решил пройти по улице, на которой теперь жила Алла с мужем Степаном и сынишкой - его, Алексея, негласным детищем. Жена говорила ему, что Алла с мужем недавно закончили строительство своего домика и уже вселились в него. Алексей узнал их новое жилице без труда: во-первых, потому, что на этом месте до этого был пустырь, во-вторых - по наличникам с затейливой резьбой, которые муженек Аллы смастерил сам. Как рассказал Алексею отец, Степан охотно делал их всем, кто его попросит, "никто у нас на селе не умеет делать такую вычурную резьбу, как он" - с уважением к мастеру внушал ему Петр Кузьмич.

Когда Алексей повернул на улицу, ведущую к центру, он едва не столкнулся с Аллой - так она спешила, по всей видимости, к своим домашним.

- На пожар, что ли? - пошутил Алексей, протягивая женщине руку. Бывшая сообщница по греху, с чувством ответив на рукопожатие, не на шутку смутилась - она никак не ожидала встретить здесь так выручившего ее когда-то друга. Она вообще не думала, не гадала оказаться с ним наедине.

- А ты что здесь делаешь? - спросила она первое, что пришло ей на ум.

- Увидеть тебя захотел...

- Неудобно как-то - на улице-то...

- Приглашай домой - я с удовольствием.

- Не сегодня... Давай отойдем к Лукерьиной избе - там скамеечка есть.

Алексей не мог не заметить, как женщина посерьезнела, на лице ее появилось выражение озабоченности. Окна жилища, к которому они подошли, были забиты тесинами, которые уже успели покрыться зеленым налетом ветхости.

- В город, к дочери уехала - пояснила сослуживица Веры, имея в виду хозяйку хаты. - Давай встанем в подворотню, чтобы не мозолить глаза прохожим.

"Она права, - подумал Алексей, - село - не город, тут у сплетен живые ноги». Рассмотрев мать своего внебрачного сынишки повнимательней, Алексей нашел, что внешность его тайной подружки изменилась - она перекрасила свои волосы. Выбранный ею каштановый цвет вместо прежнего темного молодил ее лицо. И только сеточка морщин у глаз выдавала ее возраст, подтверждая, что ей уже около сорока. Но поскольку дамочка всегда относила себя к числу завзятых оптимисток, голос ее звучал бодро, держалась женщина уверенно и независимо. К тому же она умела со вкусом одеваться, идти в ногу с модой.

- Тебе бы, красотка, еще бы коротенькую юбочку да ажурные чулки, и хоть замуж выдавай, - пошутил приятель, а про себя подумал: "Что же в этой дочери Евы есть такого, что я всегда, когда только завижу ее, испытываю к ней непонятную тягу?"

- Замуж? - с горечью проговорила женщина, и лицо ее опечалилось. - За тебя? Да я бы в свое время сутками бы молилась, чтобы судьба сподобила меня застать тебя холостым. Ведь когда я приехала в Кустари, ты, торопыга, уже успел сосватать Верку. Признайся - счастье-то свое ты все равно не нашел. А с тобой мы были бы идеальной парой...

Алексея такой выпад Аллы задел за живое. Понимая, что беседа на эту тему к добру не приведет, он посерьезнев, поспешил переменить тему.

- Как здоровье Степана? - строго, даже жестко спросил он. По лицу женщины пробежало облачко грусти.

- Да ничего нового... Два дня бодрится, день ходит по дому, за грудь держится.

- Работает еще?

- Работа у него вольная, сам знаешь. Он занимается три раза в неделю в школе с ребятишками, ведет кружки по рукоделию. Когда заболеет, ему разрешают менять расписание.

Алла задумалась на минуту, посмотрела куда-то вдаль, в конец улицы.

- Одно хорошо, - сказала она, облегченно вздохнув. - У нас со Степаном во всем полное согласие.

Они оба с минуту помолчали, по-видимому, думая каждый о своем. Вдруг Алла загадочно улыбнулась, шутливо толкнула собеседника в плечо.

- Что же ты, леший тебя побери, про сынулю не спросишь. Хоть пришел бы, посмотрел на Юрку...

В голосе давней соблазнительницы звучал неприкрытый упрек. Бывший невольный "изменьщик-прелюбодей с горечью в душе подумал: "Неужто эта женщина не понимает, что напоминать мужчине о том, что он когда-то по се капризу совершил противоправный и с любой точки зрения аморальный поступок - с ее стороны по меньшей мере жестоко?" Чтобы переменить тему разговора, он спросил:

- А. как вы с Верой - нормально общаетесь?

- А чего нам с ней делить? У меня, по крайней мере, претензий к ней нет.

- А у нее к тебе?

- Ну, об этом ты уж лучше ее спроси... Мне кажется, что она по отношению ко мне что-то затаила.

Алексей подумал, что его собеседнице говорить на эту тему не хотелось. Между тем его самого уже давно разбирало любопытство - а что Алла, эта женщина, знакомство с которой в пору их молодости началось с обнаруженного ею желания оказать ему помощь в получении образования - что эта женщина думает об их первородном, если можно так сказать, грехе? Грехе, в который они впали, когда Алла, еще, будучи девушкой, приехала к нему в городок, где он учился в техникуме. Что же все-таки подвигнуло их, а точнее ее, поскольку инициатором была она, на скоропалительное сближение, итогом которого, по ее словам, было рождение ею сынишки Юры? Не было же это их минутной слабостью, безудержной прихотью, вспышкой безумства, наконец?

Сам Алексей тогда, уже после содеянного греха, отнесся к своему бесчестному по отношению к законной супруге поступку со всей серьезностью, в своих холерических размышлениях после отъезда Аллы он дошел даже до намерения поехать домой и рассказать обо всем Вере и упасть перед ней на колени, чтобы вымолить ее прощение. Была и такая мысль: если супруженька решится на развод с ним, он дал себе слово - во что бы то ни стало, даже, если надо, через суд, добиться права на совместное воспитание их сынишки Гены - на случай, если Вера вторично выйдет замуж.

...Увы, задать соратнице по греху рискованный вопрос Алексеи так и не решился. Глядя на воодушевленное лицо Аллы, любуясь, как глаза ее лучатся блаженным материнским счастьем, он сердцем почувствовал, что стал бы потом выглядеть в собственных глазах как последний негодяй, если бы позволил себе сейчас копаться в их когдатошнем обоюдном прегрешении.

...Закончилась встреча двоих обойденных милосердием судьбы детей человеческих тем, что Алексей неожиданно обнаружил, как Алла, единственная женщина со щедрым сердцем, встретившаяся ему на жизненном пути, воззрилась на него неподвижным взглядом своих больших серо-голубых глаз, в которых только что сияло блаженство счастливой матери. Увы, сейчас в них стояли слезы. Бывшему рыцарю одной ночи ничего не оставалось, кроме как снять с головы свою поношенную кепку, наклониться и надолго приникнуть к руке несчастной в трепетном, благоговейном поцелуе...

Вера пришла домой раньше Алексея. Едва успев освободиться от верхней одежды, она прошла на кухню, подвязала старенький передник, принялась чистить картошку на ужин. Супруг, который, словно подгадав, появился в дверях через считанные минуты, подошел к женушке, обнял ее за плечи, участливо спросил:

- Как сегодня работалось, Верунь? Устала сильно?

Вера мужнину руку не отстранила, но и на вопрос его не ответила. Она хладнокровно, как-то по-будничному поинтересовалась:

- С Аллой виделся?

Благоверный опешил. Хорошо еще - вовремя овладел собой, не позволил руке на плече жены дрогнуть.

- Да, - ответил он без тени смущения, твердо глядя прямо в глаза супруги, - я ходил на прогулку, на ферме у меня состоялось свидание с дружком детства Федей, а на обратном пути мне встретилась твоя подружка... А ты откуда это знаешь?

- Хороша была бы я жена, если бы не умела читать мысли мужа... А мужа осенила догадка - лучше уж обратить разговор в шутку, чем, препираясь, спровоцировать очередную размолвку.

- Хорошо,- сказал он, - а какие мысли у меня сейчас?

- Как бы поскорее сесть за стол, насытиться, да завалиться спать.

- Правильно, только ты угадала не все...

- Того, что ты загадал - не надейся, не получишь.

По лицу Веры проскользнула скупая, вымученная улыбка. Прежде такое поведение жены тревожило Алексея: он опасался за ее нравственное здоровье. Сейчас, наоборот, он почувствовал облегчение: по крайней мере, в тоне жены не было той печальной отрешенности, которая напугала его накануне.

...Ужин в семье Сафоновых, в которой были представлены ни мало, ни много целых три полноценных поколения, на этот раз прошел в спокойной, чуть ли не идиллической обстановке. Правда, Алексей еще не забыл, как Вера сразу же по приезде его в отпуск жаловалась мужу на их ребятишек, которые-де не умеют вести себя за столом. Так, у Гены, по ее словам, была нехорошая привычка смотреть во время трапезы по сторонам, отвлекаться от еды. А еще он якобы мешал кушать сестренке Ире - ущипнет ей то руку, то ногу за столом, а та - в слезы, приходится урезонивать и того, и другую, у младшенькой, Люды, была другая беда - она то и дело роняла ложку под стол, так что матери порой и покушать было некогда - только и следи за детворой...

На ужин, кроме жареной картошки, которую Вера наскоро поджарила на керогазе, в этот день был еще кулеш - род пшенной каши, в которую бабуля, когда варила ее утром в русской печи, добавляла цельного молока. Ребятишки всегда ели это кушанье с аппетитом. А вот Петр Кузьмич, который к кулешу был равнодушен, за ужином вспоминал - в который уже раз - что раньше кустаревцы картошку всухомятку не ели, к ней хозяйки всегда подавали на стол селедку или отварную рыбу - леща, судака, горбушу, а то и осетрину. Рыбу привозили издалека. Находились охотники, запасались харчами и - в путь, в Астрахань. Конец, понятно, не близкий, но зимой, по санному следу, недели за три управлялись - туда и обратно. Зато в базарные дни воза с рыбой на огромной площади не умещались, вклинивались в соседние улицы. И все это раскупалось, шло на столы сельчан. Вяленую рыбу раскупали мешками - впрок, потому что цены были вполне доступными, а зарабатывал мастеровой народ - конечно, те, кто не ленился, не пьянствовал,- не скудно, на жизнь вполне хватало.

Когда же Алексей поинтересовался, почему же сейчас в сельповских лавчонках кроме ржавой селедки днем с огнем никакой рыбы не сыщешь, отец высказал мнение - это, дескать, происходит потому, что некому и не на чем ездить в Астрахань, поскольку лошадей-то всех в свое время свели на общий скотный двор...

После ужина первыми из-за стола дружно встали девочки. Они чуть ли не хором сказали "Спасибо, мамань", как это научила их делать Вера, и удалились в горницу. Бабуля, обсасывая размоченный в чае кусочек привезенной Алексеем из города баранки - у нее не хватало многих зубов, а вставить протезы на селе было негде - с умилением смотрела то на сына с невесткой, то на внуков. Старший внук Гена остался за столом, прислушивался к тому, о чем беседовали отец с дедом.

Вера, убрав со стола посуду и перемыв ее, воспользовалась тем, что муж и свекор были заняты, как говорили в семье, разговором за жизнь, втихомолку покинула кухню. Алексею померещилось, что, уходя, супруженъка смахнула с глаз слезу. Он был убежден, что его благоверную что-то угнетает. Его мучил вопрос, почему Вера не хочет облегчить душу откровенным собеседованием, жалобами, наконец, банальными женскими упреками.

Разговоры с женатыми сослуживцами, личные наблюдения, прочитанные книжки породили в душе супруга со стажем убеждение: свое психическое здоровье женщины, сами того не сознавая, сохраняют тем, что дают волю языку всякий раз, когда так называемая душа приходит в состояние, которое психологи именуют дискомфортом. Большинство мужей этого не понимают, злятся на жен, вступают с ними в пререкания. Отсюда - ссоры, скандалы, размолвки, даже разводы. Почему, спрашивал себя Алексей, люди в таких случаях не дают себе труда вспомнить мудрую пословицу, гласящую, что Господь терпел - и нам велел?

Сам-то для себя семьянин со стажем давно уже усвоил нехитрую истину: если хочешь жить со своей лучшей половиной в мире, не посчитай за труд запастись великим терпением. Правда, со временем он, скрепя сердце, вынужден был признать, что порой ему этой добродетели не хватало. Так что если у добросовестного супруга еще и не было с Верой крупных ссор, то это скорее потому, что судьба ниспослала ему несколько необычный образ жизни. Длительность разлук и скоротечность встреч, вечная боязнь не успеть высказать супругу наболевшее за время его отсутствия, разрешить накопившиеся неотложные вопросы принуждали ее смирять отрицательные эмоции, придерживать язык, экономить время для мирного, благожелательного общения. Алексею с его стороны это удавалось без особого ущерба для психики. А каково было его супруженьке? То, что у нее участились приступы нервозности, замкнутости и отчужденности, не могло не вызвать у мужа симптома встревоженности.

Когда Алексей пришел в спальню, Вера была уже в постели. Благоверный, прислушавшись, по дыханию жены определил, что она еще не спит. Раздевшись и заняв свое место в постели, муженек участливо спросил:

- Верунь, тебе не здоровится? После небольшой паузы жена ответила:

- Леш, если можешь, оставь меня на время в покое...

К облегчению мужа, тон ответа был не сердитый, скорее мягкий, просительный. "Что ж, - подумал благоверный, - супружеская жизнь - не езда на автомобиле по асфальтовому шоссе... Да и то сказать - что, разве ему самому не приходилось испытывать, что сейчас переживает Веруня? Надо просто набраться терпенья, в конце концов, дурное расположение духа - то же ненастье, не век же ему терзать беднягу.

Утешив себя таким расхожим доводом, Алексей, раза три глубоко вздохнув, наконец-то почувствовал, что погружается в спасительные волны дремы.

 

Наутро в учреждениях села был выходной день. Позавтракав и наскоро управившись с делами на кухне, Вера удалилась в горницу. Когда Алексей через какое-то время последовал за ней, он увидел, что супруженька одевает выходное платье.

- Далеко собираешься, Верунъ? - бесстрастным тоном осведомился супруг.

- Хочу маманю проведать, - спокойно ответила жена. - Мне передали, что ей нездоровится. - Можно, я пойду с тобой? Я тоже давно ее не видел.

- Да уж, мою маму ты вниманием не жалуешь. Алексей сделал вид, что упрека не слышал.

- Только это... - замялся он. - Идти к своим близким с пустыми руками неловко как-то.

- Я купила кое-чего... Конфет, мармелада.

- А для Матвея Ивановича? Может, я сбегаю в ларек?

- Вон под кроватью бутылка стоит. Ты еще в прошлый приезд купил.

Половину пути супруги проделали молча. Алексей знал, что дом Цаплиных почти совсем опустел: дети - "птенцы", как их называл тесть, разлетелись из родного гнезда, кто куда захотел и смог: девчата повыходили замуж, два старших сына уехали из села – один куда-то на Север, другой в областной центр, третий остался в селе, живет, как говорят на Украине, приймаком в доме родителей жены. В родном гнезде остался только младший, Петька, которого мать с отцом никак поженить не могут.

- Верунь, а что с твоей мамой? - спросил Алексей, смущенный молчанием жены, которое стало казаться ему тягостным.

- Не знаю... Жалуется на приступы слабости, головокружения. В больницу идти не желает - не верит она в нашу сельскую медицину. Помоложе была, рассказывала, будто ее однажды от сглазу знахарь исцелил. Только где они теперь, эти знахари-то...

Хозяев супруги застали за утренним чаепитием.

- А! Дорогие гости пожаловали! - с непоказной радостью провозгласил тесть, вставая из-за стола. - Сколько лет, сколько зим! Давненько вас не видывали!

- Садитесь с нами чаевничать, - радушно пригласила гостей Евдокия Кузьминична. - Отец, иди, принеси из горницы стулья.

Алексей с удовлетворением отметил про себя, что выглядели родители жены - дай Бог всякому, не в пример его старикам, хотя разница между теми и другими была не такая уж существенная. "Вот что значит, - подумал он, - жить в браке по законам природы, рожать детей, не пугаясь будущих материальных затруднений, не прибегать к мучительным операциям, которые порой делают женщин на всю жизнь калеками.

...Возможности выпить Матвей Иваныч явно обрадовался, сам принес лафитники, сам разлил вино.

- Ну, побудем! - с воодушевлением провозгласил он, вставая и чокаясь с гостями.- Дай Бог, не последний!

После третьей здравицы тесть заметно повеселел, потом вдруг нахмурился, начал поминать нелестными словами "этого прощелыгу-финагента", который-де "зажимает сельских мастеровых, не дает им развернуться".

- Сколько бы мы обуви наделали, - с горькой обидой жаловался он. - А ведь народ-то, как поглядишь, в обносках ходит, срам смотреть. До чего достукались - даже в районном магазине не то, что валенок - паршивых штиблет не купишь. Да что там наш раймаг - поезжай хоть в область - только деньги да время зря потратишь.

Алексей смущенно молчал. А что он мог возразить? Уж кто-кто, а областной ревизор положения с товарами массового спроса в стране в ту пору не мог не знать.

Помолчав немного и, видимо, немного успокоившись, Матвей Иваныч встал из-за стола и, обращаясь к супруге с дочерью, шутливо - извиняющимся тоном произнес:

- Ну, вы, товарищи женщины, покалякайте тут про свои секреты, а мы с зятюшкой прогуляемся в сад.

Привел потомственный валяльщик своего уважаемого гостя не в сад, а на прилегающий к нему огород. Остановившись около высоких, в рост человека, растений, посаженных правильными рядами и покрытых густой листвой, хозяин дома пояснил:

- Это называется топинамбур. Говорят, от него у человека мужская способность укрепляется...

"Неужто она у него еще есть? - подумал Алексей. - Ведь старику уже за семьдесят..."

- Ты насчет женского пола-то как, смекаешь? - спрашивал между тем Матвей Иваныч, многозначительно подмигивая собеседнику. А тот вдруг почувствовал, что краснеет. "Соврать пожилому человеку - легче сквозь землю провалиться, сказать правду - а вдруг до Веры дойдет, что тогда?"- размышлял зятек в растерянности.

- Я не хочу для своей дочери неприятностей,- не унимался между тем тесть, - но по-моему, доктор был прав...

- Какой доктор?

- Да был у нас на селе один фельдшер. Ефим Федорыч, может, ты слышал. Он не так давно скончался, царство ему небесное... Так вот он всем знакомым мужикам говорил: "Чтобы преуспеть в жизни, спеши пользоваться, пока не перестало действовать." Ты кумекаешь, к чему я клоню?

Алексей пожал плечами.

- Так вот, я раскрою тебе маленький секрет. Между нами, кое-что. В твоих годах я, когда моя Евдокия ходила насносях, к соседушке Алене не раз середь ночи через плетень лазил. Она тоже, как и я, нужду терпела - мужа-то еще в ту войну германцы газом отравили. Были у меня и другие бабенки, и откуда только прыткость бралась! Бывало, часов восемь пожамкаешъ валенок-то, намаешься, еле до кровати вечером доберешься. А поспишь часа три-четыре - ровно бес под ребро толкнет - давай бабу, и все тут. Ну, а наш брат, мастеровой, терпеть непривычный. Вон сколько их, пострелят -то, с Евдокией настрогали!

Последние слова тесть произнес с гордостью, поглаживая при этом свою рыжую, с густой проседью, бороду.

- Я так рассуждаю, - подвел он итог, - мужику негоже зевать, если бабенка сама напрашивается. Мне и благоверная говорила: "Ты, если нужда приспичит, а мне нельзя, так и быть, не стесняйся... Да у тебя, поди и на примете краля какая есть, по глазам вижу. Ну, так и быть, сходи уж, прими грех на душу. Только смотри у меня, чтобы все было шито-крыто. А то соседи все уши мне прожужжат". Ну, я и ходил... Правда, с самого начала зарубил себе на носу пословицу - дескать, не та беда, что мужик до баб охоч, а та беда, коль у него постоянная присуха заведется. Ну - мне тут, наверно, Бог помогал: ни к одной сердцем не прикипел. Наверно, поэтому и на меня ни одна бедолага, кроме супруги Евдокии, глаз не положила. Да и вряд ли нашлась бы такая охотница, которая клюнула бы на такой содом, какой мы с благоверной развели.

Выговорившись, Матвей Иваныч взял гостя под локоть:

- Пойдем к столу, а то кабы наши женки чего-нибудь этакое про нас не подумали. Последнее дело - заставлять родную жену томиться в ожидании своей персоны.

Перед входом в дом Матвей Иваныч, погрозив Алексею пальцем, уже совсем протрезвевшим голосом проговорил, вроде бы в шутку:

- Ты Верку, мое кровное дитя, смотри не забижай... Она у меня всех ближе к сердцу, потому как - первенец.

Ну а зять вспомнил: эти слова тесть говорил ему по похмельному делу чуть ли не после каждого совместного застолья.

Не ободрили Алексея и намеки тещи - она его задержала на минутку в кухне.

- Послушай, зятек, - с тревогой в глазах проговорила она, - а что это Вера была сегодня такая... ну, пасмурная, что ли?

Глядя в скуластое лицо пожилой женщины, Алексей с грустью думал о том, что ему и самому хотелось бы выпытать у Веруни, что творится в ее душе, замкнувшейся, как оказалось, не только перед ним, но и перед матерью.

...Как потом озабоченный супруг постарался убедить себя, восстановить пошатнувшееся было малость - не ясно почему -душевное равновесие своей лучшей половины ему удалось благодаря своему более щедрому, чем до этого времени, вниманию к ней. Так, он не поленился чуть ли не впервые за время их с Верой совместной жизни организовать - по возможности в секрете от Веруни, чтобы преподнести это ей в виде сюрприза - празднование дня ее рождения. Свекровка, Степанида Ивановна, не посчитала за труд испечь по этому случаю большущий пирог с яблоками. На этом пироге, когда он вечером в день торжества оказался на семейном столе, красовалось множество - по числу лет именинницы - зажженных восковых свечечек, а во время скромной пирушки муженек накрыл плечи виновницы торжества новым цветастым - цыганского типа - полушалком, раздобытым с помощью Аллы. Празднество это было для скромной труженицы и матери троих детей куда как трогательным и неожиданным, тем более, если учесть, что до этого такое торжество справлялось в семье лишь один раз, когда Вере исполнилось тридцать лет.

А чтобы этот день, запав в душу благоверной, оказал на нее как можно более благотворное действие, Алексей устроил вечером во дворе сначала забаву для ребятишек - так называемые догонялки, а потом для всего молодого семейства, включая себя самого и Веруню, игру в прятки. Суть забавы состояла в том, что спрятавшийся, которого найдут, должен был вадить, то есть искать своих товарищей. Мать семейства сначала-то заупрямилась было, видимо, посчитав, что затея эта не для взрослых, но Ирочка, по научению отца, вцепилась в руку мамани и стала упрашивать ее с такой настойчивостью, что та вынуждена была уступить. Отец со своей стороны постарался сделать так, что вадить чаще всего приходилось ему. Маму за все время игры никто так и не нашел, причем отец даже и не пытался сделать это, дождавшись, когда она сама вышла из укрытия - улыбающаяся и веселая. Как с надеждой и ожидал глава семейства, Веруня ночью в постели, проснувшись на рассвете, сделала мужу признание, которое тот жаждал услышать.

- Я сегодня, - тихо, с ноткой извинения в голосе проговорила Вера, поглаживая мужа по плечу, - кажется, впервые за последние годы по-настоящему расслабилась, отдохнула душой.

Ha вопрос Алексея, почему благоверная в последнее время держала себя почти в постоянном напряжении, она толком объяснить мужу не смогла.

 

 

Hosted by uCoz