Глава четвертая

Петр Кузьмич в жерновах колхозной одиссеи

Нелирическое отступление

...В жизни Алексея наступил период, когда он все чаще стал задумываться над явлениями окружающего его мира. Точнее - у него в голове зароились всевозможные мучительные «почему?» При этом любопытство было, помнится, у Алешки еще в детстве такое, что Степанида Ивановна просто диву давалась. Так, однажды он, как репей к юбке, пристал к мамане с вопросом - почему петух умеет кукарекать, а наседка нет, хотя и он, и она - оба куриные начальники...

Самое главное сыновье «почему» в настоящее время касалось причудливых перемен в характере человека, которому он, Алексей, был обязан всем - от появления на свет до воспитания в нем мужчины, полноправного члена человечьего братства.

Это главное «почему» никак не хотело давать молодому человеку покоя. «Очевидно, я не все знаю из того, что пришлось отцу за свой век пережить, пропустить через сердце и сознание. Возможно и такое, что кое-что в резких переменах строя жизни на селе и по всей России-матушке он не понял; может, что-то не принял сердцем, но смирился, а еще что-то отверг и опасался неведомого возмездия за это... Он хоть и отец, добрый и внимательный, но и его душа порой кажется сыну запертой на замок», - таковы были его мысли.

Да и вообще, - что сыну было известно из биографии отца? Какие-то отрывочные сведения, почерпнутые из разговоров отца с маманей, с однокашниками по работе в колхозе... А что касается истинного отношения родителя к происходящему вокруг... Алексей и в своих-то мыслях, в своих душевных передрягах порой чувствовал себя словно запертым ночью в чужом амбаре.

Об отце Алексей знал только, что он участвовал в организации колхоза в родном селе, работал в нем бригадиром полеводческой бригады. Потом пособлял колхозам в одном из больших сел района, откуда через пару лет был переведен райкомом партии председателем колхоза в Кустари. Что еще?

Родился отец в Кустарях еще при последнем царе. Образование имел на уровне одного класса церковноприходского училища.

Еще шпингалетом, Алешка имел удовольствие наблюдать, как его папаня с брательниками и седобородым дедом мастерили хомуты, седелки и шлеи для сельских коняшек.

Будучи школяром, Алешка, слушая разговоры отца с матерью, чувствовал, что отец болел за дела колхоза, радовался его успехам, тяжело переживал, когда нормально вести полевые работы мешали то капризы погоды, то поломки машин, то безграмотные указания районного начальства. Судя по высказываниям отца, он, не имея образования, многое в процессе работы, которая носила общественный характер, постигал собственным умом и сердцем. Поскольку всё, что от отца требовали старшие, он выполнял с охотой, даже с воодушевлением, Алексей заключил, что его родитель разделяет взгляды начальства на пути развития жизни на селе. Сын слышал, как батя с гордостью утверждал, что он - сознательный борец за перемены, за новые порядки.

Хотя от внимания сына не ускользнуло, что у отца в его многотрудной жизни бывали также мгновения сомнений и нелегких раздумий. Возможно, такие вспышки душевного беспокойства вызывались и тем, что многие односельчане, в том числе бывшие приятели отца, не приняли ломки старого уклада жизни на селе и разъехались по разным городам и весям России.

А в начальную пору агитации за колхозы, в которой отец тоже участвовал, на него было совершено кровавое покушение. Во время пасхальных гуляний трое нетрезвых молодых мужчин выследили отца с матерью, которые прогуливались по березовой роще на крутом берегу речки Леснянки и нанесли ему несколько ударов бутылками по голове, обзывая его при этом большевистским прихвостнем и колхозным подонком. Если бы маманя не закричала и люди, отдыхавшие на соседней поляне, не подоспели, отца могли бы забить насмерть. Алёшка, повзрослев, не знал потом, как отнестись к тому факту, что отец тогда уговорил следователя НКВД не возбуждать на своих недругов уголовного дела. По его словам, он не хотел разжигать вражды на селе.

Так или иначе, всю свою сознательную жизнь Петр Кузьмич Сафонов был, что называется, в самой гуще событий в том потревоженном муравейнике, который представляла в то время собой матушка-Россия.

И вот теперь этот человек, один из видных деятелей района, оказался как бы на обочине столбовой дороги. Все это не могло не озадачивать его сына. К тому же у Алексея возникали вопросы, касающиеся современной жизни, в которых он без посторонней помощи не мог разобраться. Поэтому он и обратился тогда к родителю в надежде вызвать его на откровенностъ, на задушевную беседу, которая если и не прояснит всех его мучительных «почему», то хоть поможет установить с самым родным ему человеком ту незримую связь от души к душе, которая способствует возникновению ценного, этого так желанного чувства - «как за каменной стеной»...

Было же у них с батей такое раньше, когда Алешка в далеком детстве ходил с отцом на рыбалку, когда перекапывали вместе свой огород и еще - когда перед проводами Алексея на службу устраивали скромное семейное застолье... И вот теперь отец замкнулся в себе... Это было тем более странно, что Советская Армия успешно завершала войну, не за горами был полный разгром фашистов,

А может, гадал Алексей, подавленное настроение отца было вызвано сознанием того, каких огромных потерь стоила России ее победа? Ведь отец с матерью лишились в эту войну почти всех родственников-одногодков. А это может означать, что в душе отца зияет саднящая рана... И разве это будет человечно, если сын невольно разбередит ее, дав волю своему любопытству?

Однако вопросы, волновавшие молодого человека, касались не только, вернее не столько биографии отца, но и всего, что происходило и происходит в России. К тому же в сознании Алексея то и другое как бы переплелось друг с другом. Любопытство молодого человека подогревалось еще и мыслью о том, что, разузнав о делах и думах отца в предшествующие годы, он, Алексей, не только лучше поймет, что происходит на селе и по стране в целом сейчас, но и сможет хоть приблизительно предугадать то, что ожидает его и его Родину в ближайшие годы.

Чтобы как-то добиться своего, Алексей предпринял обходный маневр. Улучив момент, когда маманя была в мажорном настроении - ей как раз в артели выдали премию за «ударный труд», сынуля и подкатился к ней со своим необычным «почему». Подождав, пока Степанида Ивановна примерит перед зеркалом пестрый премиальный полушалок и сядет чаевничать - отец отлучился куда-то по делам - он льстивым голосом «огорошил» родительницу:

Мамань, а что - вы с папаней и раньше... так вот цапались, как намедни?

Вопрос был явно с провокационным душком, - Алексей знал, что так матушку легче было вызвать на откровенность. Степанида Ивановна аж с лица сменилась от такого бесстыдства сына:

- Ах ты, негодник!.. Что это ты удумал родителей на старости лет укорять! Или посчитал, что раз большой вырос, так можешь теперь хулу на наши седые головы возводить?

На глазах матери показались слезы, она встала из-за стола, ушла в запечье. Оттуда донеслись с трудом сдерживаемые всхлипывания родимой.

Алексей перепугался - такого недоразумения у них с маманей еще ни разу не бывало. Сынуля заставил себя встать из-за стола, пойти за матерью в запечье. Там он ласково обнял родимую за плечи. Потом, поглаживая ее по спине, он сам чуть не расплакался, начал жаловаться:

- Ну, мамань... Ну, прости меня ради Бога, я не хотел тебя обидеть... Но мне больно, что у вас тут за мое отсутствие переменилось все...

- Да ничего у нас не переменилось, сынок!.. - успокаиваясь, горячо возразила Степанида Ивановна. - Горестно и обидно мне только, что стареть начал папаня наш... В детство впадает, что ли... Вон и с заказчиками дела иметь совсем разучился.

- Ну, это ты зря, мамань. Просто - угодить ему людям хочется. Он сам в жизни, видно, от начальства настрадался, вот ему и кажется, что и люди, как он сам, в добром слове пуще, чем в хлебе насущном нуждаются...

- А откуда ты взял, что папане так уж тяжко страдать пришлось?

- Не знаю, мамань. Я вообще ничего не знаю. Особенно об отце. Почему ты мне никогда не рассказывала об его работе? Он же пропадал в своих бригадах от зари до зари. И я все время чувствовал, что у бати там - на токах и на фермах - была своя жизнь, свои заботы и, может, радости, но для меня тамошняя его жизнь до сих пор сплошная темень - как в лесу на Леснянке ночью. Он ведь никогда ни со мной, ни с Капой не делился - некогда было. Дома-то, я думаю, у отца даже выспаться времени не хватало...

Задумавшись на минуту, Алексей продолжал:

- А теперь вот я не знаю даже, о чем с батей говорить. Хотя нутром чувствую - у него есть, о чем порассказать мне - о своем жизненном опыте, о том, как надо вести себя с людьми - они ведь все такие разные!

Догадавшись, наконец, что маманя устала от его страстных речей, сын повел маманю обратно за стол, помог ей сесть, поправил платок на ее плечах. Сам он сел на табурет с противоположной стороны стола.

Степанида Ивановна наклонилась над столом, подперла голову рукой и надолго задумалась, Алексею начало уже казаться, что маманя заснула, но вдруг раздался ее тихий, задумчивый голос, который, как показалось сыну, доносился до него откуда-то из глубины времен...

- В первый раз я увидела Петюшу на свадьбе подружки, которая была в родстве с Сафоновыми - с матерью твоего отца. Ему, наверно, тогда было лет семнадцать, как и мне... Бойкий, живой, с озорными искорками в глазах... А какие у него были роскошные кудри! Как он умел плясать, подзадоривать нас, девчат, на игры, забавы разные... Я заприметила, что с другими девушками он разговаривал смело, как со старыми знакомыми, а ко мне подойти почему-то стеснялся. Хотя сердцем чувствовала - он на меня часто засматривался, когда я была занята разговором с подругами...

- Вобщем, когда он заслал к моим родителям сватов, я не удивилась. Но уж поманежить-то женишка я ох, как поманежила, прости меня, Господи...

Степанида Ивановна замолчала. Счастливая улыбка застыла на ее поблекших губах. Алексею слушать историю бракосочетания мамани с отцом было неинтересно: он неоднократно оказывался тайным невольным слушателем маманиных счастливых воспоминаний, которыми она делилась с соседками, сидя на завалинке своего дома, где женщины обычно проводили свои воскресные вечера.

Чтобы не обидеть маманю бесцеремонным вторжением в священный для нее храм памяти о былом счастье, заботливый сынуля, пройдясь раза два вокруг стола, остановился около родительницы, наклонился к ней и шутливо предложил:

- А хочешь, я сам тебе перескажу, как вас с отцом после венчания кум на тройке с бубенцами по Большому тракту катал?

- А ты что, подглядывать, что ли ходил? - недоверчиво глядя в глаза сыну, спросила рассказчица.

Алексей снисходительно усмехнулся:

- Мамань, вспомни, сколько раз ты о своей свадьбе соседкам рассказывала...

- Боже милостивый, как это я не подумала... А ты что же, бесенок, подслушивал, что ли?

...Заметив, что беседа вышла из нужного русла, Алексей сказал:

- Мамань, про то время, когда отец работал на дому, мастерил на рынок башмаки и сапожки, я сам сколько угодно могу рассказывать. А вот когда началась эта катавасия с колхозами, в моей памяти образовался провал. Помню только - папаня наш стал куда-то пропадать и ремесло свое оставил. Почему это произошло, я тогда не понимал...

- Ну, куда отцу было пропадать? На сходки, наверное. Их тогда, как народ в колхозы агитировать начали, чуть ли не каждый день то в одном, то в другом месте на селе устраивали. Такую кашу приезжие начальники заварили - село гудело, как потревоженный улей.

 

В нардоме многолюдные собрания то и дело гомонили. На собраниях этих орут, бузят, кто во что горазд, а в толк-то сельчане никак не возьмут, к чему начальство клонит. И тут он, отец-то твой, с места где-то в заднем ряду встанет, руку поднимет - дайте, дескать, слово, да как гаркнет на весь зал:

- Слушай сюда, граждане-товарищи!

Когда шум-гам смолкнет, отец скажет несколько слов - не по-ученому, как приезжие агитаторы обсказывали, а попросту, чтобы народ голову не ломал. Чтобы раскумекали, наконец, мужики, чего от них начальство хочет с этой своей коллективизацией, которая в крестьянских башках никак приживаться не хотела. Ну, когда отец так-то все растолкует, народ и смолкнет, думу думать начнет. А те, кто на сцене за длинным столом со скатертью из красной материи сидели, мало-помалу докумекали, что отец-то наш - человек с понятием, а главное, что он их сторону держит. Ну и заприметили его. А, в конце концов, запрягли в бригадирские оглобли...

Тут маманя взглянула на часы-ходики, висевшие в простенке кухни, встала из-за стола:

- Однако, мы с тобой забеседовались, сынок. Скоро отец обедать придет. Если у тебя охота не пропадет слушать, воспользуйся этим.

Петр Кузьмич, оказывается, от нечего делать подрядился починить сбрую для хоздвора сельпо. Чтобы не таскать домой тяжелые хомуты и седелки, оборудовал себе рабочее место в сторожке на хоздворе, где и пропадал с утра и почти до вечера, приходя домой только в обеденный перерыв, чтобы поесть горячих щей, которые, по его мнению, его благоверная умела готовить, как никто другой.

х х х

А сынуля все никак не мог отвязаться от мысли, каким образом его папаня, не сумевший получить даже начального образования, оказался фактически одним из вожаков колхозного движения на селе.

Этот вопрос он и задал мамане на следующий день, оставшись на кухне после завтрака, чтобы помочь ей помыть и убрать посуду.

- Тебе, Алешка, наверно трудно поверить, - начала Степанида Ивановна, усаживаясь на свое обычное место за столом, которое она выбрала много лет назад с таким расчетом, чтобы можно было через окно любоваться на роскошную березу. Березу, которую посадил по ее просьбе молодой супруг в первый же год их супружеской жизни. - Тебе трудно поверить, что батя твой рос озорным, хулиганистым парнем. Это он сколачивал ребячьи ватажки, чтобы лазить в помещичий сад за яблоками и грушами. Тем, кто колебался - грех, дескать, это, воровать-то, Петюня внушал: все равно, мол, хозяева всех плодов не собирают, каждую осень садовники уйму добра в землю закапывают. Лучше уж, козлоумничал он, пускай бесхозное добро в пустых ребячьих животах сгниёт... Да и на Большом тракте, на бульваре нашем сельском, отец частенько заводилой оказывался. Как развернет, бывало, свою саратовскую трехрядку, вся ребятня вокруг него увивается. И девчонок, само собой, влечет туда, где гармошка.

За нардомом - его тогда еще трактиром называли - лужайка была просторная. Там, бывало, и барыню молодежь отплясывала, и танцевать друг от дружки учились...

Степанида Ивановна встала, закрыла сковородником задвижку на печной трубе - опасалась, что кухня быстро выстынет, поскольку на дворе с утра заметно похолодало.

- Да... - продолжала маманя, думая о чем-то своем. - А вот с учебой твоему папане не повезло. Когда подошло время, отец, Кузьма Дмитрич, устроил сынулю в церковноприходское училище. А мальчишка проходил туда года полтора, а потом сошелся с дружками, которых из училища давно выставили как отъявленных лентяев, и, глядя на них, засачковал. В общем, учебу свою наш глава семьи завершил под полками на базаре.

- Как это - под полками? - не понял Алексей.

- А куда бы ты делся, если бы вышел из дома с книжками, якобы на учебу направился, а у самого на уме - лукавая мысль, как бы сачкануть где ни на то, лишь бы вдали от родительского ока...

Алексей смекнул, что маманя настроилась на шутливую волну. Невольно заражаясь ее юмором, он спросил:

- Мамань, ты сказала, что свою учебу отец прошел под полками. Но разве там можно чему-нибудь выучиться?

- Еще как можно! - не сдерживая насмешки, проговорила Степанида Ивановна. - В карты резаться, например. Конок-другой - в шестерку-туз, потом в подкидного дурака. Отцу с дружками больше приглянулась игра в очко. Потому, наверно, что у них уговор был: кто проиграет, тому десять щелчков в лоб. Батя твой бахвалился, что ему свой лоб ни разу подставлять не пришлось!

- А что, его отец, дед Кузьма, разве не догадывался, что сын сачкует?

- Догадался, да уже поздно было. Петюня к тому времени целую вёсну прошалберничал так-то. Как его учитель закона Божьего за озорство из класса выгнал, да без отца на занятия приходить не велел, он и загулял, приятелей себе таких же бесшабашных подобрал, место они себе удобное под полком на базаре облюбовали... Не житье пошло, а сплошная масленица, гуляй - не хочу. Сидят они, бывало, а сами всё на мальчишку зыркают, которого на стрёме поставили - в щёлку за улицей наблюдать. Как он просигналит: «Хватай книжки, школяры из учильщи пошли», - лоботрясики наши вылезут на свет Божий, отряхнутся и не спеша, вразвалочку, по домам разбредаются, на ходу придумывая ответы, если дома спросят, что в училище приходили сегодня.

- Неужто дед Кузьма ни разу не удосужился задать сыну такой вопрос?

- Эх, ты, святая простота! - маманя похлопала сына по руке, лежавшей на столе. - Знал бы ты своего батю в мальчишью пору! Ему отца, мать вокруг пальца обвести, было - как за ухом почесать. Как ни странно, его и девчонки на гулянках по Большому тракту любили за это. Бывало, такого нагородит - никто и не думает поверить, а им нравилось. Главное, с ним было не скучно!

- А чем же всё-таки закончилась батина учеба?

- Считай, тем и закончилась. Соседка Сафоновых пришла как-то утром на базар своими пышками торговать, пристроилась со своим товаром как раз на том полке, род которым картежники в очко дулись. Она голос-то Петюнин и засекла, хотя ребята и старались переговариваться как можно тише. Подумала торговка, погадала, и решила для соседа доброе дело сделать - чтобы он, значит сынулю на ум-разум направил. Дед как об ослушании сына узнал, пришел в ярость, хотел уже ременными вожжами его отхлестать, но бабуля его отговорила: горячку-то, мол, не пори, может, сын-то и не виноват - знаешь, мол, какие учителя дуроломы бывают, ни за что, ни про что на мальчонку взъедятся... Тут надобно сказать, что Петюня любимчиком у матери-то был, поскольку первый ребенок мужеска пола, до этого-то одни девки рожались.

Тут Степанида Ивановна задумалась о чем-то своем, устремив взор в окно на свою любимую березу. Алексей невольно залюбовался одухотворенным лицом мамани, которое и в старости оставалось привлекательным...

- Так на чем я остановилась? - через минуту спросила она, - Ах, да... Прибавил Петюня отцу хлопот, а то мало их было с пятерыми-то отпрысками. Ну, одел дед Кузьма свой чистый пиджак, в котором в молельню ходил, да и направил стопы в училище. Священник, который заправлял в училище и который недолюбливал отца Петюни за приверженность к рюмке, вдаваться в тонкости насчет учащегося Сафонова не стал, заявив с порога, что его учительский совет уже месяц как отчислил из училища, поскольку он не проявил прилежания. Ну, и потому еще, что родитель, дескать, слишком поздно хватился.

Что тут оставалось делать? Понурил Кузьма Дмитрич голову, да и побрел восвояси. По дороге завернул в трактир, хватил стаканчик-другой сорокаградусной с горя... А придя домой, снял-таки с гвоздя ременные вожжи, да и отхлестал своевольника чуть не до потери сознания. Ума, вишь ты, сынуле задним числом вложить заблагорассудилось...

Итак, историю о школьных годах отца маманя закончила на минорной ноте. Однако Алешке никак не хотелось верить, что отец с его умом, общительным нравом, умением убеждать людей, наконец, с его успехами на ответственных руководящих должностях, последовавшими в дальнейшем, мог жить, ограничившись полутора годами начального училища. Он так и сказал мамане. Та замечание сына приняла спокойно:

- Конечно, ты прав. Взрослея, Петюня все острее стал ощущать, как он говорил, «скудность своей грамотёшки». На его счастье, зять Сафоновых, муж старшей сестры Петра, оказался очень грамотным человеком, который к тому времени был за это в почете у старообрядцев села. У него было очень много книг и журналов, конечно, еще того, дореволюционного издания. Так вот он-то, зятюшка, и проявил участие к судьбе Петюни, пристрастил мальчонку к чтению, стал для него на годы добрым наставником. Даже когда мы поженились, - я, бывало, лягу спать, а муженек уйдет на кухню и за полночь там над книжкой просиживает.

Вобщем, меня отец твой по грамотности далеко обогнал, хотя я училище с отличием закончила. Только вот почерк у него как был, так и остался как... ну, напишет - словно курица лапой накарябала...

При этих словах маманя смущенно улыбнулась:

- Правда, как Петюня за мной в девушках ухаживать начал, когда он мне записочки такие душевные да складные через моего братишку передавал, я их до последней буковки прочитывала... и не раз.

О, Алексею было известно, что эти «записочки» маманя хранила в заветной шкатулке, открывать которую она детям не разрешала! ...А один раз сынуля начал разговор с родительницей с невинной подначки:

- Мамань, скажи по совести, а ремесло отец поменял с шорника на сапожника случайно не ради того, чтобы угодить тебе?

Степанида Ивановна немного смутилась, но ответила твердо:

- Уверена, что нет. Как Петюня сам потом рассказывал, когда ему было лет двенадцать, и он уже многое умел делать как шорник, его отец как-то заметил, что сынуле нравится мастерить из обрезков кожи игрушечные сандалии. Кузьма Дмитрич раз застал сына за этим делом, другой, а потом и говорит ему:

- Петьк, а у тебя, видать, руки приделаны, чтобы сапоги тачать, а не хомуты с седелками вязать. Хочешь, я попрошу кума Ивана Афанасьича, чтобы он поднатаскал тебя?

Петюня тогда ничего не ответил, а спустя какое-то время, когда ему захотелось смастерить себе хромовые сапоги, какие он видел на своих товарищах, сам попросился отдать его в ученье сапожнику. Так твой батя оказался подмастерьем Ивана Афанасьевича, то есть моего папани. Смешно вспомнить, но первое время паренек - а ему шел тогда тринадцатый год - так почему-то дичился меня... Наверное, потому, что я, когда смотрела на него, не могла удержаться от усмешки, наверное, не очень умной... Потому что у Петюни были такие смешные вихры. Я и не думала тогда, что эти вихры завьются потом в такие роскошные кудри...

х х х

О делах и переживаниях отца на дальнейших этапах его жизненного пути Алексей составлял себе представление, черпая сведения не только из исповедей мамани, но также из других источников - из рассказов родственников, бывших сослуживцев папани и даже от мало знакомых земляков, которые, выяснив, чей он сын, охотно делились всем, что знали об его родителе. В основном это были отзывы, лестные для молодого человека.

...Когда райкомовские головки выявили в характере Петра Кузьмича важную для них черту - то, что люди прислушиваются к его мнению, в серьезных делах советуются с ним, а многие и следуют его примеру, его вызвали в райком и после краткой беседы предложили возглавить в только что созданном в Кустарях колхозе одну из важных для хозяйства бригад. Поскольку в характере Сафонова-старшего рисковость и предприимчивость уживались с осмотрительностью, он какое-то время колебался - вешать хомут себе на шею или поискать дело, которое больше подходило бы к особенностям его трудовых навыков и наклонностям.

Убедившись, что колхоза ему, как и всем односельчанам, не избежать, Петр Кузьмич бригаду принял, и вскоре перестал замечать, как организационная коловерть закрутила его как проточная вода сучок в проруби. Дело шло к посевной кампании, надо было готовить инвентарь, обзаводиться семенами, а главное - расставить людей так, чтобы каждый чувствовал себя на своем месте.

К счастью, знакомиться с людьми бригадиру не было необходимости - на селе каждый о каждом знает, наверное, больше, чем позволяют правила приличия. Очень скоро Петру Кузьмичу дали почувствовать, что самое деликатное и самое скандальное дело для него - это распределять обязанности среди людей, с которыми ты либо близко знаком, либо находишься в родственных отношениях. Бригада-то его была смешанной - полеводческо-животноводческой. И вот чуть ли не все молодые колхозницы стали просить бригадира определить их на ферму либо доярками, либо поярками. Но ведь кроме дойки коров и отпаивания телят, надо было кому-то работать и на прополке проса, и на вязке снопов, и на уходе за бахчевыми культурами. Тут уж бригадир - держись! Как бы ты ни распределил бабонек по местам работы, всегда найдутся языкастые, завистливые - те, кто будут открыто обвинять тебя, что ты радеешь только своим кумовьям да свояченицам...

Мотаться Петру Кузьмичу по разбросанным на многие версты угодьям бригады приходилось по 15-18 часов в сутки. Степанида Ивановна рассказывала со слов знакомых колхозниц, что те в страдную пору не раз заставали ее муженька спящим в поле посреди жнивья: голова в копне соломы, а нога запуталась в стремени седла; некому было сказать «Спасибо» Гнедому, который терпеливо дежурил в ожидании, когда его хозяин очнется от мертвецкого сна.

- Белье по месяцам не менял, - жаловалась впоследствии матушка. - В баню сходить некогда было.

...Особенно обидна мамане, как хозяйке, болеющей сердцем за материальное благополучие семейства, была чрезмерная, даже, по ее мнению, какая-то болезненная скромность отца. По ее свидетельству, когда, бывало, на колхозном собрании распределялись премии наиболее отличившимся в той или иной хозяйственной кампании и начинали выкликать фамилии премируемых, отец при объявлении его кандидатуры вставал и спокойно просил членов президиума:

- Мою фамилию пропускайте.

И тут же называл человека, который, по его мнению, имеет больше заслуг перед бригадой, чем он. Степанида Ивановна после такого проявления чрезмерной, по ее мнению, простоты начинала пилить муженька, обвиняя его в пренебрежительном отношении к родным детям, которые - сынуля в школу, а дочурка в детсад - холят в застиранном старье, а он даже от заслуженной премии отказывается.

- Я бы из этого отреза, который муженек доярке Федотовой удружил, - жаловалась обиженная мать, - и сынишке пиджачок выкроила, и дочурке на юбочку осталось бы. А так-то поди купи - в лавках-то сельповских на полках даже мыши заводиться брезгают.

А у отца в этом деле была своя политика:

- Как ты не поймешь, - увещевал он жену, - что возьми я эту злосчастную материю себе, сразу же найдутся завистники, которые станут нашептывать в бригаде, что я призываю людей сознательно трудиться ради своих шкурных интересов... А что касается одежды детей, ты посмотри вон на соседа Луку: у него дочери могут выходить на улицу только по очереди, потому что у них всего одна жакетка на двоих.

У Алешки, когда он был подростком, в памяти отложились свои впечатления о начальной поре бригадирства папани.

...Когда Петр Кузьмич был сапожником-кустарем и трудился на дому, он каждую неделю посещал так называемую торговую, то есть сельскую общественную баню и непременно брал с собой сына. С тех пор, как батя каждый день, в том числе и в воскресения, стал с утра до вечера пропадать в своей бригаде, парнишке по принуждению мамани пришлось мыться дома, в большом деревянном корыте. Вспоминать об этом Алешка не любил, наверное, потому, что когда мать, раздев его догола, намыливала ему спину и живот, а потом споласкивала его теплой водой, он болезненно стыдился своей наготы.

А еще запомнился парнишке нечаянно подслушанный им не то рассказ, не то покаяние отца о том, как его принимали в партию.

В тот вечер Алешка, повздорив из-за чего-то с уличными дружками, после ужина долго не мог заснуть. Родители, уйдя в свою спальню, оставили почему-то ее дверь открытой, Алешка невольно стал прислушиваться к их разговору.

- Помнишь, Стешь, - донесся до Алешки голос отца, - приехал я в тот день около полуночи из бригады... Только я ступил на порог, а ты протягиваешь мне бумажку. Ты еще спросила - от кого, мол, это?

- Ну-ну, рассказывай, - встрепенулась маманя, - от кого она была? А то я за домашней суетой забыла совсем об этом. Откуда она была, та бумажка?

- Из райкома партии, конечно. Я дал ее тебе прочесть, а ты почему-то только в конец повестки посмотрела и спрашиваешь: «А почему явка строго обязательна? Уж, не в тюрьму ли тебя опять упечь собираются? Как тогда, перед колхозами». А у самой, гляжу, испуг уже в глазах.

- Верно, верно, вспомнила, так и было тогда... Только ты на другой день, как вернулся из райкома, сразу куда-то заспешил. А потом целую неделю уходил из дома на рассвете, а возвращался за полночь. Так я и не узнала, зачем ты тогда властям понадобился.

- Я и сам, признаться, от этого вызова худшего ждал. Потому что ночью накануне у нас из бригадной конюшни жеребенка увели.

Тут отец замолчал, а спустя какое-то время послышалось нетерпеливое понукание мамани:

- Петюнь, ну, рассказывай, что ли... Ради Бога, не томи душу... Какую еще кару ты на свою непутевую голову накликал?

- Да успокойся ты, Стешь, ничего страшного не было. Напрасно я только беспокоился. Меня Зыков, второй секретарь наш, чуть ли не объятьями встретил, когда я вошел к нему в кабинет. Во всяком случае, улыбка у него на лице была чуть не до ушей. «А, Петр Кузьмич! - весело проговорил он. - Знатный бригадир! добро пожаловать». Он встал из-за стола, чтобы поздороваться со мной! Он мне руку жмет, а я гляжу ему в глаза и свою думу думаю: наверно, какой-нибудь подвох готовит, потому как в этом учреждении нашего брата задаром таким радушием не балуют.

Тут маманя заговорила:

- А я вашего Зыкова в лицо что-то не припомню. Вот первого секретаря видела: высокий, представительный, а по лицу видать - подойди к нему, заговори, он из себя важную птицу корчить не будет.

- Это верно, - ответил отец, - только ты перебила. Дай, до-скажу, что дальше было.

- Доскажи, доскажи - чем тебя начальник попотчевать вздумал...

Маманю, видно, как всегда в таких случаях, разбирало любопытство...

- Да поначалу-то вроде ничего особенного не предвиделось. Зыков усадил меня на стул перед своим столом, а сам все ходит по кабинету, зачес свой пятерней приглаживает. Потом, наверное, для разгону, вдруг спрашивает меня: «У вас недавно было бригадное собрание? Я слышал, ты на нём от премии отказался. Напрасно, напрасно... Наша партия делает все, чтобы честный труд наших людей оценивался по достоинству. Иначе у них пропадет охота работать, а это не в наших интересах».

В этом месте маманя почему-то перешла на шепот. Потом снова послышался голос отца:

- Потом Зыков начал меня про родственников расспрашивать - чувствую, прощупывает, нет ли среди них гавриков, которые косо смотрят на новую-то власть. Тут меня и озарило: сейчас меня сватать будут... И правда - голос у хозяина кабинета вкрадчивым становится, словно он улестить, подмазаться ко мне хочет. «Тебе не кажется, товарищ Сафонов, - спрашивает он меня, - что ты, как бы это помягче сказать, шагаешь малость не в ногу со временем? Ты же своим самоотверженным трудом...»

- Тут я хотел было возразить, что, мол, просто стараюсь работать, как большинство людей в бригаде, но секретарь не дал мне договорить. Он в это время уже сидел за своим столом напротив меня, а руки положил на стол. При последних моих словах он поднял ладонь правой руки вверх - помолчи, мол, дай досказать... «Чую, товарищ Сафонов, - говорит мне Зыков, - что ты хочешь возразить, но я тебе скажу так: сейчас таким людям, как ты, честно работать - это мало. Твое место - в нашей партии, Сафонов, а ты ее почему-то чураешься».

При этих словах голос у папани был, словно он обиделся на кого-то. А потом он продолжал:

- Ну, эти слова секретаря задели меня за живое! «С чего это вы взяли, - чувствуя, что вот-вот перейду на ругань, возразил я. -Разве я что такое говорил?» «Что?» - не понял Зыков. «Ну, что я против партии» - говорю я. «Побойся Бога!» - тут секретарь чуть не поперхнулся. Это и вправду выглядело нелепо: позакрывали все церкви, а сами Бога о помощи просят. Ну, гляжу, секретарь скоренько взял себя в руки, нахмурился и суровым голосом проговорил: «Выбирай выражения, Сафонов... Я тебя ни в чем не обвиняю. Я только хотел сказать, что тебе давно пора занять достойное место в рядах нашей партии».

Тут Зыков помолчал малость, раза два пристально взглянул мне в глаза. Я взгляд его выдержал, поскольку утаивать мне от него нечего было, ну, помолчал немного для приличия, а потом спокойненько отвечаю: «Разве это так важно - есть у меня партийный документ или нет. О работнике судят по его прилежанию, а не по бумажке». Услышав это, хозяин кабинета насупился, вижу, не нравится ему мое упрямство, хочется ему чем-то уколоть меня. И правда, через минуту гляжу, Зыков улыбается этакой ехидной улыбочкой и бросает мне прямо в лицо: «Ты лучше скажи, что ты трусишка, боишься партийной дисциплины». Ну, а я на это спокойненько отвечаю: «Кто честно трудится, тот никакой дисциплины не боится. Вот лодырям от дисциплины в самом деле тошно, как прежде у кулака, так, наверно и теперь в партии». Секретарь, видно, понял, что не на того напал, что меня ему не переспорить. Он рывком встал, расправил гимнастерку, зачем-то подошел к окну, с минуту смотрел на улицу. Потом подошел ко мне, уставился мне в глаза и раскрыл, наконец, свои карты: «Давай говорить напрямки, Сафонов. Мы принимаем тебя в свои ряды. Надеюсь, ты наше доверие оценишь по достоинству». Я и тут нашелся: притворился обиженным и говорю Зыкову, как бы недоумевая: «Разве я уже не доказал, что за доверие плачу той же монетой?» «Доказал, - развеселился Зыков, - еще как доказал. Иначе наша встреча не состоялась бы...» Гляжу, секретарь подошел к шкафу, открыл дверку, взял два листка бумаги, положил их на стол передо мной: «Вот, товарищ Сафонов, бланк заявления о приеме в нашу партию и анкета: ну это - такой документ, по которому надо исповедаться, кто ты и что ты. Это все, что от тебя требуется, а об остальном позабочусь я сам. Подумай, заполни бумаги честь по чести, и через две недели ждем тебя в этом кабинете...» Тут Зыков широко осклабился: «Надеюсь - с положительным решением».

Когда Петр Кузьмич закончил свой рассказ, маманя долго молчала, прежде чем спросить:

- Ну, и что же ты решил, Петюнь?

Отец ответил не сразу, наверно, еще не решил, что ему делать. А потом каким-то просительным голосом заговорил:

- Стешь, пожалуйста, попытайся представить себя на моем месте: что бы ты ответила на предложение Зыкова?

Маманя, видать, думала слишком долго. Ее ответа Алешка не дождался - он уже начинал смотреть свой первый сон. А Степанида Ивановна ответила так, как подобает супруге, которая любит своего мужа и всецело доверяет ему:

- Я по опыту нашей совместной жизни знаю: как бы ты ни решил, любое твое решение будет правильным. Только вот что я подумала: а зачем это им понадобилось, в партию-то тебя записывать. Чует мое сердце: не перед добром это...

Когда секретарь райкома уговаривал Петра Кузьмича в партию, колхозный бригадир не понимал, почему Зыков из кожи вон лез, чтобы сагитировать его. Партийный босс делал свое дело, как рекомендовалось свыше, методом убеждения, но у него получилось это, как у опытных охотников на матерого волка: те, как известно, обкладывают логово зверя так, что ему остается только узкий коридор, в котором его ждет западня.

Не догадывался Петр Кузьмич, что местным органам власти в пожарном порядке требовались хозяйственники-партийцы, на которых они могли бы положиться, и с которых можно было бы в случае чего спросить, причем спросить строго, вплоть до исключения - в случае ослушания - из рядов партии.

Дело было в том, что колхозы уже через два-три года после их организации стали являть собой картину, которую мало было назвать неприглядной. На фоне пяти-шести хозяйств, которые более или менее крепко стояли на ногах - во время пахали и засевали землю, во время собирали урожай, рассчитывались по обязательным поставкам зерна и другой сельхозпродукции государству, остальные хозяйства, которых, к несчастью, оказалось немало, вызывали у властей серьезное беспокойство. Судя по сводкам, которые райком требовал ежедневно, колхозники там вроде и шевелились, но если в одном селении наличные площади засевались примерно на две трети, то в другом колхозники не могли дотянуть и до половины.

Нередки были случаи, когда часть урожая уходила под снег. Поступали сведения и о падеже скота. Падала урожайность полей, потому что хозяйства почти перестали вносить в почву удобрения. В результате легчал вес трудодня, иные хозяйства не могли выдать работникам даже минимума зерна, необходимого для пропитания. Как следствие этого, падала трудовая дисциплина. А это грозило кризисом, чреватым и для районных властей.

Анализируя обстановку в хозяйствах района, работники райкома партии и райисполкома приходили к выводу, что во многих колхозах ощущается острый недостаток в кадрах умелых, добросовестных организаторов-хозяйственников. Поскольку областные власти ничего в этом плане не обещали, пришлось заняться поиском толковых, добросовестных трудяг в родных пенатах. И вот когда начали просеивать имеющиеся кадры через решето придирчивых «за» и «против», на сетке этого решета среди других своих собратьев по судьбе оказался и наш достопочтенный Петр Кузьмич. В райкоме, выслушав мнение председателя кустаревского колхоза, в котором работал Сафонов, единодушно решили, что его можно смело послать в одно из отстающих хозяйств в качестве заместителя председателя. Но поскольку ввиду своей беспартийности решению райкома трудяга мог не подчиниться, кому-то из секретарей пришла в голову мысль сагитировать Петра Кузьмича вступить в партию. Эту миссию и поручили второму секретарь Зыкову. Так наш бычок помимо своей воли оказался на райкомовской веревочке. Впрочем, чтобы не кривить душой, не лишне будет предположить, что к этому времени в душе бывшего шорника и сапожника наряду с другими побуждениями дали о себе знать также беспокойные ростки честолюбия. Поскольку на его глазах бывшие кустари, хлеборобы, а то и волостные писари становились председателями колхозов и промысловых артелей и даже современными чиновниками районного масштаба. А он что, лыком что ли шит был?

В один из коротких, сумеречных дней декабря, когда дневного света сельчанам стало не хватать, даже чтобы управиться по хозяйству, секретарь райкома Зыков вызвал свежеиспеченного партийца Сафонова в райком партии и, заведя для «разогрева» разговор о погоде, здоровье и делах в колхозе, как-то враз переменил тон, посерьезнел:

- Ладно, все это - сказки про белого бычка...

Тут у новенького кандидата партии сделалось неуютно на душе. Он хоть и знал теперь, что иметь дело с властями - это не к тёще на блины ходить, но все равно молодцу вдруг захотелось на волю - оседлать гнедого и умчаться на дальнюю делянку, где сегодня его колхозники должны были начать работы по снегозадержанию... А от этого настырного секретаришки добра ждать не приходится. Интересно, что за ловушку он расставил по его душеньку сегодня...

Ожидание подвоха, по-видимому, отразилось на лице жертвы. Во всяком случае, хозяин кабинета поспешил успокоить гостя:

- А нервничаешь ты зря, уважаемый. Ты же не в НКВД находишься. Тем более - мы и тамошних работников жучим, к культуре приучаем. А вызвал я тебя потому, что мне поручено предложить тебе интересную работу. Как раз по твоим способностям.

«А разве я вас об этом просил?», хотел было обидеться Петр Кузьмич. Но любопытство перевесило обиду, да и сердиться-то на секретаря было не за что: заявление-то о приеме в партию писал не из-под палки. И всё же удержаться, чтобы не съязвить, Сафонов не смог.

- Любопытно, за какой же Можай вы собираетесь меня упечь?

Колкость хозяину кабинета не понравилась. Посмотрев в упор на Петра Кузьмича, он довольно жестко осадил его:

- Слушайте, Сафонов, вы же не мальчик, чтобы детских страшилок пугаться. Где ваше мужество? Вы что же, пока партия и весь наш народ борется с трудностями, хотите спокойно наблюдать за этим из ворот своей бригады?

А потом, уловив в глазах своего подопечного совсем не приличествующее ему замешательство, Зыков ободряюще улыбнулся:

- Если хочешь знать - езды до твоего нового места работы на хорошей лошади всего часа два. И никто тебе не возбраняет забрать семью с собой.

Согласно решению Бюро райкома партии Петр Кузьмич Сафонов в порядке укрепления кадров был направлен заместителем председателя колхоза «Новая жизнь» с правлением в селе Неведеево.

Кустаревские старики рассказывали, что хотя это село было русским, но в давние времена было «паломничество» мужчин мордовской национальности в те черноземные края и, особенно, в то благодатное селение. Будто во время какой-то кровопролитной войны большинство дееспособных мужчин - потомков древних русичей - из этого села полегло на полях сражений за «веру, царя и отечество». Их оставшиеся вдовами жены стали потом выходить замуж за «приймаков»*- холостых мужчин из соседних мордовских селений, которым приглянулись крепкие хозяйства вдовушек. Охотно выдавали овдовевшие матери и своих дочерей за женихов-мордвов, при условии, если те соглашались, как тогда говорили, «войти во двор». Разумеется, следующее поколение неведеевцев-мордвов обрусело: язык-то детишки воспринимают от мам, а не от пап! К тому же хозяйки ни в какую не хотели утруждать свои языки, выговаривая «басурманские» словеса своих новых благоверных. Да и то сказать: выходя замуж за приймака, какая хозяйка снизойдет до того, чтобы перенимать чуждые ей нравы и обычаи? А уж если говорить откровенно, нравы и обычаи всех народов, населяющих благословенную землю России, давно уже стали у нас взаимопризнанными и взаимоуважаемыми. Так что, собираясь отправиться по заданию райкома в Неведеево, Петр Кузьмич рассчитывал встретить там собратьев по судьбе.

* Приймак - мужчина, изъявивший согласие жить в доме жены, часто с обязательством вести общее хозяйство с ее родителями (примечание автора).

 

Подводу из села Неведеево, которая должна была доставить Петра Кузьмича к новому месту работы, Сафоновы ожидали к двенадцати часам дня. Так передал своему подопечному через посыльного сам второй секретарь. Когда же подвода не появилась и после первого часа дня, Степанида Ивановна, которая не одобряла согласия мужа на то, чтобы тот, по ее выражению, пустился «кочевать по свету наподобие цыган», не смогла удержаться от колкости:

- Вот так они в Неведеево нуждаются в помощниках. Понял теперь - они дают тебе знать: обойдемся, мол, без чужаков, потому как сами с усами?..

Как бы в пику хозяйке красавец-рысак, запряженный в роскошные, хотя и основательно побитые санки, подкатила к воротам Сафоновых около четверти второго пополудни. Супруга Петра Кузьмича, которая до последней минуты страстно надеялась, что ее минует судьба «покинутой жены», сначала на какие-то мгновения оцепенела, не зная, за что взяться и вообще - как вести себя при расставании с богоданным спутником жизни: то схватится за корзину с бельем и съестными припасами для муженька, то уцепится за его рукав - давай, мол, попрощаемся... Когда же, постучавшись, в кухню вошел рыжеусый крепыш примерно того же возраста, что и ее благоверный, она побледнела, бросилась на шею муженька и замерла.

Возница, понимающе улыбнувшись, направился к выходу, сказав:

- Вы пока прощайтесь тут, а я пойду коня разнуздаю... Однако Петр Кузьмич, которому слёзы при расставаниях всегда бередили душу, поцеловал супругу, подхватил корзину и последовал за неведеевским посланцем. Уже у саней он спохватился:

- А может, коня-то покормить надо? Как-никак, пятнадцать верст отмахал - не ближний конец...

- О, ты не знаешь - это не конь, а наш ковер-самолет! Он может тридцать верст без отдыха отмахать и виду не покажет, что устал. Знает, шельма, - когда вернется, две порции овса получит. А ему это такое же удовольствие, как нашему брату-мужику поллитра с дороги. Короче, наш «Стремглав» - так его зовут - это гордость колхоза. На выезды его пускаем только в особых случаях.

Для Петра Кузьмича, которого уверяли, что колхоз «Новая жизнь» - в глубоком прорыве, конь-красавец послужил первой искрой, зародившей сомнение - а так ли уж плохи дела в неведеевском колхозе?

- Скажи, а где колхоз раздобыл это чудо? - спросил седок у возницы.

Возница, прежде чем ответить на вопрос, подстегнул коня:

- Ну ты, хитрюга, думаешь - я не чую, что ты сачкуешь?

- Всегда вот так, - с легкой досадой проговорил кучер, - как почует, что седоки отвлеклись, тут же меняет аллюр, передохнуть норовит... А как колхоз таким даром природы завладел - это целая былина.

О чем-то задумавшись, кучер какое-то время молчал. Потом, подстегнув еще раз - для острастки - коня, начал свой рассказ:

- Есть у нас на селе мужик, которого все называли жмотом и дикарем. Наверное, за то, что он ни в какую не хотел вступать в колхоз, хотя все мы уже с год, как стали колхозниками. Вишь ты - ему «Стремглава» своего жалко было отдавать обществу. Хоть оно и понятно: сколько надо денег вбухать, чтобы раздобыть породистого жеребенка. А потом, чтобы выходить его - разве кто знает, каких это требует средств и забот? И вдруг на тебе - отдай такое сокровище ни за понюх табаку в чужие руки. Да... На это нужна большая сила духа.

Между тем за поворотом уже показались хаты крайней улицы села, и конь заметно ускорил бег.

- Ну, и как «Стремглав» всё же угодил в колхоз? - спросил седок.

- Ты лучше спроси, какой куш отхватил за своего производителя его хозяин! - не без злости ответил возница.

- Интересно было бы послушать.

- Тебе интересно, а мужики наши завистью исходят. Трофим - так зовут хозяина коня - выдвинул требование: принять его в колхоз как единоличного конюха при его жеребцепроизводи-теле, начислять ему круглый год трудодень в сутки и обеспечивать коня кормами по нормам, к которым тот привык - столько-то кило овса в сутки, сено - по потребности. Это при том, что все мы, еще будучи единоличниками, свою живность бывало за отсутствием сена сечкой ржаной запаренной кормили... Сенокосных-то угодий вокруг села - кот наплакал, и те наполовину помещику принадлежали.

Возница умолк и больше не сказал ни слова. «Стремглав» рысил уже по улицам села, которые растянулись вдоль пологого склона не меньше, чем на три версты.

Когда подъехали к правлению неведеевского колхоза, Петр Кузьмич обратил внимание на скромность строения, в котором оно размещалось. Это была обычная деревенская хата, сложенная из бутового камня и крытая потемневшей от времени соломой? Правда, обычной эта хата была в данном случае для Неведеева. В других деревнях района, в которых Сафонов за свои почти сорок лет успел побывать, дома отроились, из бревен, хотя бы осиновых.

Встретили Петра Кузьмича председатель колхоза Резяпкин и еще двое мужчин, которые оказались членами правления, занимавшими в колхозе бригадирские должности. Глава колхоза по обличью скорее смахивал на сельского интеллигента, чем на крестьянина. По словам второго секретаря райкома партии, Резяпкин до председательства успел поработать и секретарем сельского совета, и учителем. Здороваясь с посланцем райкома, председатель старался держаться независимо, но смущенная улыбка и старательно сдерживаемая суетливость, увы, не свидетельствовали в пользу твердости характера и самостоятельности главы колхоза. Вот его помощники, сидевшие чуть поодаль, на скамье у окна - те, видать, были мужиками себе на уме. Петру Кузьмичу больше доверия внушал бригадир, назвавшийся при знакомстве Бояркиным. Судя по репликам, которые тот вставлял при беседе Петра Кузьмича с председателем, Бояркин обладал крепким крестьянским умом и вместе с тем был скупым на слова. Как потом оказалось, общественные дела волновали его куда больше, чем свои собственные.

Между тем председатель, по-видимому, чтобы не утомлять райкомовского посланца разговорами о делах - все-таки человек только что с дороги - стал расспрашивать гостя, как он доехал, не холодно ли ему было в стареньком тулупчике, справился о семье, о том, скоро ли она воссоединится с хозяином, и, наконец, предложил:

- Давайте, я провожу вас к хозяйке - Прасковье Абрамкиной, у которой мы сняли для вас комнату...

Когда посланец райкома и председатель колхоза уселись в санки, рыжеусый возница дернул за вожжи и умный «Стремглав» затрусил вдоль широкой улицы села. Резяпкин, видимо, не зная, о чем сейчас говорить со своим новым помощником, начал расписывать достоинства приготовленного для него жилья и его хозяйки.

- У Прасковьи вам будет удобно. Дом у нее не из бутового камня, как у всех здесь, а срубовый. Даже если у стенки спать, спина не будет ощущать холода... И просторно - хата разделена поперечной стеной на переднюю комнату и кухню. А живут в доме всего двое - Прасковья, да ее мать-старуха, которая больше на печке отлеживается.

Значение характеристики - «срубовый» Сафонов оценил потом, когда побывал у некоторых неведеевцев, обитающих в хатах из бутового камня. Там и разгораживать-то нечего, вся жилая площадь - всего пять на пять метров, причем больше четверти пространства занимает огромная русская печь.

В хозяйке Петру Кузьмичу больше всего понравилось то, что она не страдала распространенным среди женщин пороком, который он называл для себя «недержанием речи». Не то, чтобы она была замкнутой, необщительной, просто в речевом общении с людьми она, может, даже не сознавая этого, придерживалась математического принципа «необходимо и достаточно». Конечно, когда слушателю требуется растолковать что-то, она на слова не скупится, но получается это у нее кратко и содержательно. Вобщем, квартирант Прасковьи считал, что в его хозяйке погиб талантливый педагог.

Видимо, увидев подъезжающую подводу в окно, Прасковья, накинув шубейку, вышла за ворота, чтобы встретить квартиранта, помочь ему перенести вещи. Растроганный таким приемом, Петр Кузьмич даже не знал, как благодарить хозяюшку.

К немалому удовлетворению Петра Кузьмича, его опасения, что хозяева квартиры при встрече пустятся в расспросы - а где же его вторая половина, почему она не соизволила последовать за ним, или он думает долго в Неведеево не задерживаться - все эти мысли оказались лишь плодом его слишком беспокойного воображения.

Когда провожатый - председатель колхоза - убедившись, что передал гостя в заботливые руки, откланялся, Прасковья, подойдя к гостю и, посмотрев добрым взглядом ему в глаза, попросту предложила:

- Петр Кузьмич - вас так ведь зовут? - вы с дороги-то не проголодались? У меня в печи стоят на жару щи с бараниной...

Уважительность хозяйки растрогала гостя. Дома-то, среди своих, такое внимание к тебе не каждый раз проявят. Но от трапезы он отказался:

- Спасибо, хозяюшка, Я еще после завтрака не успел прочичениться...

И сам удивился, как это в своем ответе скатился на такое захолустное просторечие. К своему удовлетворению, Петр Кузьмич через неделю-другую убедился, что в речениях неведеевцев преобладают словеса именно такого рода...

Между тем хозяйка продолжала:

- Тогда пойдемте, я покажу вам, где я хочу вас поселить. А то, может, вам еще не понравиться. Вообще-то вы, наверное, знаете, что неведеевцы продолжают ютиться в хатах, построенных еще далекими предками. У них и кухня, и горница - всё в одном. Да еще в студеное время корову с телком в хату запущают.

- Вас, хозяюшка, как по батюшке? А то как-то неудобно - вы меня по имени-отчеству, а я... К тому же мы с вами, поди, одногодки.

- Игнатом отца моего величали. Но вы зовите меня попросту Пашей, Прасковьей. Ко мне все так обращаются... А теперь идите за мной.

Хозяйка, а за ней гость вошли в горницу. Она оказалась о трех окнах, два из них выходили на улицу. Справа посреди стены была легкая тесовая дверь. Прасковья подошла, открыла ее:

- Вот это у нас спальня, здесь вы будете отдыхать…

- Простите, - перебил ее гость, - а где будете отдыхать вы? - Не беспокойтесь, у меня есть еще одна кровать, полегче. В сенцах стоит. Я ее малость погодя в дом внесу, пусть прогреется. А постель у меня в сундуке - вон, видите, в углу стоит?

- Я, право, не знаю, - нерешительно проговорил Петр Кузьмич. Мне как-то неловко, что я стесняю вас...

- Что вы, что вы... - замахала руками хозяйка. Я буду рада, что в доме мужчиной хоть пахнуть будет. А то, как сыночка в армию проводила, от тоски девать себя не знала куда. Спасибо бригадиру нашему, Ивану Бояркину, что хоть на ферму меня дояркой устроил...

Днем-то больше на работе кручусь, а вечером и словом перемолвиться не с кем: свекровка-то, что со мной живет, совсем почти оглохла.

После «смотрин» - ознакомления с местом своего дальнейшего обитания, а заодно и с любезной хозяюшкой, Петр Кузьмич сказал Прасковье Игнатьевне, что ему хочется пройтись по улицам села, чтобы, как он сказал, хоть снаружи посмотреть, чем дышит Неведеево.

- По дороге на вашу ферму заверну, полюбопытствую, сравню с нашей, кустаревской. Ведь в бригаде, которую я возглавлял, тоже ферма есть - полсотни коров, не считая молодняка.

На улице Петру Кузьмичу почему-то подумалось о непривычном для него одеянии хозяйки: на ней было что-то вроде не то сарафана, не то платья из полотна - пестротканого, сработанного, как он знал, собственными руками женщины, и явно несовременной моды душегрейка.

Обратила на себя внимание и прическа хозяйки: у Прасковьи была тяжелая русая коса, которую она аккуратно укладывала на голове. Черты ее лица можно было бы назвать привлекательными, если бы не нос - чужой для приятного, правильной формы лица.

«Почти как у моей Стеши», - подумал наш ценитель женской красоты и почему-то вспомнил, как он без памяти втрескался в свою будущую супругу, когда в первый раз увидел ее в праздничном одеянии.

«Как бы меня не потянуло к этой деревенской сударушке», - со вздохом заговорил в нем мужчина, которому не было и сорока лет, и который знал за собой слабость к прекрасному полу.

Шел Петр Кузьмич, новый человек для этого села, шел по санной дороге, проложенной посреди улицы, смотрел по сторонам и никак не мог побороть в себе уныние - до чего однообразны и неприглядны были тянувшиеся по обеим сторонам улицы хижины из грубого серого камня, скрепленного такой же серой глиной, до чего сиротски жалостно выглядели их невзрачные оконца, словно молившие о милостыне…

Правда, наш кустаревец повидал в родном краю немало захудалых деревень, и вот сейчас с особой остротой, до боли в сердце, почувствовал жалость - то ли к себе, то ли к людям, которые вынуждены ютиться в этих унылых хатках... «Старею, что ли, - подумал наш невольный странник, - но мне ведь всего сорок годков... Нет, тут что-то другое. Дело не во мне, видно, какой-то рок обреченности витал все прошлые века над неприкаянной Русью и мы, бедолаги, населяющие эти края, еще не воспряли духом...

Между тем посланник районных властей уже подходил к внушительным строениям - сооруженным по типовым проектам фермам. Петр Кузьмич знал, что эти фермы сооружали повсюду в районе из забранных в стойки легких бревешек и обмазывали глиной с примесью соломы. Материалом для кровли служила, конечно, тоже солома. Пусть вид у этих строений был не индустриальный, не на уровне века, но - хоть какое-то разнообразие на фоне ветхозаветного ландшафта.

Петр Кузьмич зашел сначала на конюшню. Там, кроме лошадей, лениво жующих овсяную солому, ни одной живой души он не обнаружил. Как потомственный крестьянин, бывший бригадир знал, что без запарки и отрубей животные этот корм особо не жалуют. Однако, присмотревшись к одному коню, к другому, он решил, что пока упитанность животных не должна вызывать особого беспокойства. В таком же состоянии были и коровы, когда гость, зайдя к ним на ферму, озабоченно присмотрелся к животным. На выходе из коровника непрошенному гостю повстречался пожилой мужчина в ветхом полушубке. Мужчина не обратил на чужака никакого внимания, «Наверное, уже слышал о моем приезде? - подумал Петр Кузьмич и спросил человека:

- Ну, как с кормами, уважаемый, до новой травы дотянем?

- Должны дотянуть... - равнодушно ответил скотник, и удаляясь вглубь помещения, добавил:

- У начальства справьтесь, оно газеты читает...

Вернувшись на квартиру, постоялец молодую хозяйку не застал. Ее свекровка, сидевшая на низенькой скамеечке у печи, пояснила:

- Ушла Прасковья - тетку свою навестить... Я тебе поужинать соберу.

Не дожидаясь согласия Петра Кузьмича, старая женщина достала ухватом из печи закопченный до черноты чугунок, налила деревянным половником в глиняную миску щей, нарезала ржаного хлеба, поставила на стол крынку с молоком и стакан. Посчитав, что наказ своей сношеньки она выполнила, бабка молча убралась на печку. Посуду мыть после трапезы постояльцу пришлось самому, благо к этому ему было не привыкать: дома супруженька начала приучать его к этому еще до окончания медового месяца.

Какое-то время Петр Кузьмич посидел за столом, размышляя, удобно ли в чужом доме ложиться спать, не дождавшись хозяйки. Однако скоро он почувствовал, что у него слипаются глаза. Уже ни о чем не думая, он встал, привернул фитиль в керосиновой лампе и, отыскав в темной горнице дверь в спальню, вошел в нее и разобрал постель. Сон принял его в свои крепкие объятья сразу же, как голова опустилась на подушку.

Когда Петр Кузьмич наутро пришел в правленье колхоза, председатель, бригадиры и другие члены правления обсуждали вопрос, как им быть с кузницей. Давно пора было приступать к ремонту плугов, борон, повозок, а кузница после кончины своего, «доморощенного» кузнеца уже три месяца, как закрыта на замок.

Новый заместитель председателя порылся в памяти и вспомнил, что кум его отца, Мефодий, пожилой, но крепкий еще человек, оказался не у дел: не стало на селе единоличников, перестали поступать и заказы.

- А что, если я привезу вам кузнеца из кустарей? - спросил райкомовский посланец.

- Правда что ль? - обрадовался Резяпкин. - Вези, оторвем с руками. Потому как у нас никто не знает, куда вдруг подевались люди этой профессии...

- Только тут, сами понимаете, дело будет зависеть от материальных условий, - подмигнув бригадиру Бояркину, сказал Петр Кузьмич.

- А что, у него - большая семья? - поинтересовался один из членов правленья.

- Какое там - семья! Он да старуха. Главное, что жалуется постоянно - руки по молотку соскучились.

- Ну, если он в силе - пускай приезжает - сладимся. Можете сказать ему, что не обидим.

- Тогда считайте, что проблема с кузнецом решена. В первую же поездку в район я заверну к земляку, постараюсь уговорить его.

х х х

В конце февраля, после двух недель почти беспрерывных метелей, выдался хороший, солнечный день с легким, хотя и пощипывающим уши морозцем и сугробами-переметами на улицах села, Петр Кузьмич проснулся утром в бодром настроении, с желанием сделать что-то хорошее для людей, на помощь которым его сюда прислали. Прошло уже больше двух недель по прибытии его в Неведеево, а он еще не нашел для себя место в упряжке, чтобы вместе со всеми дружно тянуть этот воз, каким ему представлялось хозяйство колхоза «Новая жизнь». Правда, райком, лично второй секретарь, посылая Сафонова в Неведеево, поставил перед ним конкретную задачу - выяснить, почему колхоз недовыполнил план поставок зерна государству. Петр Кузьмич уже задавал такой вопрос бригадиру Бояркину. Тот объяснял причину задолженности колхоза просто - у колхоза не хватило семян, чтобы засеять намеченный районными властями яровой клин. Обещанная райземотделом семенная ссуда осталась простым посулом. Секретарь же райкома партии считал, что руководство колхоза в свое время не проявило достаточной настойчивости да расторопности. Вероятно, чтобы не допустить подобного прорыва в следующем сезоне, на помощь колхозу и решено было направить человека, проверенного в деле. Так это или не так, Петру Кузьмичу еще предстояло проследить по дальнейшему поведению своих партийных верховодов.

А сейчас Петра Кузьмича обуяла жажда деятельности, которая не давала ему покоя. Наскоро очистив миску с овсяной кашей, которую предложила ему хозяюшка, и выпив стакан молока, посланник райкома поспешил в правление. Еще издали он заметил у хаты, которую занимало правление колхоза, необычное скопление подвод. Подойдя поближе, Сафонов увидел, что лошади были запряжены в дровни, приспособленные для перевозки соломы.

- Да вот - хочу посмотреть, сколько на бригадном току осталось овсяной соломы, - пояснил бригадир Бояркин, стоявший с группой колхозников у одной из подвод.

- О! - обрадовался Петр Кузьмич. - Я обязательно поеду с вами. Хоть узнаю дорогу на ваш ток.

- А не окоченеете в своем полушубчике? В поле-то ветрено...

Сам бригадир был хоть и в старенькой, но длиннополой шубе с широким воротником и в подшитых толстым войлоком валенках.

- Да я такой же мужик, землепашец, как и ты! - воскликнул Сафонов, хлопая бригадира по плечу. - А что наш брат, мужик, делает, когда мороз проберет его до костей - знаешь?

- Знаю! - засмеялся Бояркин, - скачет, держась за наклестку саней, понукая лошадь, пока у самого дух не перехватит.

Дорогой - Петр Кузьмич сел в дровни бригадира - у них зашел разговор о Резяпкине - председателе. Вернее, завел его направленец районных властей:

- Слушай, Степан Гаврилыч, ты бригадиром давно работаешь?

- Второй год... А откуда вы мое отчество знаете?

- От Прасковьи, хозяйки квартиры. Только, это... Давай на «ты». А то как-то не по-мужицки получается.

Сделав небольшую паузу, седок спросил:

- А что, Резяпкин давно у вас председателем?

- Да считай, со дня организации колхоза. А что?

- Просто интересуюсь... Я обратил внимание, колхозники уважают своего руководителя.

Бояркин, подумав, неохотно ответил:

- Просто ломают шапку перед властью... Как еще при царе народ приучили.

- А у меня такое впечатление, что народ доволен своим головой.

- Доволен, пока не погладят против шерсти...

- А он такое себе позволяет?

- Да как тут не позволишь, когда, скажем, сбор на колхозном току назначен на восемь утра, а народ тянется чуть ли не до обеда?

- А такое бывает?

- Еще бы... Особенно с многодетными колхозницами. А таких у нас - хоть пруд пруди.

Петр Кузьмич вспомнил, как поступали с нарушителями трудовой дисциплины в Кустареве.

- А я бы в таких случаях оштрафовал одну-другую нарушительницу на пару трудодней - тогда другим было бы неповадно...

- А что - самое толковое решение. Только Резяпкин для таких дел не годится. Кишка тонка.

«Тебе бы надо руководить здесь, милый» - подумал райкомовский посланец. Подумал в первый раз. В дальнейшем такие мысли стали посещать его всё чаще.

...Овсяной соломы на бывшем летнем току бригады осталось три небольших стога. Из четвертого половина была уже израсходована.

На вопросительный взгляд Петра Кузьмича бригадир спокойно ответил:

- До подножного корма хватит. Боюсь только, не подгадили бы ночные воришки. След-то в сугробах мы сейчас проделали. Придется на ночь выставлять на въезде в село «секреты» - замаскированную охрану».

- Неужто колхозники сами у себя воровать будут? - спросил Сафонов.

- Кто знает... В семье не без урода. Да и единоличников в селе еще хватает.

Состояние уныния навеял было на районного посланца рассказ хозяюшки Прасковьи о том, как: выполняют ее земляки основное требование гигиены - омовение своих грешных телес. Дело в том, что ее постоялец уже около трех недель не был в бане, тело у него зудело и чесалось, а он как-то стеснялся спросить, как хозяйка и вообще все неведеевцы справляют эту свою нужду. Сегодня хозяйка сама заговорила об этом.

- Я, - рассказывала она, - когда у меня тело начинает чесаться, топлю пожарче нашу русскую печь, выгребаю из нее горячую золу, подожду, пока кирпичи пода немного остынут, стелю на под струганные доски - вон они, в запечье сложены - и, прихватив веник, залезаю в печь, на самую середку. Посижу там, пока вся потом не изойду, и начинаю хлестать себя веником - по спине, по бокам, по животу. Хлещусь до тех пор, пока дух не перехватит... После этого вылезаю, черпаю тазиком из лохани нагретую воду и выхожу в сенцы. Там у нас в углу под полом яма выкопана, я становлюсь над ней и начинаю плескать на себя, пока весь пот не смою. Когда почувствую, что одним разом не сбила охотку, лезу в печь еще раз... А то и трижды слазишь. Зато как потом вольготно дышится-то, Господи! Порой ждешь с нетерпеньем, когда очередная суббота подойдет, чтобы телесную радость себе устроить...

Посмотрев на квартиранта, который по ее подсчетам, уже третью неделю немытым дохаживает, как-то соблазнительно улыбнувшись ему, спросила:

- Хотите, я вам завтра печь истоплю так-то?

После рассказа Прасковьи, а скорее после ее соблазнительной улыбки, Петру Кузьмичу и захотелось попробовать, испытать на себе прелести неведеевского суррогата бани. Но он еще не настолько привык к хозяйке, чтобы позволить себе оголяться - нет, не перед ней, об этом и речи не могло быть! - а даже просто в ее доме... Когда он представил себе такую картину, его даже в жар бросило. Не знал бедняга, что в иных мордовских селениях на Руси, где хозяева позажиточнее могли позволить себе роскошь иметь баню, мужчины и женщины из разных семей сплошь и рядом мылись вместе, часто сидя бок о бок, не испытывая при этом ни малейших эмоций в греховном смысле этого слова...

- Неужто, - подумав, спросил постоялец Прасковьи, - в Неведеево весь народ моется в печах?

- Но у нас же нет бань. Лесу, наверно, не было в наших краях, чтобы их построить... Хотя, постойте-ка, сейчас что-то припоминается. У одной старенькой учительницы - она еще в царские времена в земской школе детишек наших учила - кажется была маленькая банька. Старушка еще жива, но вот ее банька... Словом, поспрашивать надо.

...Не откладывая удовлетворение насущной потребности в долгий ящик, Петр Кузьмич на следующий день изложил свою просьбу Бояркину - с ним командированный кустаревец уже заимел отношения, близкие к приятельским.

- Слушай, Гаврилыч, - обратился он к бригадиру, столкнувшись с ним наутро у входа в правление, - ты к вашей учительнице - Стаброва, кажется, ее фамилия - случайно не вхож?

- Как же не вхож - она же меня учила, когда в пацанах бегал. Мы, чай, и потом хлеб-соль водили, пока ее супруг жив был.

- Тем лучше. Я слыхал, у нее банька есть. Как бы ее попросить...

- Я вас понял - перебил Бояркин собеседника. - Завтра же Анисья, жена моя, сходит, выведает, что надо. По-моему, банька у нее еще дышит.

«Слава Богу, - сказал про себя коммунист Сафонов, - можно теперь воевать в Неведеево до победы».

Какую победу он имел в виду, ему еще и самому было неясно.

...В баньке - так уж совпало - Сафонов познакомился с Петром Семеновичем Бухловым, директором Неведеевской семилетки. Знакомство пошло на пользу, по крайней мере, бывшему кустаревскому бригадиру. Как же - через месяц к нему в Неведеево должна переехать его семья. Сынишку Лёшу надо будет устраивать в среднюю школу, в пятый класс.

- Ну, до полной средней школы нам еще далеко, - сказал директор, мужчина лет пятидесяти, рассудительный и неторопливый в движениях. - Видели, новое здание возводим? В нем намечаем разместить старшие классы.

- Ну, и как идет стройка? - поинтересовался Петр Кузьмич.

- Ох, и не спрашивайте! И на лес для стен, и на тес, и на гвозди, словом, на все, чего ни коснись - лимиты, лимиты. Третий год крутимся, как белка в колесе, и, кажется, конца этой канители не будет.

Уже расставаясь, Петр Семенович попросил своего нового знакомца:

- Вы уж это, дорогой... когда в этих райкомах райисполкомах будете, замолвите за нас словечко.

В глазах директора было столько мольбы, что отказать ему человек не смог бы, даже если бы обладал каменным сердцем. Так - образно - подумал о беседе с директором посланец райкома, груз забот которого становился все более весомым. Впрочем, заботы эти особо его не беспокоили: годы работы бригадиром в Кустареве приучили его относиться к озабоченности как к нормальному состоянию духа.

Когда капель с крыши правления неведеевского колхоза стала все чаще напоминать о неудержимом приближении весенне-посевной кампании, председатель Резяпкин запаниковал. Райком еще осенью обещал выделить колхозу один гусеничный трактор, а ближе к весне помощник второго секретаря райкома, курировавший колхоз, стал отвечать на звонки из Неведеево всё неохотнее.

- Хуже нет, - сетовал председатель, когда тебе обещают что-то, ты уже спланировал дела в расчете на обещанное, а тебя начинают манежить так-то...

Подумав, что переживания председателя могут лишить того сна, Сафонов специально сходил на почту - чтобы Резяпкин не подумал, что его подменяют - и позвонил знакомому инструктору райкома партии. Тот сказал, что заправилы «Сельхозтехники» приучены к тому, чтобы их понукали, и обещал оказать содействие.

Мучимый сомнениями, Резяпкин облегченно вздохнул, когда уже в канун весенней страды, на склоне хорошего весеннего дня из-за околицы села послышался рокот двигателя и через четверть часа тракторист затормозил перед небольшой толпой неведеевцев всех возрастов, которые сбегались, чтобы поглазеть на невиданное чудо техники.

На радостях председатель колхоза затащил механизатора к себе домой, велел хозяйке зарезать куренка и вообще собрать на стол «побогаче», сам сходил к продавщице «монополки» за поллитровкой. За столом, подвыпив, он, на радостях, готов был проголовесить с долгожданным гостем чуть ли не всю ночь. Еле развела их хозяйка, уже во вторую половину ночи, по местам ночлега - благоверного в супружескую постель, а гостя, по его просьбе, на лежанку русской печи.

Сильной стороной председателя колхоза «Новая жизнь» Резяпкина Ивана Тимофеевича было то, что прежде чем принять какое-либо ответственное решение, касающееся возглавляемого им хозяйства, он спрашивал мнение членов правления, бригадиров, а если надо, то и представителей так называемого актива. И лишь потом, взвесив все за и против, предлагал варианты решения. Само собой, проводились в жизнь лишь те из них, которые одобрялись большинством голосов.

Петру Кузьмичу надолго запомнилось собрание актива колхоза, а точнее, всех неведеевских колхозников, которым предстояло участвовать в проведении весенне-посевной кампании. Конкретно, предстояло решить, пора или не пора приступать к весенней пахоте. Срок явки участников был назначен на 5 часов пополудни. Собрались, и то не все, где-то около половины седьмого.

Собрание открыл сам Резяпкин. Пожалуй, в процедуре ведения собрания для бывшего бригадира ничего нового не было, по крайней мере по сравнению с тем, что он наблюдал и в чем участвовал в своем родном колхозе. Внимание райкомовского посланца привлекло поведение Резяпкина, который, по его мнению, на собрании все силы души тратил на то, чтобы завуалировать свою неуверенность в том, что он говорит, что предлагает, и даже в том, что он делает, как председатель колхоза.

Внешне все выглядело благопристойно. Председатель объявил:

- Товарищи, собрание начинает свою работу. На повестке - один вопрос: давайте обсудим сроки - когда нам приступать к весенней пахоте.

Петру Кузьмичу подумалось: в его родном селе исстари было немало хлеборобов, которые, по-видимому, методом проб и ошибок с годами накапливали опыт, позволявший им безошибочно определять с точностью, наверное до двух-трех дней, когда надо сеять, скажем, такие капризные культуры, как овес и просо. По этим знатокам старались равняться и остальные хозяева села… Наверняка, есть такие, обогатившие свою память опытом крестьяне, и в Неведеево. Почему бы по весне тому же Бояркину не пойти к своим сельским патриархам, поговорить с ними по душам, попросить поделиться опытом…

А что касается начала пахоты, то здесь можно прибегнуть к пробным «вылазкам», как это делал в своей бригаде Петр Кузьмич. Опытный землепашец с первой борозды увидит, в каком состоянии земля. Кстати, и Бояркин, и другие пекущиеся о своем деле бригадиры «Новой жизни» именно так в своей практике и поступали.

И, разумеется, обо всем этом посланец райкома потом подробно беседовал с Резяпкиным. И тот спокойно дал знать, что ничего нового в сообщении Сафонова для него нет.

А на собрании председатель «Новой жизни» вел себя по привычке, преодолеть которую у него, по-видимому, не было ни желания, ни силы воли. Видя, что выступать перед собранием никто не спешит, Резяпкин стал понукать ораторов, вызывая их по имени-отчеству!

- Иван Семенович, предоставляю слово тебе!

Поднятый с места бригадир, обросший щетиной мужик в сермяке из домотканого сукна, потискав в руках шапку, равнодушным голосом отвечал:

- А я, Иван Тимофеич, говорить не любитель... ты сам знаешь. А что касаемо пахать, то по мне хоть сейчас. Только в низинах земля еще сыровата.

- А каково твое мнение, Иван Антипыч? - спрашивал Резяпкин следующего бригадира.

Краснощекий брюнет с красиво подстриженными усиками, который о чем-то увлеченно переговаривался с соседом по скамье, бойко вскакивал и так же бойко проговаривал в тоне предостережения:

- В прошлом годе мы начали точно об эту пору, а через пару дней, выпал снег... Так что глядите, как бы по новой не попасть впросак!

Каждый из следующих, весьма немногих выступавших высказался в том же или примерно в том же духе. Когда же слова попросил Степан Гаврилович Бояркин, нестройный гул приглушенных голосов в помещении - собрание проводилось в классной комнате школы - пошел на убыль, чувствовалось, что присутствующие провожали его глазами, пока он направлялся к учительскому столу. Там бригадир, подойдя к председателю колхоза, о чем-то негромко переговорил с ним. Резяпкин энергично закивал головой, по-видимому, в знак согласия.

Степан Гаврилович, став сбоку стола, оперся рукой об его край, окинул сидящих в зале взглядом и уверенным голосом заговорил:

- Мы вот тут с Иваном Тимофеевичем посовещались и, учитывая ваши, земляки, замечания, решили объявить завтрашний день датой начала весенне-посевных работ в нашем колхозе. Для согласования всех вопросов правление создало постоянно действующий штаб, состав которого объявит секретарь собрания. Завтра мы, члены штаба, соберем старожилов села, разобьемся на группы и обследуем все угодья села, которые подлежат вспашке. После этого и определим для каждой бригады сроки выезда в поле.

…Не обошлось на собрании и без озорных выкриков из задних рядов публики. Молодой задиристый голое - тот, кто подал его, прятался за спины впереди сидящих - с явным подвохом спросил:

- Слушай, бригадир, а как вы будете… ну, угадывать что ль - можно пахать или еще рано?

Степан Гаврилыч, хоть и чувствовал каверзу, но стал терпеливо и спокойно объяснять:

- У нас есть инструкции райземотдела. Согласно установленным правилам, мы на всех угодьях будем измерять температуру и влажность почвы… Только чего ты прячешься там за чужие спины? Я же знаю тебя.

- Ну, раз знаешь, то расскажи, как определял температуру земли на своем наделе твой покойный дед. Ведь до революции специальных градусников в деревне не было.

Веселый зубоскал, видно, чувствовал, что людям требуется разрядка, передышка от утомительных забот. Во всяком случае, на парня никто не шикал. Напротив, по залу прокатилась волна веселого оживления. А Бояркина вопрос настырного паренька, видно, задел за живое.

- Тепло матушки-земли, - терпеливо объяснял бригадир, - мой дед определял голым задом. Зато просо и овес у него завсегда были лучше всех на селе... А ты, нахал, если и в это лето будешь работать в поле с ленцой, то так и знай - твой зад моего ремня обязательно испробует...

Надо ли говорить, как эта непричесанная чувством приличия полемика развеселила зал. И стар, и млад смеялись вволю и от души. За компанию со всеми веселился и председатель правления. У него даже слезы на глазах выступили, и он утирал их, наверное, за неимением носового платка, тыльной стороной ладони.

Петр Кузьмич к большому своему удовлетворению отметил, что объявленные мероприятия напоминали ему те, которые проводились в его родном колхозе, и о которых он подробно рассказывал Степану Гавриловичу. Он готов уже был возгордиться: как же - в глубинной деревне перенимают кустаревский прогрессивный метод организационных работ! Но ему тут пришло в голову: они, здешние правленцы, давно уже сами додумались до этого. Работа, в том числе и коллективная - она придает человеку ума, и отдаленность от культурных центров существенной роли тут, по-видимому, не играет.

А к Бояркину, как к личности и как к человеку общей судьбы, Петр Кузьмич проникался все большей симпатией. Осознав родство душ с этим человеком, он радовался тому, что поведение Степана Гавриловича разрешало его собственные сомнения в справедливости и своевременности проводимой властями политики обобществления человеческого труда на земле, дело в том, что в родном его колхозе многие землепашцы так и не приняли идею колхозов. Были - Сафонов видел это - такие сельчане и в Неведеево. Но вот основная-то масса крестьянства тянется все-таки больше за такими, как бригадир Бояркин. Значит, стоит напрягать силы для того, чтобы доказать народу, а прежде всего, самому себе, что работать на земле, бороться с необузданными силами природы легче все же бок о бок, сообща, а не обособляясь в своих волчьих, а чаще - в заячьих норах. При этом важно, кто сверху управляет жизненно важным процессом обобществления, не затесались бы в среду верховодов люди бездарные, нетерпеливые, своекорыстные, которые своей нахрапистостью могут испортить все дело, отпугнуть народ от своевременного, благотворного начинания воистину исторического значения.

х х х

Недели за три до того, как начал рушиться санный путь, председатель колхоза «Новая жизнь» забеспокоился: о занаряженной хозяйству, по указанию президиума райисполкома, семенной ссуде наверху почему-то упорно молчат. Во всяком случае, извещение о ней в правление колхоза до сих пор так и не поступило. Резяпкин высказал предположение, что ссуду, наверное, перехватил кто-нибудь другой, а их колхоз опять не засеет яровой клин, опять недовыполнит «первую заповедь» - сдачу зерна в счет госпоставок. Когда Иван Тимофеевич на заседании правления сетовал на вечную горькую долю неведеевцев, он с мольбой в глазах смотрел на райкомовского посланца, сидевшего лицом к нему с другой стороны стола; выручай, мол, дорогой, на тебя вся «надёжа».

Деваться было некуда - Резяпкин пробивной силой не обладал, он сам неоднократно жаловался на это - пришлось, как почти всегда, ехать на поклон к районным властям Петру Кузьмичу. По дороге в Кустари он вспомнил: когда Зыков «сватал» его на Неведеево, он обещал помогать ему «всем, чем сможет».

Вообще-то, за три месяца работы в Неведеево Сафонов успел усвоить: колхозу, конечно, нужен толковый помощник председателя, но не в роли организатора или наставника, а в роли входившего тогда в моду толкача, если, конечно, понимать это слово в положительном смысле. А поскольку в применении к своей персоне Петр Кузьмич считал наименование «толкач» оскорбительным, он стал в шутку называть себя полпредом колхоза «Новая жизнь» в районных организациях.

К чести таких полпредов-толкачей сказать, должность их в те времена была не из легких. Ведь Боже наш!- или пусть «ЦК наш милостивый»! - сколько в период проталкивания коллективизации требовалось изыскивать и направлять во вновь организуемые хозяйства современных плугов и сеялок, молотилок и тракторов! Или, паче того - какую уйму интеллекта и хитрой изворотливости должны были проявлять толкачи, чтобы добиться от банков долгосрочных кредитов, чтобы колхозы могли выкупить все это!

В качестве такого вот полпреда и заявился Петр Кузьмич в тот достопамятный день к своему «крёстному боссу» Зыкову. Увы, ждать его крестнику пришлось больше часа - по стольку, а то и больше длились в те времена так называемые пятиминутки.

- А! - «крестник» заявился! - весело приветствовал секретарь делегата от колхоза. - Ко мне? Давай, заходи...

Выслушав просьбу своего подопечного - помочь колхозу в получении семян для весеннего сева и в приобретении нефтяного движка для молотилки, секретарь, поскучнев, принялся копаться в стопке бумаг на столе. Вытащив список колхозов, обратившихся в райком с аналогичными просьбами, он подвинул его просителю:

- Читай...

Петр Кузьмич прочел список нуждавшихся, немного смутился, конечно, в душе, но тут же твердо решил - не сдаваться, с пустыми руками из кабинета не уходить. Вернув список хозяину кабинета, он как можно твёрже спросил:

- Мне что же - так и сказать колхозникам - на власти, мол, не надейтесь, спокойно опускайтесь на дно?

Зыков насупился:

- Ну, ты на рожон-то не при... Ишь, раскозлоумничался. Тебе бы - в художественную самодеятельность... Что у меня - в руках палочка-выручалочка что ли?

Слава Богу, Сафонов характер секретаря уже успел изучить. Любил Василий Иванович вспылить порой - ох, любил, сердечный!.. Но - слава ЦК! - и отходчивость секретарю тоже была не чужда. Через пару минут он уже спокойным голосом говорил собеседнику:

- Вообще-то ты, Сафонов, приехал вовремя. По нашей заявке, контора «Заготзерно» уже выделила нам несколько десятков тонн семенного зерна. Сколько можем, выделим и вам - я беру вас на заметку. А вот насчёт движка... Кажется, Тучков - завсельхозотделом, говорил - область заказала партию этих механизмов на местном заводе. Насчет этого тоже будем иметь вас в виду. А сейчас - пока!

Зыков на прощанье протянул ходатаю руку:

- Не взыщи, что не удалось уделить внимания, сколько хотелось бы: иду на очередное заседание.

Остаток зимы и почти всю весну Петр Кузьмич провел в нескончаемых поездках. Конечно, не все они были такими успешными, как в случае с добыванием семян. Но главное было сделано - с посевной кампанией колхоз справился более или менее успешно. Резяпкин говорил - это все благодаря усилиям райкомовского посланца. Сам посланец так не считал. Был ли он доволен своей работой - Бог знает. Во всяком случае, для серьезных угрызений совести поводов у него не было. Беспокоило Сафонова как мужа и отца, пожалуй, только одно: он стал привыкать к жизни поврозь с семьей. И помимо своей воли все чаще замечал, как иная краснощекая колхозница нет-нет да и бросит на него исподтишка «взгляд со значением».

 

В один из первых июньских дней Петр Кузьмич напросился в компанию к бригадиру Бояркину, который собрался поехать на своих стареньких дрожках в дальнее поле, чтобы посмотреть, как идет прополка проса. До места доехали довольно быстро, а точнее сказать, за разговорами время пролетело почти незаметно.

Как ни странно, но первое, что привлекло внимание посланца райкома, когда он окинул взглядом раскинувшееся перед ним поле, это одежда полольщиц, которые, наклонившись, двигались по широкой полосе шеренгой человек в двадцать. Все женщины были одеты в одинаковые, своеобразные сарафаны красного цвета, в еле заметную черную клеточку. Получилось у него это так, наверное, потому, что один из таких сарафанов - на хозяйке его квартиры - почему-то прочно врезался в его память. И не исключено, что вместе с его обладательницей. С другой стороны, однообразие цвета и покроя одежды неведеевских колхозниц было для гостя необычным. Ведь его землячки выходили в поле хоть и тоже не в праздничных кофточках и платьях, но пестрота цветов их одеяний побуждала его уверовать чуть ли не в незыблемость нравственных основ жизни.

Бояркин после беседы со звеньевой на вопрос Петра Кузьмича, как идут дела на прополке, с довольным видом ответил:

- Стараются бабоньки… Да и как не стараться - в прошлом го- ду каждая из них получила на трудодни столько проса, что до сих пор в домах пшенная каша не переводится. А у кого есть коровы, считай, что семьи не бедствуют.

- А что, бывало и такое, что люди голодали?

- Ну, голодали, не голодали - как тут судить? Большинство наших, неведеевских семей выезжали за счет картошки со своих огородов. Вы, наверное знаете, что у нас каждая семья имеет право на приусадебный участок размером до сорока соток...

Тут Бояркин, что называется, осекся на полуслове, заметив на дороге, ведущей из села, подъезжающего всадника. Уловив в глазах собеседника озадаченность, Петр Кузьмич проследил направление его взгляда и тоже забеспокоился. Такое уже бывало, когда его неожиданно вызывал к телефону кто-нибудь из важных персон райкома.

...Молодой рассыльный правления колхоза, осадив лошадь, скороговоркой сообщил, обращаясь к Бояркину:

- К нему - седок кивнул в сторону райкомовского посланца - жена приехала... Резяпкин приказал мне срочно сообщить вам об этом.

Поскольку приезд супруги был непредвиденным, Петр Кузьмич подумал - не случилось ли что-нибудь в семье? Заметив, что райкомовский посланец побледнел, Бояркин сочувственно проговорил:

- Петр Кузьмич, вам нужно поспешить, может, там помощь какая нужна. Я, как закончу дела, тоже подъеду.

Между тем посыльный, обращаясь к Бояркину, сказал:

- Председатель велел передать коня, на котором я приехал, ему,- он опять кивнул на Сафонова,- а самому возвращаться с тобой.

Бояркин посмотрел на Петра Кузьмича:

- А что - правильное решение! Так ты быстрее доедешь, а то супруга-то поди беспокоится: она одна там среди незнакомых людей.

...Дорогой Петр Кузьмич невольно стал перебирать в уме возможные варианты причин, побудивших его благоверную «взбрыкнуть» - другого слова он не мог подобрать, чтобы объяснить столь внезапное решение жены бросить детей и пуститься в дорогу, регулярного движения какого-либо транспорта по которой не было и в помине… Правда, присмотреть за детьми Стеша могла попросить тетушку Елену - рослую, богомольную, хотя больше напоказ, старуху, которая частенько навещала их семью, и которую Стеша всегда щедро угощала.

А необычным решение супруги выглядело уже потому, что он всего каких-нибудь две недели назад, будучи в Кустарях по делам, не только заезжал домой, но и провел с женушкой всю ночь. Они тогда договорились, что на Троицын день, то есть примерно через три недели, он попросит у Резяпкина пару подвод и перевезет семью вместе с козой и всем имуществом в Неведеево. И вот - на тебе! И ждать-то осталось всего ничего, так нет - терпения не хватило. Или, может, тётушка Елена напела благоверной в уши - как, мол, это она отпустила муженька к нечистому на кулички, и носу к нему не кажет? А того, мол, не может докумекать, что ему там, поди, краля какая приглянулась… А что тетушку хлебом не корми, позволь ей только язык распустить - в этом Петр Кузьмич не сомневался.

А Степанида Ивановна надумала поехать к своему благоверному, чтобы повидаться с ним, услышать от него ласковое слово - по той простой причине, что у нее начала болеть душа. От Петюши почти три недели не было ни одной весточки. Обычно он заявлялся к своей желанной не реже трех-четырех раз в месяц. Женщина, конечно, знала, что в деревнях и селах сейчас во всю развернулась весенняя делоупора, догадывалась, что муженек целыми днями пропадает в поле, но женское сердце таких резонов не признавало. Стеша стала просыпаться по ночам, в голову приходили ревнивые мысли. Она не выдержала - стала ходить к зданиям райкома и райисполкома, зная, что туда постоянно приезжают по делам колхозные начальники и посыльные. Первые походы к районным учреждениям ничего не дали. Ввиду горячей поры - посевной - поток приезжих из деревень резко сократился. Однако на третий день страждущей свидания с благоверным женщине повезло: около одной из подвод она увидела, по ее определению, «деревенскую паву», у которой ниже короткой теплой пальтушки красовался, прямо-таки лез в глаза подол широкого платья из цветастого ситца - точно такого же, из какого Стеша в свое время сшила полог для их с Петюшей брачной кровати. А она знала, что именно такие платья, именно из такого материала исстари носили неведеевские женщины. Подойдя к незнакомке и расспросив ее, Стеша убедилась в правильности своей догадки. Оказалось, что Лукерья - так звали неведеевскую женщину - напросилась к муженьку, ехавшему в район по колхозным делам, чтобы посетить районную больницу. Да, она уже была у доктора, выписала и взяла в аптеке лекарства, а сейчас дожидается мужа, который задержался в этом большущем доме - женщина кивнула на здание райисполкома.

А когда Степанида Ивановна призналась, что она супруга Сафонова, Лукерья заулыбалась: как же, как же, она хорошо знает его - Петр Кузьмич каждый день проходит мимо их хаты по дороге в правление. Да и муж - он бригадиром в колхозе - много рассказывал ей о нем... А вот он и сам - легок на помине - идет сюда. Колхозный бригадир из Неведеево, узнав от жены, с кем он имеет дело, и что у женщины за нужда, кажется, даже обрадовался:

- Конечно, конечно, какой разговор! Считайте, что вы уже встретились со своим благоверным - конь у нас справный.

За разговорами, поскольку и Лукерья и ее супруг оказались людьми словоохотливыми, путешествие Степаниде Ивановне не показалось утомительным, досаждала только изрядная тряска, поскольку дорогу после схода снегов еще не успели накатать.

Ссадили супругу райкомовского посланца, по ее просьбе, у правления колхоза. Здесь ей пришлось немного поскучать, потому что председатель, тепло поздоровавшись с приезжей и успокоив ее заверением, что ее муженек подъедет с минуты на минуту, заспешил куда-то по делам. Осталась наша путешественница в одиночестве. Чтобы как-то убить время, она то выходила на волю, то, покрутившись вокруг да около, возвращалась и садилась за председательский стол.

Когда Петюша подъехал, Стеша, чувствуя за собой вину - как же, приехала не спросясь! - старалась быть с муженьком как можно более приветливой... А причина ее приезда оказалась уважительной: ей в Кустарях подвернулась супружеская чета, которой срочно требовалось жильё. Семья, по словам супруги, была культурная: муж - новый председатель кустаревского сельпо, жена - преподавательница средней школы. Так что терять таких выгодных квартирантов не хотелось бы.

…А Петр Кузьмич, если говорить откровенно, стал уже привыкать к полухолостяцкой жизни. А что, разве плохо встречаться с супругой раза четыре, от силы пять в месяц, проводя каждый раз дома конец дня и ночь? Жена, конечно, от такой жизни была бы не в восторге - не на ком было бы сорвать дурное настроение, некому пожаловаться на болячки, на непослушание детей. Да и к ласкам, к доброму слову муженька в минуту грусти Стеша уже успела привыкнуть за столько лет супружеской жизни…

Когда супруги направились на квартиру Петра Кузьмича, Степанида Ивановна не преминула взять муженька под руку: смотрите, мол, люди добрые, а особенно женщины, которые, возможно, зарились на ее благоверного, смотрите и зарубите себе на носу: мы - муж и жена, наши узы прочны, и никаким проискам завистниц их не поколебать!

Испытывала ли Степанида Ивановна чувство гордости за своего муженька, который, как-никак - начальник, заместитель председателя колхоза, назначенный самим райкомом... Скорее, она упивалась своим женским тщеславием: как же, не кто-нибудь, а именно она разгадала полтора десятка лет назад недюжинный ум и сильный характер своего будущего спутника жизни.

Дома, точнее, на квартире, свекровь хозяйки дома, Прасковьи, окинув супругов равнодушным взглядом, предложила им, как она обычно делала для постояльца, садиться за стол. Не мешкая, она вынула из русской печи чугунок с горячими щами, горшок с пшенной кашей, принесла из погреба горшок молока и, убедившись, что квартирантам больше ничего не надо, по своему обычаю убралась на печь. Компания глухой старухи Степаниде Ивановне, конечно, не приглянулась, но она изрядно проголодалась и решила про себя не обращать на нее внимание.

...Когда перед закатом солнца на кухню, где сидели, беседуя, супруги Сафоновы, вошла с улицы хозяйка дома Прасковья в своем пышном цветастом платье в сборку, Степанида Ивановна встретила, ее долгим испытующим взглядом. Хозяйка взгляд выдержала, не потупилась, но, спокойно поздоровавшись, спросила с участием:

- Как доехали? дорога-то, поди, еще не подсохла?

Когда на другой день Петр Кузьмич ушел похлопотать о попутном транспорте для возвращения супруги домой, Прасковье хватило врожденного такта разговаривать с супругой квартиранта миролюбиво, больше на отвлеченные темы, ничем не выдавая симпатии к ее муженьку, которая смутила покой ее души, чуть ли не с первого дня знакомства. Ну, а Стеша, умудренная опытом наблюдения влечений супруга к прекрасному полу, хотя и почувствовала к Прасковье нечто вроде ревности, тоже изо всех сил старалась не выдавать своих чувств. Хотя ночью, когда после продолжительного умасливания со стороны благоверного, Стеша все же уступила его настойчивым домогательствам, и они долго смаковали прелести соития после продолжительного говения, супруженька не удержалась, запустила пятерню в седеющие кудри своего ненаглядного, спросила с пристрастием:

- А тебя тут эта посконная хозяюшка не околдовала случайно своими черными глазищами? Смотри - когда приеду к тебе насовсем, в момент все разнюхаю!

А по дороге домой Стеша вдруг почувствовала нечто вроде угрызений совести, нужду-то супружескую ночью и ей, и ему пришлось справлять, преодолевая мучительное чувство стыда - обое стеснялись хозяйки: а вдруг разбудят ее своей возней. Переборка-то, отделявшая их от комнаты, где спала хозяйка, была из такого тонкого теса, а старая деревянная кровать под ними при каждом движении супругов издавала такие громкие скрипы, что, казалось, сердце вот-вот оцепенеет. «Ну и пусть, - со злорадством подумала сейчас Степанида Ивановна. - Что мы, чужое что ль воровали… Надо и ей докумекать, каково живется женам, чьи мужья не вольны распоряжаться своей судьбой. Да и сама Прасковья - стоит, небось, любому сластолюбцу пальцем поманить, что она, жеманиться что ли будет... Не святая, поди».

Впрочем, недружелюбие к Прасковье скоро сменилось у ревнивицы состраданием к ней. «Каково-то этой сорокалетней бабенке, - подумала она, - женщине, почитай, в самом соку и ни тебе ласковым словом с родной душой перемолвиться, ни горячей лаской обменяться… Надо будет поговорить с ней по душам, когда вместе проживать придется. Не дело это - собачиться с человеком, который великодушно поделился с тобой жильем, зная, что придется испытывать в быту неудобства, лишать себя возможности отдохнуть по-людски, когда вернешься изнемогающая с казенной колхозной работы...»

Сутолоку и нервотрепку, которые в русских семьях почти всегда сопутствуют переезду на новое место жительства, у Сафоновых относительно легко перенесли разве только что дети - Алешка и Капа. Они, судя по их оживлению, даже обрадовались этому событию, поскольку оно вносило какое-то разнообразие в одноцветность повседневной жизни.

Яростней всех сопротивлялась насилию над собой коза Манька, которая истошно блеяла, пока Степанида Ивановна, приказав муженьку повалить животное на бок, пыталась стреножить ее, чтобы уложить потом на повозку. Когда Манька, пытаясь вырваться, с силой ударила хозяйку задней ногой в лоб, та, громко ойкнув, выбежала из хлева во двор и, приложив ладонь к месту удара, сперва начала выкрикивать ругательства в адрес супруга, которому не в пример добрым людям не сидится на месте, а потом стала клясться и божиться, что никуда она из дома не поедет, пускай даже весь мир вывернется наизнанку.

Пришлось Петру Кузьмичу звать на помощь соседа Луку, у которого - он знал это - были крепкие бицепсы, поскольку он всю жизнь кормился, занимаясь одним из самых силоемких ремесел – катанием валенок. С Лукой Петр Кузьмич перенес по частям и разборную металлическую кровать, и два сундука - один с одеждой и бельем, другой - с кухонной утварью.

Степанида Ивановна потом удивлялась: никакого имущества они с супругом за полтора десятка лет совместной жизни вроде и не нажили, а на две повозки - телегу и фургон - барахло и сами они еле поместились.

Когда все вещи уложили, пришла квартирантка, с которой Стеша условилась, что та закроет дом и амбар своими замками.

При рассаживании по повозкам дети, закапризничав, повздорили друг с другом: и мальчишке, и девочке хотелось ехать, сидя в передней части фургона, а места там было только для одного пассажира. Пришлось отцу мирить спорщиков. Сошлись на компромиссе - первую половину пути впереди будет ехать Капа, поскольку она маленькая, вторую – Алешка. Тот хотел было опротестовать решение отца, поскольку он принимал участие в погрузке вещей, а сестра - ленилась -, но, взглянув на посуровевшее лицо бати, насупился и полез на отведенное ему место.

Маманя перед отъездом почерпнула из колодца ведро холодной воды, чтобы делать дорогой примочки: на лбу ее выступил страховидный синяк. Это уродующее обличье пятно вызывало у нее немалую досаду. Как же - представать в таком уродливом виде перед хозяйкой квартиры в Неведеево, которую она чуть ли не с первого знакомства считала своей соперницей, потому что благоверный постоянно ночевал с ней под одной крышей. Правда, никаких оснований для ревности у Степаниды Ивановны не было, но какая бы она была жена, если бы не пеклась денно и нощно о своих супружеских интересах...

Сразу же, как Сафоновы подъехали в Неведеево к дому доярки Прасковьи, сын их Алешка познакомился с парнишкой по имени Андрей, который потом стал его закадычным дружком.

Парнишка жил с семьей в хате напротив теперешней квартиры Сафоновых. Когда он увидел подъезжающие подводы с домашним скарбом, его потянуло посмотреть, что за люди станут их соседями. Внимание его обратила на себя, прежде всего коза Сафоновых, наверное, потому, что в Неведеево люди таких животных почему-то не держали. К тому же коза истошно блеяла, недовольная тем, что ей не спешат развязать ноги, которые, на беду, были придавлены ножкой кухонного стола.

Когда Алешка спрыгнул с фуры, он, споткнувшись, угодил прямо в объятья Андрюшки, который не дал ему упасть. Парнишка оказался доброхотом, он сразу же стал с усердием помогать Сафоновым разгружаться. Узнав, что Алешка только что окончил четвертый класс, он высказал сожаление:

- Эх, ты, оказывается, на год моложе меня. А то бы осенью пошли вместе в шестой класс...

После разгрузки, уминая сдобную пышку, которой его угостила Степанида Ивановна, Андрей вдруг начал подтрунивать над козой:

- Хм, коза! Разве это скотина?

- А почему бы и нет? - хотел было обидеться Алексей.

- Да потому что ее держат не из-за молока, а потому что у нее титьки видать издалека... А еще, говорят, - у нее молоко холодное.

При этом Андрей так заразительно, правда, дружелюбно, рассмеялся, что Алешка тоже не мог удержаться от смеха.

Когда маманя позвала Алешку раскладывать вещи, Андрей, уходя, попросил:

- Выходи потом на улицу, погуляем…

 

…Алешке новое жилище родителей не понравилось уже тем, что ночевать им с Капой предстояло в комнате вместе с чужой тетей, да к тому же еще на полу. Правда, дома он тоже, в отличие от сестренки, у которой была небольшая деревянная кроватка, спал не в роскоши: маманя стелила ему овчинный тулуп на огромном сундуке, подставляя к нему тяжелый дубовый стул - для подстраховки, чтобы мальчишка во сне не скатился на пол.

«От сумы да от тюрьмы не отрекайся»,- почему-то мальчишке вспомнилась маманина пословица, которая, по его мнению, имела какое-то касание к неудобствам его предстоящих ночевок.

Парнишке захотелось выбраться из немилых, чуждых ему стен на волю, на улицу.

Вспомнив приглашение Андрея, паренек вышел за ворота, прошелся вдоль хат своей стороны улицы, посмотрел на другую сторону. Ему понравилось, что избенки здесь были хоть и ветхие, под крышами из потемневшей соломы, зато построены были не из бутового камня, как на той улице, по которой они въезжали в село, а из деревянных срубов, к которым он привык у себя в Кустареве.

Перейдя улицу, Алешка оказался вскоре у хаты Чудаевых - такова была фамилия нового дружка юного кустаревца. Андрей, увидав его в окошко, помахал рукой - заходи, мол.

Войдя в избу, Алешка почему-то даже не удивился, увидев, что она состоит всего из одной комнаты, причем четверть площади в ней заполонила огромная русская печь. В углу, противоположном печи, простирался вдоль окон длинный стол, который в компании с грубо сколоченным стулом и парой табуреток представлял всю мебель в доме - если не считать укрепленной под окнами скамьи, которая простиралась вдоль всей стены фасада.

Угодил Алешка к своим новым знакомым как раз во время их вечерней трапезы. Мать Андрея, крупная, мужеподобная крестьянка, одетая в тёмно-красный посконный сарафан, такой же, как и на всех женщинах, встречавшихся Сафоновым в Неведеево, пока они подъезжали к месту своего квартирования, как раз высыпала из большого чугуна на непокрытый стол вареный картофель.

Первым взял крупную, в Алешкину ладонь, картофелину отец Андрея - рослый, ширококостный мужчина с грубыми чертами лица и большими рабочими руками. Покидав картофелину из ладони в ладонь – чтобы немного поостыла, хозяин дома сноровисто облупил ее и, обмокнув в широкую солонку, стал откусывать солидными порциями, которые он пережевывал так быстро, что Алешке стало казаться, будто мужчина глотает их целиком. Юный кустаревец заметил, что следующим, соблюдая старшинство, картофелину брал Андрей, за ним Кузя – средний брат - и Филя, младший. Очередь завершала мать семейства - отец называл ее Марькой. Кушали все члены семейства на удивление споро, наверное, потому, что хлеба у них не было ни кусочка, причем, как оказалось, с самого начала весны. Вобщем, ждать своего нового дружка Алешке пришлось недолго.

Андрей, который вылез из-за стола первым, подошел к лавке, на которой стояло оцинкованное ведро с водой, почерпнул из него жестяным ковшом воды, выпил, крякнул от удовольствия и провозгласил:

- Ну, вот мы и отстрелялись!

После Андрея к ведру с водой стали по очереди подходить остальные члены семейства. Андрей взял своего нового дружка за талию и так, обнявшись, они вышли на улицу. Там коренной житель Неведеева предложил гостю из Кустарева:

- Давай, я тебе покажу место, где наши пацаны в свободное время собираются.

И они свернули в один из переулков, который, как оказалось, вел к водоему, упиравшемуся в своей нижней части в запруду с мельницей сбоку от нее. Ни то, ни другое на Алешку впечатления не произвело: у них в Кустареве Пименычева мельница с ее гигантским верхним омутом были куда более внушительными.

- Побежим вперегонки, кто быстрее достигнет мельницы! - предложил Андрюшка.

Алешке после утомительной дороги, которую он сегодня проделал с родителями, бегать не хотелось. Ему запал в душу облик отца Андрея, который был не похож на знакомых ему мужиков.

- А у тебя папаня работает кузнецом? - почему-то спросил он.

- Почему вдруг кузнецом? - удивился друг.

- Ну, я так подумал... По-моему, все кузнецы такие... ну, такие, как он.

- А какой - такой? - как будто даже обиделся друг.

- В общем, мне кажется, все кузнецы - такие сильные, большие...

- Да никакой он не большой. Ну, может ростом чуток повыше, чем другие. А сильный - это оттого, что у него такая работа, где большая сила требуется.

Больше Алешка ничего спрашивать не стал - почувствовал, что дружку все вопросы об отце почему-то неприятны. Однако, на обратном пути Андрей, который, чувствовалось, гордился своим родителем, сам стал рассказывать о нем. Так Алешка узнал, что дядя Макар - отец Андрея - в неведеевском колхозе работать не захотел, потому что там только палочки, то есть трудодни за работу писали, а получишь ли что на эти трудодни - бабка надвое сказала. А в Ленинграде, куда он уехал, ему платят всамделишные рубли. Правда, вкалывать там приходится здорово: он «ургучил», то есть таскал и укладывал «агромадные» камни, строил дорогу. А жить ему приходится в общежитии, поэтому семью он с собой забрать не может.

В недюжинной силе дяди Макара Алешка смог убедиться через несколько дней, когда работяга, подсунув плечо под наклестку телеги, смог один опрокинуть огромный воз соломы, которую им привезли для покрытия надстройки над погребом.

На второй день после переезда у Андрея не было возможности познакомить Алешку, как он обещал, со своим селом, которое, как он хвастливо заявил, было самым большим селением в округе. Причина была уважительная - дружок со всей своей семьей занимался прополкой и окучиванием картофеля на приусадебном участке.

На третий день юный кустаревец не выдержал одиночества, попросил дружка взять его с собой на огород. Участок у Чудаевых оказался огромным по сравнению с тем, что имели в Кустареве Сафоновы. Увидев, что работа, которую выполняли дети Чудаевых, была ему не в новинку - подумаешь, всего делов-то, что выдергивать в междурядьях картофельной плантации лебеду и другие сорняки - Алешка даже не заметил, как влился в коллектив полольщиков, вклинившись между брательниками Андрея - Кузей и Филей. Родители дружка на поступок новичка вроде бы не обратили внимания, но от Алешки не ускользнуло, как подобрели глаза хозяйки, когда она увидела, как старательно трудится их добровольный помощник. Она же не знала, что у Сафоновых дома тоже был огород, и что работа на нем была одной из обязанностей Сафонова-младшего.

В последующие дни Алешка с Андреем и его брательниками ходил на запруду, поскольку дни установились солнечные, жаркие. Там они, разбросав тела на мягкой, сочной траве, старались немного подзагореть, чтобы, как сказал Андрей, «зимой не бояться морозов». Купанье в запруде ни Алешке, ни его дружкам удовольствия не доставляло - вода в ней была ненамного теплее, чем в родниках.

- А она и есть родниковая,- подтвердил Андрей - здесь по всему дну из-под земли бьют струи.

Прошло немного времени и Алешка обнаружил, что около него и «троицы» ребят - Чудаевых увивается ватага неведеевских ребятишек. И каждый из них, как ему казалось, заглядывал ему в глаза, старался как-то обратить на себя внимание. Молодому кустаревцу даже во сне не снилось, что столько неведеевских ребятишек захотят дружить с ним. А еще его удивило то, что здешние мальчишки его возраста могут так свободно рассуждать о любви. Андрей, например, до тонкостей знал, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они пребывают в страстных объятиях любви. И даже - что испытывают и он, и она в это время. «Уж не проделывал ли он все это сам с какой-нибудь девчонкой»,- подумалось Алешке.

Лишь несколько лет спустя, когда парень кое-чего подначитался да понаслушался россказней бывалых любовников, Алексей, возвращаясь мыслями к услышанному от Андрея, догадался, откуда тот черпал свои знания интимной жизни людей. Ведь он, как и все его сверстники в Неведеево, возрастая в условиях жилища в одну комнату, вынужден был проводить ночь бок о бок с родителями, ведущими активную половую жизнь. В этих условиях он мог неоднократно быть свидетелем и страстных объятий и не менее страстных восклицаний сугубо интимного характера. Недаром же, как Алешка потом узнал, в Неведеево молодые люди часто вступали в брак - родители попросту заставляли их делать это по вынужденным обстоятельствам - когда жениху не исполнилось еще и семнадцати, а невесте - пятнадцати-шестнадцати лет.

 

Со временем походы на запруду с ее ледяной водой стали ребятам надоедать. Тут Андрей кстати вспомнил, что на территории школы еще в прошлом году начали оборудовать нечто вроде спортивной площадки. В один из теплых июльских вечеров дружок предложил Алешке:

- Хочешь погонять футбольный мяч?

Приятелю не то, что хотелось - просто надо было как-то убить время, не изнывать же в скукоте дома - и он согласился.

На площадке, как оказалось, уже красовались футбольные ворота, но почему-то только одни. Алешка сообразил: вместо других можно положить два кирпича. Ребят набралось шесть душ - четное число, можно организовать две команды.

- Эх! - сказал он Андрею. - Сейчас бы мяч, хотя бы детский…

- Почему же детский? Сейчас принесу настоящий.

- Откуда? - засомневался Алешка.

- От верблюда,- передразнил его дружок. - Видишь вон в окне - мужчина сидит за столом, читает что-то. Это наш преподаватель физкультуры.

И он направился в пристройку к зданию школы, в которой жил учитель. Алешка между тем разбил ребят на две команды, указал, кому где стоять и что делать во время игры. Все это он не раз наблюдал на примитивном сельском стадионе в Неведеево, когда приходил поглазеть на тренировочные игры сельской футбольной команды.

Мяч Андрей принес, но игра почему-то с самого начала не заладилась, хотя вся команда вроде внимательно выслушала объяснения „капитана". Каждый из игроков норовил лишь ударить по мячу как можно звонче, а куда он полетит - это, по-видимому, никого не волновало. А Кузя, брательник Андрея, завладев мячом, вздумал во что бы то ни стало загнать его в свои же ворота. Возмущенный таким не то невежеством, не то безразличием к интересам коллектива, Алешка подскочил к безобразнику, который забил-таки гол самому себе, возмущенно спросил:

- Эй, друг! Ты что, не понимаешь, что делаешь? Это ведь твои ворота.

«Друг» посмотрел на капитана полусонным взглядом, запустил руку под рубаху, которую он, как и все неведеевские ребятишки, носил навыпуск, почесался и лениво ответил:

- Э, Лёш... Какая разница... Мяч-то тама.

...Алексей Сафонов дожил до старости, так и не постигнув психологии "кузей", которых ему в жизни встречалось больше, чем достаточно.

х х х

Когда великий русский поэт писал:

В полном разгаре страда деревенская,

он, несомненно, имел в виду пору, когда русскому крестьянину приходилось вертеться белкой в колесе, чтобы во время сжать, обмолотить, убрать в закрома всё, что уродила ему земля, в которую он осенью и весной вложил столько труда, пролил столько пота, что мать-природа должна была бы устыдиться, позволь она после этого ему и его чадам и домочадцам умереть с голоду.

Колхозникам хозяйства "Новая жизнь", его руководству в эту уборочную компанию предстояло доказать, что коллектив может выйти из прорыва, в котором он находился в последнюю пару лет, сумеет во-время убрать урожай, который в этом году впервые выдался, «как у людей». По приблизительным подсчетам Резяпкина и Сафонова, зерновых можно будет собрать столько, чтобы полностью рассчитаться с государством, заложить семенной фонд и впервые выдать колхозникам не меньше, чем по два килограмма на трудодень. А это значит, что члены колхоза и их семьи могут кушать чистый хлеб до нового урожая. А такого благоденствия в колхозе не видели уже два года.

Правлению колхоза с помощью посланца райкома удалось выбить в "Сельхозтехнике" молотилку новой марки и мощный двигатель к ней. Капитально отремонтировали также старую молотилку. Наняли опытного механика, который дал слово, что по его вине простоев молотилок не будет.

А когда стала поспевать рожь, от бригадиров стали вдруг поступать сигналы: участились случаи, когда воришки по ночам выстригали колосья ржи. Пришлось организовать патрулирование полевых дорог. В первую же ночь выловили двух пацанишек лет по двенадцать-тринадцать. Лица у обоих от голодания были бледными до прозрачности. Сказался более чем бедный урожай прошлого года, из-за чего многим семьям хлеба до новой не хватило, а у некоторых кончились и запасы картошки со своего огорода. Пришлось оказывать помощь из неприкосновенного запаса, но запас этот оказался жалким. Из положения стали выходить, только когда пошло зерно нового урожая. Было принято решение выдать колхозникам пуда по два-три ржи авансом, соразмеряя ссуду с количеством едоков в семьях.

 

Наступила пора, когда Петру Кузьмичу, как и всем правленцам и бригадирам, спать приходилось часов по четыре-пять в сутки, а зачастую и меньше. Степанида Ивановна, встречая своего благоверного далеко за полночь, всплескивала руками:

- Батюшки-светы, Петюша, да сквозь тебя скоро нёбушко будет видно!..

Супруг отшучивался:

- Ничего, были бы кости, мясо нарастет...

И, наскоро перекусив, замертво падал на супружескую постель. А то и засыпал прямо на лавке, прислонясь к стене и свесив голову на грудь.

Спать правленцам в эту пору в самом деле было некогда. То и дело выходили из строя жнейки, косари выбивались из сил, потому что бедным был приварок в обед. Пришлось председателю колхоза и представителю райкома взять на себя тяжкую ответственность - дать разрешение на забой нескольких голов овец, чтобы сделать общественное питание на полевых работах более калорийным. Кто-то донес об этом в райком, обоим руководителям влепили по выговору со строгим предупреждением.

…Именно в эту пору Петр Кузьмич совершил проступок, воспоминание о котором потом всю жизнь вызывало у него чувство жгучего стыда и раскаяния.

Как-то к концу страдного дня, объехав все намеченные участки уборочных работ, райкомовский посланец свернул на полевую дорогу, которая вела на ток третьей бригады. Там, по словам Резяпкина в последнее время почему-то сбавили темпы доставки ржи в колхозные закрома.

Где-то в полуверсте от цели поездки седок, ехавший на дрожках, выглянув из-за крупа лошади, увидел: навстречу движется фигура человека, согнувшегося под тяжестью ноши. Когда седок и пешеход сблизились, оказалось: парень лет шестнадцати несет за спиной мешок, по всей видимости, с зерном. Судя по тому, как согнулся молодой человек, ноша была тяжелой. Петр Кузьмич, естественно, заподозрил неладное.

- Тпру! - скомандовал он мерину и, когда парень поравнялся с дрожками, сказал ему, стараясь быть как можно спокойнее:

- А ну, паря, постой-ка...

Молодой человек остановился. В глазах его был испуг, к тому же он старательно отводил их в сторону.

- В мешке-то ржица? - в том же спокойном духе продолжал Петр Кузьмич.

- Н-нет... Д-да...

- А ну, клади мешок на дрожки, сам садись сзади, придерживай, - и зампред колхоза помог «несуну» справиться с тяжелой ношей.

На току, поскольку солнце еще припекало, люди, по-видимо-му, решили передохнуть - молотилка не работала.

- Где заведующий током? - спросил Петр Кузьмич одну из подошедших женщин. Та показала в сторону вороха соломы на краю тока. Вскоре, по-видимому, разбуженный кем-то, заведующий предстал перед начальством, глаза его были заспанными, на лице - святая невинность.

Зампред колхоза почувствовал, что кровь бросилась ему в голову, в главах потемнело.

- Да вы что, мать вашу перемать, - заорал он, - позволяете разворовывать народное достояние... среди белого дня. Или вы сговорились пакостить родному колхозу... развращать честных тружеников.

И уже не помня себя, Петр Кузьмич охватил прислоненную к веялке деревянную лопату, замахнулся ей, целясь в стоявшего напротив заведующего током, но в последний момент переменил направление и прошелся по касательной вдоль спины воришки, задев фактически только его штаны на ягодицах. Чувствуя, что может сейчас, на владея собой, совершить непоправимое, зампред, с трудам сдерживая нервную дрожь, направился к своим дрожкам. Немного успокоившись, проговорил, обращаясь к заведующему током:

- Чтобы вечером обои были в правлении. Не то вызовем милицию...

Об этом инциденте стало известно районным властям - видно, кто-то позвонил. Приезжал молоденький милиционер, снял дознание. Петр Кузьмич ждал, что его вызовут в райотдел НКВД, даже собирался сам поехать туда. Однако, погрузившись опять с головой в заботы уборочной страды, почти в каждодневные неурядицы, он в конца концов решил положиться на волю судьбы: будь, что будет... Тем более, дело на воришку правление решило в суд не передавать.

х х х

Когда Алешка осенью пришел в пятый класс Неведеевской семилетки, ему показалось странным, непривычным, что в их классе наряду с его одногодками, тринадцатилетними мальчишками и девчонками за партами неуклюже возвышаясь над ними, сидели несколько взрослых парней, которым, по его понятию, пора было обзаводиться семьями. Так, старостой класса был рослый, годящийся Алешке чуть ли не в отцы Федор Гостев, у которого к тому же был необузданный характер. Ему ничего не составляло во время переменки уцепить железной хваткой расшалившегося ученика под шоку и выставить, если не сказать втолочь его вон ив класса. Некоторые учителя и особенно учительницы делали Гостеву замечания, в ответ на которые тот, будучи в возбуждении, решительно заявлял!

- Надо же приучать их к школьной дисциплине: ...Иначе они на шею вам сядут.

И надо сказать, что крутые меры Гостева возымели-таки свое действие. Ребята научились вести себя прилично даже на уроках молоденькой ботанички, которая еще не умела, как говорили педагоги, «держать класс».

...Уже потом, когда Алешка повзрослел, он узнал, что присутствие в пятом классе, в котором он учился, перезрелых школяров объяснялось тем, что в стране в связи с возросшими темпами развития промышленности pезко увеличилась потребность в грамотных работниках, а у этих парней в свое время не было условий для учебы: и отцам надо было помогать в их единоличных хозяйствах, и школ в стране не хватало.

...Не мог Алешка в школе сразу привыкнуть и к тому, что учителя и учительницы там по разным предметам были разные. Ведь в начальных классах своей школы в Кустарево он привык к тому, что с начала учебного года и до конца его опекала одна Алевтина Ивановна, на другой год Анна Федоровна и так далее. А это имело свои преимущества. Ведь характер и повадки Алевтины Ивановны усваиваешь обычно в первый же месяц учебы, можешь, если постараешься, угадать, когда она спросит тебя, чтобы получше подготовиться. Да и в каком она настроении, усваиваешь в первые же минуты урока. А это немаловажно: если она приветлива, шутит, улыбается - можешь позволить ceбe невинную шалость. Скажем, запустить щелчком с большого пальца снежок в тетрадку ябедницы Катыш с задней парты... Да разве перечислишь все выгоды оттого, что сидишь целиком 4-5 уроков у одного преподавателя, а не у четырех и более.

Впрочем, молодей организм ко всему привыкает без особых накладок. Приспособился к постигшей его и всех его сверстников незадаче - усложнению своей ученической планиды и Алешка. Точнее сказать, приспособился бы, если не еще одно невезение. Проучившись в первой четверти недели три, паренек на одном из уроков почувствовал, что его знобит. Ботаничка, вызвавшая его к доске, приглядевшись к ученику, испуганно воскликнула:

- Сафонов, тебе нездоровится?

Пока Алеша соображал, что ответить, учительница встала, быстро подошла к нему, приложила руку ко лбу, с беспокойством проговорила:

- Да у тебя жар... Ты один дойдешь до дома?

- Угу... - не зная, что ответить, промямлил мальчуган.

Ботаничка быстро нашлась:

- Абрамкин, пойдешь с Сафоновым, проводишь его домой, - сказала она соседу Алешки по парте.

Маманя после соболезнующих причитаний и обычной в таких случаях растерянности взяла себя в руки, уложила сынулю в свою кровать, укутала стёганым одеялом и побежала за фельдшерицей.

Недели три мальчишку колотила малярия. На первой стадии приступы повторялись каждые три дня. Особенно мучительно больной переносил озноб. Трудно было терпеть полынную горечь хинина. Первую и вторую дозу Алешка ухитрился выплюнуть, заметив это, маманя, дав лекарство, не отходила, пока сынуля со скандалом не проглотит "отраву".

Поскольку лежать в постели между приступами было тошно, Алешка догадался взять в руки учебник немецкого языка, произношение иностранных букв ученик уже знал - школьные уроки по этой дисциплине не прошли для него даром, парнишка по природе был любознательным. Ему очень хотелось узнать, о чем говорится в приведенных в учебнике текстах. Поскольку в пособии приводился словарик, Мешка, выуживая из него слово за словом, скоро усвоил, что, складывая переводы слов, получаешь фразу на родном языке, процесс этот так увлек ученика, что он, переведя один текст, после отдыха переходил к другому... Таким путем больной не только скоротал время вынужденного безделья, но и перевел для себя почти половину текстов учебника.

Маманя поначалу беспокоилась - не помешали бы занятия сына его выздоровлению, потом, убедившись, что ее дитяти становится всё лучше и лучше, начала осенять себя крестными знамениями:

- Боже милостивый, не остави нас во грехах!

Чьи грехи она отмаливала таким образом, осталось неизвестным. А парню стало казаться, что он выздоровел не в последнюю очередь благодаря немецкому языку. Заниматься так ему и в дальнейшем было гораздо интереснее, чем просто читать книжки.

Чтобы разнообразить свои труды во время болезни, Алешка, когда ему стало получше, стал время от времени раскрывать также учебник по литературе. В результате он освоил постепенно учебным материал по творчеству Тургенева и Некрасова. Только когда потом в школе, уже во второй четверти, его стали вызывать к доске, он произносил фамилии великих писателей земли русской на свой кокляк: «Тургняф», «Некрсаф». Подсказать-то дома было некому, а точнее - Алешка попросту не счел нужным обращаться за подсказкой. А преподавательница литературы, наблюдая такое варварское отношение к священным для каждого россиянина именам, без малого в обморок не падала...

х х х

Пятый класс Алешка закончил успешно, и это вопреки чрезвычайному происшествию, которое прилежный ученик, будь он суеверным, мог бы обвинить в намерении помешать ему.

А происшествие это стоило записать бы в анналы истории как стихийное бедствие, которое в ту эпоху было настоящим бичом благосостояния россиян. Речь идет о пожарах, которые с особым размахом свирепствовали в деревнях и селах державы в тридцатые годы двадцатого века. Так, по данным статистики, в 1932 году в одной только Харьковской области было зарегистрировано 30000 свистоплясок "красного петуха".

…К счастью Сафоновых их семья в те годы разделила судьбу тысяч и тысяч погорельцев всего два раза, один из них - во время проживания в Неведеево.

В тот памятный день Алешка, вернувшись с занятий в школе - дело было в мае, то есть в конце четвертой четверти учебного года,- поел щей и пшенной каши с молоком и сразу же, как он всегда это делал, засел за домашние задания. Любимым занятием ученика было решать задачи по арифметике. Он уже, усевшись за стол против окна, раскрыл задачник, уже начал думать, как разделить одну дробь на другую, и тут вдруг, посмотрев в окно, увидел клубы дыма, которые поднимались из-за дома на противоположной стороне улицы. В доме этом жил его дружек Андрей. Алешке показалось странным, что дым становился все гуще и распространялся все шире… Только, когда возле дома Чудаевых забегали люди с ведрами, Алешка догадался: что-то горит, и горит так, что люди не могут затушить огонь.

 

В это время в комнату вбежала маманя, лицо которой сильно побледнело, и прерывающимся от испуга голосом прокричала:

- Чего ты сидишь, не видишь разве - пожар на улице!.. Сейчас на нашу сторону перебросится. Быстро собирай вещи, выноси на улицу!

Алешка вскочил со стула и, не зная, за что приняться, зачем-то полез под стол, нашарил там свой старенький сундучок, в котором когда-то хранил игрушки, побросал в него свои книжки и Капину куклу. Когда в комнату вбежала с улицы сестренка, брат заставил ее тащить сундучок на улицу. Сам стал помогать мамане выносить одежду, постельные принадлежности, утварь. Делал он все как во сне - суетливо, растерянно, не помня, куда складывал на улице выносимое добро. Как нарочно, на пороге двери из кухни в сенцы у Капы раскрылся сундучок, всё, что в нем хранилось, рассыпалось по полу. Старую женщину, свекровку хозяйки, Степанида Ивановна еле растолкала из крепкого сна, чудом совладела с тем, чтобы стащить ее с печи на пол. Громоздкие вещи хозяев дома и квартирантов могли бы сгореть, если бы не подоспел бригадир Бояркин с колхозниками, деревянную кровать из спальни вытаскивали, когда крыша хаты уже занялась ярким пламенем.

Не обошлось на пожаре и без черного юмора. Когда из дома вытаскивали уже последние вещи, Алешка вспомнил про свои новые учебники. Большинство их было для следующего, шестого класса, поэтому, принеся их накануне домой, прилежный ученик перевязал книжки бечевой и, чтобы не нашла и не попортила сестренка, спрятал в темной спальне под кровать родителей. Теперь, испугавшись, что такая ценность может превратиться в пепел, парнишка, не слыша и не слушая испуганные крики мамани, бросился в дом, отыскал свое сокровище, которые кто-то затолкал под колченогий стул, прежде чем посланный маманей ему на помощь дядя Степа Бояркин смог его настигнуть.

Что было потом, Алешка помнил смутно. Как его книжки оказались в пристроенном к хате сарае с плетенными стенами и без крыши, он сказать бы не смог. Когда сарай вместе с домом догорел, свежий ветер начал разносить по огороду обгорелые листы из учебников. В памяти школьника-погорельца застряла опаленная красная корка "Ботаники", с которой он долго не мог расстаться, словно это была бесценная реликвия.

...Как потом оказалось, учинили пожар семилетний сынишка соседей Чудаевых и Филя, младший брат дружка Алешки - Андрея. У них был самодельный, пугач - привязанный к деревянной рукоятке винтовочный патрон с прорезью у основания. Спрятавшись в крытую соломой надстройку над погребом Чудаевых, мальчишки зарядили свое оружие соскобленной со спичек серой и пальнули в дверной проем надстройки. При этом они не заметили, что тлеющий пыж угодил в стреху кровли и застрял там. Сильный ветер быстро раздул искры в пламя, которое потом перекинулось на соломенную крышу хаты Чудаевых. Взрослые заметили пожар, когда огонь охватил уже половину соломенной крыши избы.

...Алёшку удивил тогда враждебный выпад хозяина хаты, соседней с той, в которой он жил с родителями. Обращаясь к Андрею Чудаеву и с неприязнью посмотрев в сторону Алешки, он с нескрываемым озлоблением сказал:

- Если бы пожар устроил этот пацан, я бы своими руками открутил ему башку. Это они, чужаки, приучают наших ребят играть с огнем.

Алешку что-то толкало тогда возразить злопыхателю - ведь его-то хата уцелела. Но он счел за лучшее уйти от греха. Тем более что в словах рассерженного мужчины была доля истины. Маленький погорелец знал, что кое-кто из его знакомых мальчишек в Кустарёво мастерили себе самодельные пугачи. Один из них он видел у Федьки-Белобрыса.

 

Когда дом Прасковьи Игнатьевны сгорел, Сафоновы поселились в хате, которую им порекомендовал председатель колхоза Резяпкин. В хате той проживала одинокая женщина, уже в летах, которая пустила квартирантов, позарившись на хорошую плату, которую ей обязалось выплачивать ежемесячно правление колхоза.

Правда, Степанида Ивановна на этой квартире долго не выдержала, примерно через месяц после переезда, дождавшись, когда хозяйка выйдет из избы, супруга предъявила Петру Кузьмичу ультиматум:

- Слушай, муженек, давай отсюда выбираться как можно быстрее!

Выпад был для мужа неожиданным. С минуту он озадаченно смотрел на благоверную, потом с тревожным удивлением проговорил:

- Слушай, Стеш, что такое с тобой... Объясни, пожалуйста.

- Ах, тебе еще объяснять надо! - женщина перешла на крик, в глазах ее заблестели слезы. - Ты где видел, чтобы в одной берлоге два медведя уживались? Меня эта старуха скоро со света сживет: то я горшок со своими щами не в ту сторону поставила, то я не той тряпкой сковороду взяла... Да неужто ты не видишь, что она шипит на меня как змея, и так день-деньской... день-деньской.

Супруга бросилась на койку и расплакалась навзрыд... Ночью Степанида Ивановна почти не сомкнула глаз - все жаловалась, жаловалась супругу на ухо. Петр Кузьмич был в растерянности. Он по опыту знал: жена теперь не отступится, пока не добьется своего. Но не мог же он, обремененный партийным долгом человек, бросить всё и заняться ублаготворением капризов своей суженой. К тому же сейчас ему хотелось хоть немного соснуть, ведь завтра предстоял новый рабочий день - и как обычно не из легких, так как уборочная еще не закончилась.

- Хорошо, - как можно спокойнее сказал супруг.- Я буду просить районное начальство, чтобы меня перевели - хоть домой, хоть куда-нибудь...

- Только домой! - решительно заявила жена. - Причем я уеду в ближайшее воскресенье. Постарайся обеспечить подводу.

- А как же я, дети? - жалостливо спросил расстроенный супруг.

- Дочь я заберу, а сын пусть остается... Ему здесь нравится - дружков вон себе завел. А что касается тебя, то твои начальники, поди, не звери. Пусть не сразу, но войдут в твое положение, согласятся на перевод... Только не будь тюфяком.

...Так отец с сыном оказались на положении сирот. Правда, Алешка особенно не жалел. Ему нравилось бродить с дружками по засеке, которую местные жители почему-то называли "заськой". Там в эту пору - в конце лета - было много ягод и орехов - лещины, которые, если их покалить в печке, Алешка очень любил, предпочитая их приевшимся щам и каше. Особенно много орехов парнишка набирал, когда ходил в засеку с Андреем Чудаевым. Тот знал в лесу места, где этого добра можно было сразу набрать целую корзину.

Ну, а отец... Отец целыми днями пропадал в поле. А может - и еще где. Когда он возвращался, сын уже спал. Когда утром уходил на работу - сын последние сны досматривал. Спал и не ведал, что папаня, почувствовав свободу, видно решил отомстить мамане за то, что она его в бобылях оставила. А может, и не мстил, а просто почувствовал, что его, как говорят в таких случаях жены, нечистый под ребро боднул. Вобщем, дело это темное. К слову сказать, сумерки в тот день, когда это случилось, в самом деле, опустились раньше обычного. Во всяком случае, так показалось Петру Кузьмичу. Едет он на дрожках, клюет носом от недосыпания, вдруг почувствовал - конь замедлил бег. Поглядел седок вперед, а там идет кто-то навстречу. Поравнявшись с пешеходом, видит - перед ним Прасковья, хозяйка квартиры его бывшей.

- Пашенька...- сам не зная, почему перешел на ласкательное имя, только и выговорил бывший квартирант. - Садись, подвезу. Домой, что ли?

У дома своей тетушки, где после пожара, лишившего ее жилища, квартировала Прасковья, она сошла. Петр Кузьмич пошел проводить ее до калитки. Там женщина обернулась, лицо ее оказалось совсем близко, она как-то странно посмотрела на мужчину. Тот в знак симпатии решил поцеловать ее в щечку. В ответ Паша бросилась провожатому на шею, прижалась к нему всем телом так тесно, что кровь бросилась Петру Кузьмичу в голову, вся его мужская сущность воспряла с такой силой, что он уже не смог совладеть с собой. А женщина странно обмякла, повисла на руках растерянного мужчины. Согрешили они тут же, под плетнем...

Когда прощались, Паша умоляла Петра Кузьмича «не делать больше этого», а сама целовала, целовала своего желанного без конца. И после, пока длилось лето, Паша как бы ненароком нет-нет, да и оказывалась на пути своего бывшего квартиранта, а он, тоже вроде непреднамеренно, возвращался из поездок по полям одной и той же дорогой, по которой его ласковая подружка ходила домой с фермы. Однажды она откровенно призналась любезному другу, что потянулась к нему сердцем с первого же раза, как увидела его.

Неизвестно, дошли ли слухи о шашнях мужа до Степаниды Ивановны, но сцены ревности она потом устраивала, и не раз, но это скорее потому, что когда еще ходила в девушках, она слышала от матери, что "мужа не ругать - добра не видать".

 

Шестой год свой учебы Алешка начинал без мамани. Спасибо хозяйке квартиры, которая хотя и была недружелюбной, брюзгливой женщиной, но в просьбе отца помочь ему собрать сына в школу не отказала: накалила на керогазе допотопной конструкции утюг, погладила мальчишке рубашку и брючки, кое-как обкарнала отросшие за лето космы. В первое школьное утро она накормила молодого квартиранта оладьями из домодельного крахмалах со сквашенным козьим молоком.

х Домодельный крахмал крестьяне приготовляли, обычно весной, из промороженного картофеля, которым промывали, сушили на солнце и затем толкли в ступах.

В школе помещение, выделенное для шестого класса, оказалось далеко не лучшим. Отвели под него бывший купеческий лабаз с подслеповатыми окнами, которые пропускали очень мало света, так что в пасмурные осенние и зимние дни в классе царили унылые полусумерки. Среди учителей, наряду с молоденькими, наверное, только окончившими институты женщинами были также и пожилые, умудренные жизненным опытом мужчины. Одного из них, который на уроках постоянно жаловался на непорядки в школе и в целом по стране, ученики однажды утром увидели в колонне человек из двадцати, которую милицейский конвой, по слухам, сопроводил в район. Арестованные учителя в школу больше не вернулись.

Об учебе в Неведеевской средней школе у Алешки могли бы сложиться тусклые воспоминания, если бы не целомудренное чувство детской любви, которое именно в этом году, в шестом классе, впервые тронуло клавиши его чуткого, по-детски эмоционального сердца. Но лучше рассказать обо всем, не спеша, в той очередности событий, в которой это происходило в жизни.

...В один как специально для этого случая солнечный, без единого облачка в небе день в сентябре, в дверь класса, в котором учился Алешка, вошла новенькая - симпатичная девочка его возраста. Особенно следует подчеркнуть, что на девочке было платьице городского покроя и кокетливо одетый модный беретик. Вот девочка прошла мимо классной доски и повернула к тому участку класса, где находился Алешка, и села за парту рядом с ним. Порывшись в своем портфельчике, девочка, достала учебник и, обращаясь к Алешке, спросила:

- Мальчик, тебя как зовут?

Мальчишка не замечает, что он во все глаза глядит на девочку и, кажется, даже раскрыл рот, завороженный сказочной необыкновенностью новенькой, теряется и не знает, как вести себя с ней. Вежливо заданный вопрос пролетел мимо его ушей.

- Мальчик, ты меня слышишь? - немного удивленная молчанием соседа, спрашивает девочка. - Я хотела узнать, что на сегодня задавала учительница по ботанике.

Увы! Бедняга не сразу уяснил себе, что городская девочка - обыкновенный человек, что с ней можно разговаривать, как с Петькой - соседом по парте, и даже дотронуться до руки, протягивающей ему учебник. И дело тут было не только в том, что Алешку поразил необыкновенный вид горожанки, хотя это, как будет видно из дальнейшего, сыграло решающую роль, но и в доходящей до робости стеснительности мальчишки, особенно перед представительницами прекрасного пола, которая была его врождённым пороком. В отличие от своих сверстников Алешка никогда не смог бы позволить себе передразнить девочку, а тем более дернуть ее за косичку.

...Прошло несколько дней, и Алешка почувствовал, что он стесняется Лены - так звали новенькую, - что он не может, как другие мальчишки, свободно подойти, заговорить с ней. Зато он чувствовал себя счастливым, когда мог выполнить ее редкие просьбы - помочь решить задачку, перевести текст с немецкого, объяснить трудное место в учебнике истории. Но ему хотелось большего - сделать что-то такое, за что Лена наградила бы его благодарной улыбкой - ведь улыбка так красила ее симпатичное личико!

Конечно, Алешка еще не умел анализировать свои чувства, искать истоки их возникновения. Это только потом, повзрослев, он решит, что одной из причин его увлечения Леной была городская одежда девочки, что любой горожанин, не видевший неведеевской "моды", не усмотрел бы в одежде Лены ничего особенного. Но ведь Алешка-то в ту пору уж второй год вращался среди девчонок, которые, как и их матери, носили казавшиеся мальчишке бесформенными сарафаны из домотканной посконной материи, которые до безобразности искажали изящные фигурки девочек, делали их похожими, если смотреть издали, на карликовых старушек. В общем, за год жизни Алешки в Неведеево у него сложилось впечатление, что местные жительницы питают к приталенным платьям, делающих женщин привлекательными, ничем необъяснимое предубеждение.

...Так это или не так, но милый сердцу покрой одежды сыграл свою таинственную роль. У Алешки появилось к новенькой чувство родства, которое вскоре переросло в безгрешное влечение к новенькой. Стоило ему, лежа в постели, подумать о Лене, как перед ним вставал ее милый образ, ее большие голубые глаза, которые удивительно гармонировали с красиво заплетенной, пышной русой косой.

Проводив девочку долгим взглядом у выхода из школы после окончания занятий и вернувшись домом, он не чаял дождаться следующего утра, чтобы снова увидеть ее. Долгие вечера поздней осени наводили на парнишку тоску. Он шел к дружку, Андрею Дудаеву, выманивал его на улицу. К ним присоединялись другие ребятишки. Алешка разными хитростями увлекал их к хате, в которой квартировали Рыбины, родители его ненаглядной. Ребятишки скоренько раскусили, что, вернее, кто в этой ничем не примечательной хатенке притягивает их товарища Алешку, словно молодая курочка петушка. Видимо, для них это было в диковинку. Они подсмеивались над влюбленным, липли к освещенным изнутри окнам сакраментальной хаты, и когда в комнату из кухни входила Лена, тащили к окнам жертву сердечной лихорадки. Алешка отчаянно отбивался: а вдруг его увидит она, его недосягаемая принцесса, подумает, что он бегает за ней. Страх перед презрением Лены оказывался сильнее желания увидеть ее.

Злясь на себя за свою нерешительность, трусишка уходил не солоно хлебавши домой, а дня через два-три снова оказывался перед неодолимо манящими его окнами. Так продолжалось до тех пор, пока не наступила зима. Она перемела длиннющими сугробами улицы села, воздвигла из снега непреодолимую стену перед окнами хаты - обиталища, казалось, такой близкой и вместе с тем почему-то совершенно недостижимой прелестной одноклассницы.

А когда сугробы растаяли, Алешку однажды по дороге из лавки, куда его хозяйка квартиры посылала за солью, нагнала мама Лены. Ее паренек знал, потому что она на первых порах провожала дочку в школу. Сейчас Анна Ивановна - так звали Ленину маму - начала выговаривать влюбленному, что он мешает ее дочке учиться.

- Я понимаю, тебе хочется дружить с Леночкой, - в меру дружелюбно высказывалась интеллигентная женщина.- Только дочка жалуется, что ты не спускаешь с нее глаз и всюду, как она говорит, следуешь за ней по пятам...

Анна Ивановна говорила еще что-то, но парнишка был настолько растерян, настолько неловко чувствовал себя, что ему страстно захотелось как можно побыстрее ушмыгнуть от этой чужой ему тети, которая неизвестно чего хочет от него. На его счастье откуда-то вывернулся Андрей Чудаев:

- А я тебя ищу... Куда ты запропастился? Мы собрались на рыбалку, у нас уже всё приготовлено, пойдем быстрее!

Анна Ивановна, не желая задерживать ребят, положила Алешке руку на плечо и, глядя ему прямо в глаза, добрым голосом проговорила:

- Я тебя очень прошу, мальчик, задумайся над своим поведением. Ладно?

Было в этой просьбе, в том, как тетя проговорила ее, что-то такое, отчего парнишка стал питать сердечную приязнь не только к Лене, но и к ее маме. К девочке его влекло по-прежнему, но он теперь старался реже попадаться ей на глаза и совсем перестал ходить под ее окна.

А спустя два месяца после окончания шестого класса Алёшка с отцом переехали в Кустари - к себе домой, потому что, как объяснил папаня, его посылают куда-то на учебу.

Уехал Алёшка, так к не сумев высказать самой дорогой в мире девочке то, что он носил в своем сердце, и что, по его мнению, было важно знать также и ей. Правда, он так и не придумал слов, которые он хотел бы сказать Лене. Верхом его мечтаний было - постоять рядом с ней. Может быть - коснуться ее руки, впрочем, и это было в его сознании, за гранью возможного, потому что всё в этой девочке казалось ему верхом совершенства, все было необычным, недосягаемым.

А завершение - и радостное, и очень печальное одновременно - эта трогательная история получила через два с небольшим года, когда Алексей, учась в Кустаревской средней школе, только что начал свой девятый учебный год.

Странным, удивительным, непостижимым в новости, которая достигла ушей юноши, было то, что, как оказалось, все эти годы Лена помнила влюбленного в нее мальчишку, думала о нем и, вероятно, питала к нему какие-то чувства. Узнал об этом Алексей при странных, непредсказуемых обстоятельствах. Узнал от шумной, немного взбалмошной девушки - одноклассницы Вали Светловой, которая к этому времени уже безраздельно, а, главное, безответно овладела сердцем нашего героя.

...В один далеко не прекрасный день эта безжалостная сердцеедка пришла утром в класс и во всеуслышанье заявила:

- А на нашем Кустаревском бульваре объявилась некая Елена Рыбина. Она выспрашивала об Алексее Сафонове, который был в нее влюблен!

А потом Алексей откуда-то узнал, что у Лены были какие-то отклонения в психике. Сердце юноши при этой новости не могло не дрогнуть. В то же время его радовало, что бедная девочка знала о его симпатиях к ней. Но еще сильней было его чувство вины перед ней. Казнил он себя долгое время за то, что ничего не предпринял, когда Лена нуждалась в этом, чтобы разузнать о горькой судьбе девушки, попытаться помочь или хотя бы сделать ей запоздалое признание в том, что он любил ее, свято хранил память о ней. Как знать, может быть, это хоть немного смягчило бы ее душевней недуг, если у нее действительно было что-то в этом роде...

х х х

Поскольку Петр Кузьмич поддерживал постоянный контакт с райкомовскими чинами, был в курсе периодически проводимых этим органом кадровых перестановок, для него наступил срок, когда он почувствовал, что его в селе Неведеево больше держать не будут.

В самом деле, теперь в этом не было необходимости. Хозяйство было, наконец, общими усилиями правленцев и рядовых работников выведено из прорыва: два года подряд колхоз полностью рассчитывался с государством по хлебопоставкам, два года колхозники со своими чадами и домочадцами досыта ели хлеб, правда, продолжая при этом обрабатывать свои большие огороды. Что было отрадно - на огородах теперь люди стали кроме картофеля выращивать больше овощей - от капусты и огурцов до тыквы и арбузов с дынями.

Увереннее стали чувствовать себя на селе мужики, здоровее и жизнерадостней выглядели женщины. Девушки, по старинному обычаю, что ни выходной то там, то здесь снова стали устраивать свои хороводы, которые здесь называли корогодами, и которые всю бытность красили жизнь российской деревни. И пусть песни девушек были грустными, пусть в лавках потребкооперации было бедновато с ширпотребом - тканями, одеждой и обувью, главное - у людей появилась надежда, что пускай не вдруг, но жизнь все же намерена менять свое обличье, с пасмурного на улыбчивое.

Разделяя с народом эти надежды, Петр Кузьмич порой не мог подавить в себе тревожного чувства - опасения за судьбу своих сограждан, за судьбу России. Державе опять начали угрожать внешние силы, которым благоденствие славян во все века становилось поперек горла. Это чувство тревоги Петра Кузьмича, помимо его воли, постепенно усиливалось, по мере расширения контактов кандидата в члены партии с рядовыми работниками райкома. Среди них были общительные товарищи, которые, убедившись в порядочности Петра Кузьмича, доверительно делились с ним политическими новостями, в том числе об осложнении международного положения Советской России. Так что, работая в колхозе "Новая жизнь", Петр Кузьмич сам не заметил, как со временем стал ощущать, что носит в себе не только груз забот о колхозе, в котором он работал, но и свою долю ответственности за судьбы России в целом. Носил он эту долю сознательно, из чувства гражданского долга. Это чувство заставляло его старательно, добросовестно выполнять задания райкома вне зависимости оттого, питал он к лицу, поручившему ему то или иное дело, симпатию или, напротив, чурался общения с ним.

К слову, особым чувством доверия проникся Петр Кузьмич к первому секретарю Томилину, партийцу с высшим образованием, по слухам, честному и порядочному человеку. Именно от него Петр Кузьмич впервые услышал добрые слова в свой адрес, как должностное лицо.

 

Сафонов знал, что Томилин постоянно осведомлялся у второго секретаря Зыкова о его работе в колхозе «Новая жизнь». А недавно, встретив Петра Кузьмича в коридоре райкома, пригласил его к себе в кабинет и усадив на диван у окна, попросил поподробнее рассказать, как он налаживал организационную работу в «Новой жизни», с какими сложностями встречался и какие извлек уроки из своего опыта. Пока Петр Кузьмич неторопливо рассказывал, с какими трудностями ему приходилось сталкиваться в работе, и как он эти трудности преодолевал, Василий Иванович - так звали Томилина - раз пять прерывал рассказчика, интересуясь подробностями. Когда же Сафонов закончил свой непринужденный отчет, секретарь погрузился в раздумье, во время которого он довольно долго ходил взад-вперед по своему светлому, просторному кабинету. Остановившись, наконец, перед своим собеседником, Томилин убежденно проговорил:

- Уверен, товарищ Сафонов, что рамки колхоза "Новая жизнь" вам становятся тесны. Вы слышали выражение: "большому кораблю - большое плавание"? Так вот - не пора ли вам подумать о расширении своего мировоззренческого горизонта? А в дальнейшем - и более ответственной работе? Во всяком случае - не стесняйтесь держать связь со мной...

Петр Кузьмич ушел от своего шефа в приподнятом настроении. Во-первых, он убедился, что его труд уважают, о его судьбе проявляют заботу; во-вторых - почувствовал, что над этой проблемой - становлением колхозов - ломал голову не он один, что и Томилин несет на своих плечах груз, сдюжить с которым мог бы далеко не каждый смертный. Во всяком случае, ему, Сафонову, он был бы явно не под силу.

С другой стороны, если рассуждать трезво, тяжкую ношу забот о колхозах в районе Томилин нес в райкоме не один. Ему помогали второй и третий секретари, помощники секретарей, больше дюжины инструкторов, технический персонал. Правда, стрясись какая беда, скажем, развалится какой-то колхоз в районе, голову-то, как тогда говорили, будут снимать все равно, начиная с первого.

Тут Петру Кузьмичу пришла в голову несвоевременная мысль: а ведь жили россияне столько веков без колхозов. Жили в основной массе не лучше, чем сейчас, но ведь и не хуже!

Дальше Петр Кузьмич рассуждать не захотел: по опыту знал, что лукавое умствование может завести в такие дебри, что аукай - не аукай, на помощь, чтобы на свет Божий выбраться, все равно никто не придет...

 

...Это было в мае, когда Алешке оставалось до конца учебного года всего около двух недель. Вернувшись однажды из школы, он стал невольным свидетелем важного для их семьи разговора между папаней и маманей.

Отец, по-видимому, заехавший на квартиру по дороге из поля в правление колхоза (запряженный в дрожки знакомый гнедой терпеливо стоял на привязи у калитки) сидел за столом, с аппетитом ел домашние пышки, видимо, прихваченные с собой приехавшей из Кустарей маманей, и запивал их козьим молоком, которым их за условленную плату снабжала хозяйка хаты. Самой ее дома в это время не было. С тех пор, как, поссорившись с отцом из-за не понравившихся ей квартирных условий, маманя уехала в Кустари, забрав с собой сестренку Капу, прошло около двух месяцев. Степанида Ивановна, будучи по характеру женщиной незлопамятной, о размолвке давно уже забыла. Сейчас она сидела рядом с отцом, сочувственно рассматривала его озабоченное лицо и мирно беседовала с ним.

- Так что, говоришь, сказали тебе в райкоме во время последней поездки туда? - спросила маманя.

- Я же тебе говорил - Томилин, первый секретарь, предложил мне поехать поучиться в академии, - думая, видимо, о чем-то своем, отвечал отец.

- Это что еще за академия? - недовольно проговорила маманя.

- Я не знаю точно. Называется "Академия руководящих кадров". Продолжительность учебы - три года.

- И кем же ты будешь, когда окончишь ее?

- Ну, скажем, директором машинно-тракторной станции, - спокойно отвечал отец. - Тебя это устроит?

Алешке показалось, что его папаня шутит. Между тем до мамани, кажется, только что дошел смысл слов отца, она всплеснула руками:

- Боже мой, три года жизни порознь! Подумать только - целых три года! Да ты вернешься из той своей Академии стариком!..

- В сорок шесть лет-то? Окстись, Стешенька!

- Ну, ладно... Только ты шуточки- то брось. Ты лучше скажи, на что я жить здесь с детьми буду?

- Ну, на этот счет тебе незачем беспокоиться. Государство 6удет выплачивать семье пособие в размере моего месячного жалования. К тому же всем обучающимся положена хорошая стипендия. Из нее я тоже буду помогать вам.

- Ох, не знаю, не знаю...- тяжело вздохнула маманя. - Надо нам все это обмозговать хорошенько...

 

Маманя тогда, поохав и повздыхав, уехала вскоре в Кустарево, даже забыв за своими заботами спросить сынулю, где он собирается проводить свои летние каникулы. А наш пострел был даже рад этому. Приближалось лето, дружки уверяли его, что в этом году опять ожидается обильный урожай всякой лесной снеди. Да и без этой приманки парнишку давно уже влекло на вольную волю. Ему чем дальше, тем больше представлялось бессмысленным торчать в наскучивших школьных стенах, сидеть на скучных уроках, когда знаешь, что тебя уже спросили по всем предметам и в классных журналах красуются твои заслуженные пятерки и четверки. Тем более, когда уверен, что куда приятнее было бы взять, да и сбежать с уроков на мельницу, где сейчас вскрыли плотину, и можно вволю налюбоваться, как в вешняках бушует полая вода.

А уж когда, во время каникул, в лесу созрели любимые Алешкины лакомства - ягоды и орехи, дома его было не удержать никакими коврижками. Только в этом году ему больше стало нравиться бродить по засеке в одиночку, чтобы никто не мешал ему мечтать о том, как они с Леночкой подрастут, и наступит время, когда мама Лены разрешит ей проводить с ним, Алешкой, столько времени, сколько им обоим захочется.

...Набрав полную корзину орехов, Алешка любил отдыхать у тихоструйного родничка, в русле которого неведеевцы устроили нечто вроде миниатюрного колодца. Черпая из него пригоршнями хрустальной прозрачности, холодную, как лед, влагу, парнишка не мог и представить себе, что через три-четыре года этот родник станет для него святыней-сокровищем, память о котором повадится будоражить покой его души с такой неотвязностью, что он не сумеет отделаться от нее до конца своих дней. Потому что именно у этого родника он поймет, что именно девушка, которая стала дорога ему здесь, и есть та единственная, о которой он мечтал в годы юности.

 

Прежде чем уехать сдавать экзамены в Академию руководящих кадров, Петр Кузьмич, закончив свои дела в правлении колхоза «Новая жизнь», вместе с Алешкой и остатками семейного имущества перебрался в Кустари, в родной дом с маститой березой во дворе.

...Перед проводами благоверного в Академию, или, как она жаловалась соседке - за тридевять земель - Степанида Ивановна неделю бродила по избе, не находя себе места: так ей не хотелось, чтобы Петюня покидал ее с детьми неизвестно на кого.

Когда же хозяин уехал, маманя уже через неделю начала охать и причитать: уж не надумал ли ее благоверный остаться в чужом городе на учебу, не приехав повидаться с ней и своими чадами. Ведь он даже смены белья с собой не захватил. А вдруг так и останется там на зиму - в легком пиджачишке и летних штиблетах. Словом, ожидала маманя возвращения отца с таким нетерпеньем, что когда однажды раздался внезапный стук в калитку, она вскочила из-за стола - семья как раз ужинала - словно кипятком, ошпаренная.

Рванув с гвоздя тяжелую шерстяную шаль - на улице еще со вчерашнего вечера сильно похолодало - маманя побежала открывать калитку. Алешка тоже не удержался, выскочил в сенцы: ему не терпелось посмотреть, кому это заблагорассудилось так громко стучаться в чужие ворота в такой поздний час. Об отце он не подумал, так как почему-то был убежден, что тот приедет в дневное время. Но когда Алешка, открыв сенную дверь, увидел отца и мать, ему пришлось поспешно захлопнуть ее: это же надо, совсем стыд потерять, чтобы подсматривать, как родители целуются-милуются. Но когда послышался голос мамани:

- Ну, как, Петюнь, сдал ты экзамен-то? - Алешке захотелось услышать ответ отца, и он задержался в сенцах.

- Сдал, - был ответ отца, - сдал, будь он неладен...

Наступило томительное молчание. Чувствуя, что занимается постыдным делом, Алешка все же отважился заглянуть в щель. Он увидел, что папаня с маманей неподвижно стояли, заключив друг друга в объятья. Сынуле даже показалось, что они замерли в этой позе.

Парню шел только еще пятнадцатый год, но и он оказался в состоянии почувствовать, что расстаться на такой большом срок - на три года - его родители, увы, отважиться не смогут. Догадка Алешки оправдалась: у отца, видимо, сдали нервы, он не попытался проверить свою выносливость в деле, а, может, не захотел подвергать себя и свою семью непредсказуемым испытаниям. В результате ему пришлось вернуться на колхозную работу, чтобы независимо от своей воли пожертвовать ради нее своей ничем дотоле не запятнанной честью.

А ведь счастье было так возможно! В Академию его, принимая во внимание заслуги перед колхозным движением, все-таки зачислили. Зачислили, не взирая на двадцать семь ошибок, которые он допустил во вступительном диктанте. Видимо, сжалилась комиссия - откуда, мол, у ее подопечного было взяться грамотешке, если он заканчивал свои "университеты" под полком на базарной площади родного села.

 

Алешке вскоре представился случай убедиться в справедливости своей догадки о том, что отец откажется от своего намерения поехать поучиться. Желание теоретически подковаться у Петра Кузьмича было. И решимости осуществить свое желание вроде хватало. Медвежью услугу в осуществлении своего намерения оказала ему маманя, которая что ни день одолевала благоверного жалобами на то, каково-то ей будет в доме без хозяина: ни сена скотине некому будет заготовить, ни дров напилить-наколоть. Порой супруга и слезу жалостливую норовила подпустить:

- А каково мне долгими зимними ночами одной-то будет куковать - ведь три года - это не три дня. Бессонными ночами чего только ни передумаешь... Ох, маменька родная, и зачем только ты меня на свет родила...

При этих словах маманя удалялась в спальню и ложилась там на кровать, оставляя дверь открытой. "Наверно, она делает это нарочно, чтобы отец слышал, как она переживает", - с неприязнью к матери думал сынуля. Правда, порой, когда он представлял себе картину жизни в доме без отца, Алешка сочувствовал матери.

Сыну о своем отказе от учебы Петр Кузьмич не говорил – по-видимому, считал, что тот еще не дорос до того, чтобы вникать в дела взрослых. Узнал Алёшка о решении отца опять-таки из подслушанного разговора его с матерью - едва ли не единственного источника информации о семейных делах в домах, где родители считают излишним держать своих чад в курсе о событиях в своей жизни.

В тот памятный вечер отец вернулся домой позднее обычного. Алешка уснул с непонятным ему чувством ожидания чего-то. Наверное, поэтому он проснулся, как только услышал довольно громкий голос отца, доносившийся из открытой двери спальни.

- Когда я пришел с повинной в райком, - докладывал отец мамане, - я нос к носу столкнулся с Томилиным, первым секретарем. Он очень удивился, когда увидел меня.

"Как, разве вы не на учебе?"- спросил он. - Я окольным путем узнал, что вас зачислили в Академию".

- Я смутился, не знал, что отвечать начальству, стал что-то бормотать о домашних обстоятельствах, упомянул о болезни Капы, у нее ведь вправду поднялась температура, когда я уезжал на экзамены...

''Напрасно, напрасно,- сказал секретарь. - А как здоровье дочки сейчас?"

- Ну, что мне было отвечать? "Спасибо, говорю, поправляется". А он в ответ:

"Вот видите, страхи-то ваши оказались надуманными... Теперь вам предстоит решать вопрос трудоустройства. Это по части Зыкова, нашего второго секретаря".

- А что же ты? - помолчав, спросила маманя.

- А что я? - нехотя ответил отец. - Пойду завтра в ножки кланяться Зыкову. Жить-то нам на что-то надо...

Тут папаня глубоко вздохнул:

- Ох-хо-хо... Ремеслом сейчас не прокормишься: кожа выделывать давно уже запретили, да и финагент сдонежит, непосильными налогами задушит...

После томительной паузы отец продолжал жаловаться:

- Конечно, и на руководящей работе быть сейчас - ад кромешный... при нынешних-то нехватках и недостатках. Да если еще Зыков вот - ткнёт в какую-нибудь дыру-развалюху - он на этом не одну собаку съел... Видно, мне на роду написано - весь свой век маяться…

Отец опять тяжко вздохнул. Алёшке такое уныние отца не понравилось - не похоже это было на него, всегда находчивого, отзывавшегося на неприятности жизни соленой шуткой.

С этой мыслью парнишка и уснул. А потом забыл о ночных сетованиях отца. Тем более что учиться в школе районного центра оказалось намного сложнее - спрос здесь был строже. Да и науки в седьмом классе преподавали куда более сложные - алгебра, геометрия, зоология...

х х х

Второй секретарь Кустаревского райкома партии, который, несмотря на феноменальную изворотливость своего ума, испытывал постоянную нужду в кадрах, подбором и расстановкой которых он ведал, был даже рад тому, что Сафонов не поехал на учебу. Да и как тут было не радоваться, если в районе насчитывалось больше двух десятков колхозов, в половине из которых председатели еле-еле справлялись со своими суматошными обязанностями. Были и такие хозяйства, где руководителей надо было менять немедленно, в эту последнюю плеяду попал и кустаревский колхоз "Путь к коммунизму" в котором Петр Кузьмич когда-то работал бригадиром. Теперь этот "Путь" без малого разваливался на глазах под самым носом районных властей. И власти эти не знали, как спасти положение. Дело в том, что здесь губительно сказывалась специфика рабочей силы хозяйства, переломить психику которой, приспособить к нуждам аврального переустройства сельскохозяйственного производства, перевода его на коллективные рельсы - нужно было время и время. А его-то история и не отпустила: надо было форсировать подготовку страны к отражению посягательств враждебных сил извне - сил, которые всю бытность точили зубы на святую Русь.

А специфика деловых качеств рядовых кустаревцев,- членов колхоза "Путь к коммунизму" - исторически определялась тем, что подавляющая их часть из-за скудости земельных наделов веками была вынуждена добывать хлеб свой насущный кустарным промыслом. Потому что основной массой сельхозугодий на селе владел помещик.

После революции, когда новые власти разделили господскую землю между всеми жителями Кустарей, молодежь на селе охотно подхватила агитку Демьяна Бедного "Эвон, сколько вам земли привалило", с подъемом распевая ее по вечерам на улицах села. Еще бы не распевать, когда достаток в домах скоро превзошел вековые чаяния стариков! Наиболее разворотливые хозяева стали даже нанимать работников со стороны - своих сил не хватало, чтобы и ремесло не бросать, и землю честь по чести обихаживать.

Когда же Советское правительство бросило клич - "Сельское хозяйство - на рельсы коллективизации", кустаревцы, как и все крестьяне России, восприняли это мероприятие болезненно. Тем более, что в здешних местах была такая закавыка: финансовые органы стали всячески притеснять кустарей, чтобы заставить их отдавать основное время и силы работе в поспешно организуемых колхозах. Мало-мальски успокоились люди, когда в первый год существования коллективных хозяйств сельчане получили на трудодни столько зерна, что не знали, куда его девать.

Однако в последующие годы, когда государство стало изымать из колхозных сусеков все больше добра в счет обязательных поставок, привлекательность трудодня в глазах тружеников колхозов стала стремительно увядать. Петр Кузьмич видел это, когда еще работал в кустаревском колхозе бригадиром. Теперь же, повращавшись среди бригадиров и специалистов родного хозяйства, он убедился, что желание трудиться у колхозников упало, как говорят ученые, ниже критической точки. И это несмотря на то, что занятия людей ремеслом на дому жестоко преследовалось и других источников добывания хлеба насущного у людей практически не оставалось.

 

В один из первых дней после возвращения с экзаменов в Академии Петр Кузьмич поинтересовался, увидев через плетень своего соседа Луку:

- Слушай, Савельич, почему у нас на улице стало так мало мужиков? Куда они подевались? И вон окна в некоторых домах досками крест-накрест заколочены…

- Я и сам подумываю, - хмуро ответил Лука, - крест на своем валяльном ремесле поставить да смотаться куда ни на то. Потому что, сколько ни вкалывай, финагент, почитай, из всего заработка тебе только на хлеб да соль и оставляет...

- Так ты же член колхоза и, насколько я помню, ни от какой работы в бригаде не отказывался.

- Я и сейчас не отказываюсь... И обе дочери в поле с утра до вечера ургучат. А что заработали? Овса осенью дали по килу на трудодень да ржи понемногу. До марта на колхозном хлебе дотянули. А сейчас только чуток овса осталось. Толчём его в ступе, кисель варим. А что с него толку, с киселя-то? Поел, а через час опять голодный.

- Да... - сочувственно протянул Петр Кузьмич. - Значит, земля уже не кормит, а ремеслом заниматься не смей.

Сосед понуро молчал.

- А куда же все-таки подаются люди, бросая насиженные гнезда? Что, разве на чужбине их пряниками встречают?

- Какие там пряники, - уныло проговорил Лука. - Вон свояченик из Астрахани пишет - он там в магазине сторожем пристроился - там половину наших, кустаревских сапожников пересажали. За то, что тайком кожа выделывали. Сапоги-то из чего-то шить надо, а материалу на них днем с огнем не сыщешь. Вот такими гостинцами нашего брата в городе угощают...

- И все-таки - если в колхозе на совесть работать, неужто нельзя как-нибудь прокормиться?

- На со-о-весть,- насмешливо протянул Лука. А у властей она, совесть-то, когда-нибудь ночевала? Как бы не так! У них своя цель... Почти весь урожай каждое лето прямо из-под веялок на элеватор в Гудково умыкают. Грузовики у заводов специально для этого отбирают и в село гонят. Что, народ-то слепой, что ли, не видит, что творится? А ты про совесть талдычишь.

Лука смачно сплюнул и отошел от плетня, который отделял его скромную усадьбу от двора Сафоновых.

Петр Кузьмич и от других сельчан слышал, что народ в Кустарях запаниковал. Мужики все чаще стали залезать пятернями в просоленные потом затылки. Те, кто послабее духом, запричитали: "Всё, ребя, нам - кранты!.." Ну, а те, кто знал себе цену и еще не утратил веру в свои силы, в свою находчивость, мучительно искали выход, вопросительно заглядывали в лица друг другу, допытывались, что думает кум Родион или крестный Федот Емельяныч - как выбраться из беды, в которую загнала их "новая жизнь".

…Путь к избавлению от напасти - фактически запрета на ремесло - показали те, кто посмелее да полегче на подъем. Те, кто первыми отважились сняться с насиженных веками родимых гнезд и попытать счастья - отыскать на необъятных просторах России уголок, где твои умелые руки еще нужны и где потребность в них доказывают достойной мздой за твой труд. Уезжали люди чаще в большие города, где легче затеряться, раствориться в массе рабочего люда. Там беглецы селились в пригородах, заводили знакомство с себе подобными - работягами фабрик и заводов. Те через своих соседей, приятелей распространяли слух - дескать, поселился в их околотке классный мастер, скажем, сапожник или там столяр, портной и так далее. Спешите, мол, занимать очередь, а то от заказчиков отбоя нет... Всё это, может быть, вымысел, но факт остается фактом - люди на новых местах плохо-бедно приживались. В частности, шорники неплохо устраивались на больших заводах промышленного Урала. Известно - грузы там в ту пору, когда механизированного транспорта не хватало, перемещали с помощью натуральных лошадиных сил. А чтобы впрячь ту силу, скажем, в вагонетку, нужны были хомуты, седелки, ну и, само собой, гужи и тяжи. Кстати, и слово-то это - "тяж" - произошло от глагола "тянуть".

Обосновавшиеся на чужбине кустаревцы помогали потом перебраться к ним своим родственникам, которым дома становилось невмоготу.

Ну, а на селе армия работников мало-помалу редела. Оставались тут, в основном, люди, трудовые навыки которых позволяли им кормиться только от земли. Однако, было их явно недостаточно, чтобы колхоз мог во время справляться с полевыми работами.

 

...Всё это Петр Кузьмич уяснил себе, прежде чем идти к Зыкову с просьбой об устройстве на работу. Были у него мысли уехать опять в какое-нибудь село в глубинке, где колхозы были поменьше, а народу в них побольше. Но, во-первых, интерес к работе в колхозах из-за малого веса трудодня почти везде был одинаково призрачен, во-вторых - и это было главное - Степанида Ивановна ни в какую не хотела больше трогаться с места. Довод у нее был железный: детям надо дать среднее образование, а полноценная десятилетка в округе только одна - в их родном Кустарёве.

Когда Петр Кузьмич понял, что уйти от своей судьбы - руководить хозяйством, из которого люди бегут - ему не уйти, он сцепил зубы, вспомнил слова своей любимой песни:

И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба.

В конце концов, малодушием он не грешил, а сейчас выбор у него был не велик. В сущности, судьба не оставила ему никакого выбора. "Ну и что, - рассуждал он, - положение во многих хозяйствах района не лучше, но люди же там не паникуют, трудятся в меру своих сил и возможностей. А я, человек, решившийся стать кандидатом в члены партии, разве имею право пасовать перед трудностями? До сих пор, кажется, не было ни одного случая, чтобы я не смог выбраться из трудного положения... Так что есть смысл рискнуть - глядишь под старость будет чем гордиться".

Таким размышлениям предавался кандидат в председатели кустаревского колхоза, когда Зыков, как и обещал, лично явился на созванное по его приказу колхозное собрание. Он дал Сафонову похвальную характеристику и порекомендовал колхозникам избрать его председателем своего правления. Никакой нужды в его рекомендациях не было, поскольку все знали - предложенную кандидатуру райкомовцы все равно проведут. А в случае с Петром Кузьмичом этого и не требовалось: своего земляка колхозники знали не понаслышке, многие проработали с ним бок о бок не один год, пролили вместе не один ручей пота. Он мог гордиться, когда на вопрос председательствующего, вверх единодушно взметнулся лес рук.

Однако в первое время своего председательства Сафонов стал плохо спать по ночам. Потом он поймет, что Бог послал это ему во благо: ночью хорошо думалось. В частности, ему пришла в голову спасительная мысль: среди его подчиненных есть люди, которых он искренне уважал, и которые - он надеялся - платили ему взаимностью. В основном, это были люди уже в летах, и почти все они работали вместе с ним в бытность его бригадиром. Он, став председателем, провел с каждым из них не одну задушевную беседу с глазу на глаз. В результате некоторые из них согласились стать бригадирами. Петр Кузьмич знал, что люди уважают их, прислушиваются к ним. А главное - колхозники не смели отказать им, когда надо было поработать, не считаясь со временем. Ведь на Руси, выйдя в поле на жатву или там сенокос, не в обычае то и дело заглядывать на карманные часы, как это, говорят, принято на Западе. Наверное, поэтому из российских крестьян редко кто обзаводился этой диковинной игрушкой со стрелками. Мужик, крепкий хозяин, знал - упусти время, не убери в срок, скажем, рожь или просо, знай, что потерь не избежать. А теперь, при колхозах, эти потери больно ударят по трудодню, по его материальному воплощению, а оно и без того было хилым.

...Когда люди, заботящиеся об общественном добре, стали воспринимать его как личную собственность, им стало совестно относиться к колхозным работам с прохладцей. А глядя на них, так же стали поступать и другие, менее сознательные, особенно, молодежь - та, что успела заразиться равнодушием лодырей и рвачей, которых благодаря либеральному отношению к ним некоторых руководителей всех рангов хватало во всех хозяйствах.

Результаты принятых мер, а главное - кропотливой организационно-воспитательной работы членов правления, возглавляемого Петром Кузьмичом, начали сказываться уже к концу первого года его руководства. Все колхозники получили на трудодень зерна, в основном ржи и проса, почти на килограмм больше, чем в прошлом году. На молочно-товарной ферме увеличились надои молока. Фермой руководила старшая сестра Петра Кузьмича - Мария. Рослая, широкая в кости, а главное - неутомимая труженица, она, может быть, из-за того, что не сумела в свое время обзавестись семьей, проводила на работе большую часть суток. Она даже сама брала в руки косу, когда ей казалось, что косари работают с прохладцей, не переживая, что трава перестаивает и тем самым теряет свои питательные свойства.

Прислушиваясь к советам районного зоотехника, она строго следила за соблюдением рационов кормления животных. В результате коровы стали давать молока достаточно, чтобы его хватало и для сдачи на государственный молокозавод, и для того, чтобы колхозники в поле кушали в обед кашу с молоком. Такого в истории колхоза еще не бывало.

В заслугу новому председателю колхоза народ поставил и то, что он возобновил традицию премирования людей за ударную работу - традицию, которую его предшественник почему-то отменил. Правда, особого эффекта в смысле повышения производительности труда эта мера не давала, но какую-то живинку собрания, на которых обсуждались "кандидаты в лауреаты" в будни сельчан все же вносили.

 

Петр Кузьмич понимал, что достигнутый успех надо развивать. "Стоячее болото гниет" - было его любимой поговоркой. Одной из главных своих задач он теперь считал - как подобрать и воспитать руководителей участков, от которых напрямую зависит благосостояние хозяйства в целом. В колхозе "Путь к коммунизму" это были, в основном, полеводческие бригады. На них Петр Кузьмич и поставил своих бывших однокашников, с которыми он сработался еще в первые после создания колхоза годы. Сейчас они коллективным умом разработали систему "рационализации", а проще сказать - поощрений. В частности, было опробовано на практике, правило: подбадривать материально любое начинание тружеников, которое идет на пользу колхозу. Скажем, пришел человек на косьбу проса пораньше и, не ожидая прихода остальных, взялся за косу. Бригадиру в таких случаях давалось право - в конце рабочего дня, на шабашовке, во всеуслышание объявлять: "ранней птичке" к нормативу присовокупляется такая-то доля трудодня за радение об общем поле. Поначалу такая мера выглядела надуманной, неестественной, но люди после этого стали являться на работу более дружно, а главное - своевременно. Всё это могло бы показаться мелочёвкой, несерьезным делом. Но Петр Кузьмич резонно полагал - а вся-то жизнь колхоза, да и не только его, разве не из мелочей соткана? И поди, попробуй разберись, какая из них серьезная, а какая - не очень.

А между тем никому не было секретом, что одной из причин прозябания большинства хозяйств в районе было не что иное, как уравниловка, получившая право на существование из-за нерадивости и тяготения к покою руководителей, которым было недосуг присматриваться к людям, поощрять честных тружеников, наказывать рублем любителей отлеживаться в горячую пору в тенёчке.

Искреннюю моральную поддержку Петру Кузьмичу оказывал дед Фотей, по прозвищу "Красота", о котором, как уже знает читатель, потом напишет в своем школьном сочинении сын председателя - Алексей.

- Ты не сумлевайся, Кузьмич, - не то успокаивал, не то поощрял дед своего шефа. - Народ тебя уважает. Ты - царь! Только ты уж извини - не понимают простые люди, почему так круто закручивает гайки наше высокое начальство, почему старается прибрать к рукам личную гордость честного труженика. Будто он, рядовой труженик, и не человек вовсе, а безголосая пружина в локомобиле, который называется государством. Ну, как оно, начальство, не поймет - не хотим мы быть бездушными железяками, Не-ет, ты приди к нам, растолкуй по-человечески, в чем сейчас у государства заминка, скажи, какая от нас требуется подмога - да разве я, ты, мой сосед Лукич откажемся подсобить, когда Россия угодила в болотину и ее надо оттуда вызволять?.. Вот возьми тебя - почему ты пользуешься уважением, доверием народа? Потому что люди видят - ты не ради своей корысти маешься и не ради того, чтобы ублаготворить чернильные души, которые прячутся по высоким кабинетам. Потому что мы чуем, что ты и о нас, простых тружениках печешься, заботишься и о том, чтобы и у нас во щах к обеду кусок мяса был

Добрые слова деда Фотея и других односельчан, которые с пониманием относились к тому, какую ношу взвалил на себя их земляк, такой же труженик, как и они, придавали добросовестному Петру Кузьмичу силы и мужества в его работе, которая порой казалась ему изнурительной и даже невыносимой, особенно, после "накачек" у начальства. Кстати, что касается "накачек". Не понимал наш бедолага, что стиль этот - выговоров и нахлобучек - был нормой поведения всех партийных чиновников сверху донизу. Нормой была и никем не контролируемая продолжительность рабочего дня председателя, при которой Петр Кузьмич, особенно в страдную пору, возвращался домой обычно около полуночи, измочаленный и выжатый как постирушка в сильных руках его благоверной, когда она хотела, чтобы белье, вывешенное во дворе, как можно быстрее "провяло" для последующей глажки.

Супруга старалась не утруждать измученного "каторжника" расспросами, скоренько выставляла на стол щи, чугунок с которыми она с утра специально зарывала в "жар" - горячую золу, чтобы они до прихода главы семейства не остывали. "Каторжником" Степанида Ивановна называла мужа, само собой только за глаза, при разговоре с соседками.

- Я исказнилась вся,- жаловалась она им. - Только и вижу своего Петюшу, когда за полночь щи ему под нос на стол ставлю. Спросишь, почему опять обедать не приезжал, а он молчит, думу свою думает. Потом встрепенется, пролепечет полусонным голосом: "Обедать? Ах, да, обедать... Я, кажется, перекусывал на ходу". А полезешь в его полевую сумку, куда я завсегда ему по утрам ломоть хлеба и пару крутых яиц подсовываю - а они целехоньки. Ох, горюшко ты мое... Того и гляди - желудок себе сгубит...

х х х

Третье лето председательства Петра Кузьмича в "Пути к коммунизму" ознаменовалось тем, что во второй его половине погодой над всем краем, по определению колхозников, всецело завладел Илья Мокрый. Почти беспрестанная нудная морось зачастила, как только началась уборочная, людям казалось, что от надоедливой, как комариным писк за ухом, сыплющейся с неба сырости никуда не деться, даже брезентовые плащи, у кого они были, не могли защитить от неприятной, вызывающей озноб влаги на спине.

Разгулявшаяся непогода была очень некстати, потому что жатва на полях шла полным ходом. Создалось опасное положение: зерно из-под молотилок негде было сушить, а во влажном состоянии его на государственном элеваторе в Гудково не принимали.

Крытого тока в колхозе не было. Чтобы его построить, надо было выбивать в леспромхозе стройматериалы, а там без разнарядок областных инстанций и сучклявой доски было не выпросить.

Как уже не раз бывало, выход подсказал веселый балагур - дед Фотей, которого за ценные советы, частенько подаваемые руководству, народ прозвал кладезем ума.

Увидев однажды, как председатель с напряженным от забот лицом смотрит на выгружаемые с фуры влажные снопы ржи, дед подошел, тронул Петра Кузьмича за рукав плаща:

- Слышь, Кузьмич, отойдем в сторонку - дело одно обмозговать надо.

Поскольку вид у старика был на этот раз серьезным, председатель послушно направился с ним под свес крыши полевого стана. Дед начал разговор с шутки:

- Ну, как, Илья Мокрый еще не звонил начальству, когда ему надоест нас тиранить?

- Слушай, дед, сейчас не до шуток... - усталым голосом ответил Петр Кузьмич. - Ты говори, что там у тебя, а то мне в райком надо спешить.

- Райком - он на то и райком, чтобы по кабинетам отсиживаться, да людей с поля, от дела отрывать. А что им там - над ними не каплет... А я тебе дельный совет хочу подать, так что готовь магарыч.

- Будет тебе магарыч, только кончай баланду травить.

- Обижаешь, председатель... Ну, ладно, так и быть - пусть это останется на твоей совести. А предлагаю я тебе простое средство от вымокания хлеба, за какое мужик хватается в такую погоду спокон веку. Короче, прикажи развезти мокрые снопы по ригам и сараям колхозников. Конечно, заручившись сначала их согласием.

Председатель подумал было - а не прилипнет ли к нечистым рукам часть доверенного им добра? И тут же устыдился этой мысли: ведь если не веришь в честность своих людей, с которыми живешь и работаешь бок о бок - кому же тогда и доверять?

Петр Кузьмич обсудил предложение деда Фотея с бригадирами, попросил побеседовать с хозяевами, убедить тех, кто по какой-либо причине не захочет помочь колхозу. К его большому удовлетворению, почти все колхозники, у кого были свободные дворовые постройки, на просьбу правления охотно откликнулись. Правда, домолачивать хлеб пришлось уже при первых заморозках, под сооруженным в ударном темпе плохоньким навесом.

...Петр Кузьмич начал уже понемногу приходить в себя от треволнения, в которые его повергли последствия каприза природы, как та поспешила обрушить на его голову новым удар с куда более серьезными последствиями.

Началось всё с того, что в разгар посевной кампании райисполком обязал правление колхоза заложить плантацию картофеля гектаров на двадцать-двадцать пять и предоставил для этой цели семена, позаимствованные у соседнего совхоза. С посадкой картофеля колхозники кое-как управились. Вовремя провели окучивание. Погода благоприятствовала росту, картофель уродился - вези хоть на выставку. Чтобы набрать полное конное ведро, достаточно был выкопать четыре курня.

Однако к уборке корнеплодов хозяйство приступило с задержкой, так как люди были заняты просушкой и обмолотом зерновых. А пока правленцы гадали, с каких участков можно снять колхозников, ударил ядреный заморозок, сковал почву, и сразу же зарядил снегопад, который с перерывами, терзая смятенную душу председателя, все длился и длился, не зная удержу.

Когда снег покрыл поля слоем чуть ли не в пол-аршина, Петр Кузьмич, кажется, даже кожей почувствовал, что это конец - если не его жизни, то во всяком случае - его председательства, а главное, его репутации как ответственного работника.

 

Петр Кузьмич, еще крепкий мужчина под пятьдесят, который, как он считал, умел сохранять самообладание даже при серьезных угрозах его судьбе, вдруг почувствовал, что теряет почву под ногами. Такого с ним еще не бывало - за всю свою жизнь он еще ни разу не оказывался в положении, когда у него не было ни единого шанса предотвратить беду или хотя бы смягчить ее последствия. Беда эта представала перед ним жестоким, неумолимым чудищем, причем в сотворении ее, этой беды, он сам вольно или невольно принимал участие. Ведь когда обсуждали распоряжение райисполкома о посадке картофеля, все члены правления на бурном заседании в один голос увещевали председателя: дойди до первого секретаря райкома, объясни ему, что колхоз не располагает ни одном парой свободных рабочих рук. Если райком не поможет отозвать распоряжение райисполкома - снарядить делегацию в обком: ведь есть же в верхах люди, которые прислушиваются к голосу здравого рассудка... Так нет, председатель Сафонов в то время больше полагался на собственное внутреннее убеждение, которое говорило ему: раз коллектив колхоза два года подряд успешно справлялся с заданиями государства, значит, есть шанс выдюжить и на этот раз. Вот и получилось по пословице: он, председатель, полагал, а бездушная стихия располагала... Увы, позднее раскаяние душевной боли Петра Кузьмича не утолило.

 

Несколько ночей после несчастья, свалившегося на колхоз, а значит, и на него лично, Петр Кузьмич почти не спал, ломая голову над тем, как спасти колхозное добро... Тогда-то темно-каштановые кудри председателя и посеребрил обильно равнодушный к судьбам людей пепел седины. За какую-то неделю посерела лицом и осунулась сопереживавшая горю своего Петюши Степанида Ивановна. Алешка, который той осенью пошел в восьмой класс, боялся заглянуть в заплаканные глаза матери. Из дома надолго ушли смех и улыбки. Особенно тяжело юноше было видеть подавленное состояние отца, который до этого, когда у него выдавался свободный выходной, бывало, за семейными трапезами так и сыпал веселыми шутками и прибаутками. По сравнению с теперешней обстановкой в доме такие дни запомнились Алексею как светлые праздники.

...Не ожидая, пока его вызовут на расправу в райком, Петр Кузьмич через несколько дней после губительного снегопада сам отправился в райком, ко второму секретарю Зыкову. Тот, как на беду, оказался занятым - проводил совещание с инструкторами, Это продлило муки тоскливого ожидания нахлобучки еще на целый час.

В кабинет к начальству бедняга вошел в состоянии тяжкого замешательства, если не сказать - обреченности. На естественный вопрос секретаря, почему председатель промедлил с уборкой картофеля, он сбивчиво начал рассказывать о тяжелых погодных условиях, которые этим летом мешали убирать урожай вообще всех культур. Наверное, для того, чтобы у начальства сложилось более полное впечатление о бедах колхоза, бедняга присовокупил:

- Много рабочего времени затрачено на выкапывание силосной ямы. МТС обещала выделить экскаваторы, но так обещаниями и отделалось. Пришлось отрывать от дела косарей, копать яму вручную.

Чувствуя, что его жалобы повисают в воздухе, бедолага замолк. Зыков и в самом деле слушал вполуха. Он рассеянно вертел в руках карандаш с обломанным сердечком.

Увидев, что председатель колхоза понурил голову, секретарь встал, нервно заходил по кабинету. Отчитывать попавшего в беду подчиненного он начал с профессиональной, напускной злостью и досадой. Однако в голосе шефа Петру Кузьмичу послышались нотки сопереживания, А может это ему почудилось - ведь он так нуждался сейчас в участии, хотя бы казенном...

- Слушайте, Сафонов, - выговаривал Зыков хриплым басом обескураженному председателю, останавливаясь у стола и глядя в упор на собеседника. - Откуда у вас такая детская беспомощность? Когда вы, наконец, вылупитесь из скорлупы этакого отгородившегося от всего мира хозяйчика?.. Мы строим социализм – такой порядок, при котором все за одного и один за всех. Почему бы вам ни прийти в райком партии, когда еще было не поздно. Мы бы мобилизовали служащих учреждений, школу бы попросили помочь.

Пётр Кузьмич, чтобы не раздражать шефа бесполезными оправданиями, счел за лучшее промолчать. Партийный босс оценил смирение своего подопечного, закончил собеседование в более мягком тоне:

- Ладно, Сафонов, особенно-то не расстраивайтесь. Идите, мобилизуйте людей, спасайте, что еще можно спасти... На днях состоится бюро райкома. Будет рассматриваться и ваш вопрос, скажем так, о стихийном бедствии. Не знаю, как обернется дело. Во всяком случае, нам, коммунистам, паниковать не к лицу.

Дорогой Пётр Кузьмич невольно задумался над словами напутствия своего шефа. При этом он никак не мог отделаться от ощущения фальши, которой все они были пропитаны.

Шагая по заметенным снегом улицам села в свое правление, раздосадованный безрезультатным разговором с начальством, председатель, наверное, впервые не смог подавить в себе чувства недоумения и злости на нелепые промахи властей. "Заварили кашу, - уныло размышлял он, - а теперь не знают, как ее расхлебывать... А мне-то что теперь делать? Просить Стешу, чтобы начала сушить мне сухарей? Дороги-то дальней, видно, не избежать... Ох-хо-хо. А ведь звал меня брат супруги к себе, в Подмосковье. Уверял - там в сапожниках большая нужда... И то сказать - сам-то он неплохо устроился. Поступил в охрану на завод, сутки дежурит, двое в его полном распоряжении. Сапожничает потихоньку, без дела не сидит. На хлеб, сахар хватает, семья сыта и одета. А главное - никакой нервотрепки..."

Ну, а что касается картофеля, занесенного снежным бураном, который заявился на поля вопреки метеосводкам, то дело о нём власти направили по пути, провидчески предсказанному женской мудростью Степаниды Ивановны, супружницы Петра Кузьмича.

Секретарь Зыков не был бы Зыковым, если бы во время не унюхал, что надвигающаяся грозовая туча может обдать холодным душем и его: ведь когда свыше поступила директива о закладке в районе картофельной плантации, первый секретарь райкома Томилин предложил разверстать задание области по нескольким хозяйствам района, а Зыков, раздираемый жаждой во что бы то ни стало выслужиться, с апломбом заявил на бюро:

Василий Иванович! Зачем же мы будем мелочиться? Я предлагаю специализировать на выращивании картофеля хозяйство Сафонова. За два года работы в "Пути к коммунизму" он показал себя разворотливым, инициативным руководителем.

Томилин, первый секретарь, в то время еще не знал того, что процесс миграции кустаревцев на сторону больно ударил по численности рабочей силы в колхозе. А может, и знал, но решил не обращать на это внимания. Так или иначе, но решение бюро было принято по варианту, предложенному Зыковым.

Теперь же, когда на бюро встанет вопрос о погубленном картофеле, начнут, как это обычно водится, искать крайнего. И тут уж ему, Зыкову, как пить дать, припомнят его инициативу, которую он так рьяно отстаивал весной. Припомнят, как он настаивал на своём, невзирая на доводы трезвых умов, указывавших Зыкову на пренебрежение реальными возможностями заметно поредевшего трудового коллектива кустаревского колхоза... Теперь ему придется пустить в ход всю свою изворотливость, все низменные извилины крючкотворского ума, чтобы свалить всю вину на председателя колхоза...

Так, по-видимому, и произошло в действительности. Не мог же второй секретарь райкома Зыков подставить под секиру закона свою шею - ведь она у него партактивская, элитная!.. Скорее всего, Зыков сам и настоял на передаче дела о картофеле в суд, сам и проинструктировал народного судью, в какое русло направить криводушное судилище.

...Про неправый суд над собой отец распространяться не любил, хотя, по словам Степаниды Ивановны, он тепло отзывался о народном судье и заседателях, о том, что они разговаривали с ним, как равные с равным и всем своим видом показывали, что они сопереживают ему. Народный судья, которого нечиновный люд села уважал за простецкий прав и открытость характера, впоследствии поведал отцу, что данная ему перед судом установка была твердой: процесс над ним долженствовал быть показательным - в назидание всем хозяйственникам района,- а приговор только обвинительным.

Петр Кузьмич был приговорен к одному году принудительных работ - якобы за "преступную халатность". Отбывать срок осужденного направили, правда, не под конвоем, а, как он сам это назвал - своим ходом - в областной центр, на строительство какого-то оборонного объекта.

...Как-то Алешка заметил на комоде в горнице листок, исписанный почерком, а точнее - каракулями отца. Его, сына, естественно потянуло узнать правду о папане, так сказать, по первоисточнику. Бесхитростные строчки невольно запали в память. "Дали мне тут, - моя милая Стеша,- писал отец,- в руки карандашик весом этак в полпудика, чтобы с каменьями было способнее управляться… Ну, и транспорт предоставили об одном колесе и с двумя ручками. Хорошо хоть, на горячую пищу не поскупились и хлебом кормят досыта... Обо мне голову не ломай, я неправедную кару выдюжу. Заботься лучше о детях да береги себя, глядишь, и переживем как-нибудь это лихо.

Работал отец на оборонной стройке, по словам матери, с душой, поскольку дома, будучи председателем, соскучился по привычному с детства мускульному труду. С начальством в пререкания не вступал, да и оно по его поведению поняло, с кем имеет дело. Когда, случалось, ночью прибывали вагоны с материалами, которые требовалось срочно разгрузить, отец одним из первых откликался на просьбу прораба - пойти "поразмяться" внеурочно. Поэтому, наверное, Петру Кузьмичу и дали "вольную" досрочно - как было написано в сопроводиловке - "за добросовестную ударную работу и примерное поведение".

Серьезное отношение к порученному делу, организаторская жилка в характере Петра Кузьмича обратили на себя внимание руководства стройки, где отбывал свой срок осужденный. Начальник участка как-то пригласил его к себе в конторку, угостил чаем и, начав издалека, сделал заманчивое предложение:

- Слушай, Сафонов, я давно присматриваюсь к тебе... И знаешь, какой я сделал вывод? Твое начальство - там, где ты работал до суда - либо начисто лишено мозгов, либо точило зуб на тебя... Упустить такого работника, как ты - надо быть вислоухим ослом!

Петр Кузьмич пожал тогда плечами:

- Известно же - начальство у нас всегда право, потому что у него власть...

- Ладно, оставим эти байки бездельникам... Я хочу сделать тебе предложение: оставайся у нас - мне нужен кладовщик материального склада.

Петр Кузьмич собрался был возразить, но прораб поднял ладонь, лежавшую на столе:

- Я не все сказал… У тебя скоро кончается срок. Назначение кладовщиком - это только зацепка. Потом мы сразу сделаем тебя прорабом, а там - покажешь себя - выдвинем на более ответственный пост. Платят у нас хорошо, комнату мы тебе гарантируем - можешь семью перевезти.

Петр Кузьмич обещал подумать. Но поскольку ему, сельскому жителю, городская сутолока, в которой пришлось бы доживать свой век, стала бы в тягость, он предпочел вернуться домой. Тем более что ему не терпелось обнять свою дорогую женушку, обрадовать детишек.

Как и следовало ожидать, Зыков и эту заслугу - благополучное возвращение мужа и отца к родному очагу - вознамерился поставить в заслугу лично себе. Правда, сначала секретарь деланно удивился, услышав, что его бывший подопечный уже дома, жив и здоров, только не горит желанием встретиться со своим бывшим начальством.

- Хм… - с напускной миной недоумения пожал он плечами, - что же, бывший наш соратник обиду что ль на нас затаил?

И тут же, по своему обычаю, ударился в хвастовство:

- Разве я не говорил ему, не старался убедить его, что советская власть людям не мстит. Сна только воздаем им по заслугам - и за хорошее, и... ну и за грехи, если человек оступится.

Встретив пострадавшего по его же вине председателя на улице, Зыков, наверное, все же чувствуя себя виноватым, настойчиво пытался затащить его к себе в райком. Когда, под благовидным предлогом, Петр Кузьмич отказался пойти с ним, ретивый партчиновник прямо на улице, отводя глаза в сторону, начал оправдываться, доказывать, что он-де изо всех сил старался смягчить участь бедолаги:

- Ты знаешь, Сафонов, на том злополучном бюро, когда твое дело разбирали, кто-то предложил отобрать у тебя кандидатскую карточку – дескать, в партии таким как ты не место. Я горой встал на защиту твоей чести, смело заявил - мол, зачем ломать судьбу человеку, который всеми своими делами доказал, что он телом и душой предан партии.

Алешка слышал потом, как отец жаловался мамане:

- Я готов был тогда сквозь землю провалиться. Неужели, у таких ладей нет ни стыда, ни совести? Я ведь по глазам вертопраха видел, что брешет он, как сивый мерин... Да и племяш твой, Виктор - ты же знаешь - он инструктором в райкоме работает - доверительно поделился со мной, будто Зыков предлагая первому секретарю рассмотреть вопрос о моем пребывании в партии... Будто секретарша Томилина подслушала тот разговор...

 

В другой раз, сидя после ужина за кухонным столом, отец, облокотившись на столешницу и подперев подбородок ладонями, устремил взор за окно и высказал, по-видимому, свою затаенную мечту:

- Эх, был бы у меня какой-нибудь аэроплан... Или хотя бы дирижабль, какие в кино показывают. Сел бы я в него, завел мотор и улетел бы из Расеи в какую-нибудь Австралию, чтобы не видеть больше этих лицемерных райкомов и проклятых Богом колхозов, в которых даже земля отказывается рожать... Прилетел бы я в чужедальнюю страну, показал тамошнему начальству свои натруженные руки. Нате, мол, люди добрые, приспособьте их к любому труду, только ради Бога не травите мою душу, дайте спокойно работать и честно жить плодами рук своих...

Степанида Ивановна тогда только усмехнулась сочувственно:

- А я и ее подозревала, что отец у нас такой пылкий мечтатель... Ты бы лучше сходил к кому-нибудь из знакомых дальних начальников, к тем, кто знает тебя как честного труженика, покладистого человека. Попросись, авось, найдется для тебя какое место. Не в колхоз же тебе возвращаться - доярки засмеют, они, сам знаешь, какие у вас языкастые. Скажут, не успел от позора очухаться, глядь, по новой головой в петлю норовит.

Но отцу и самому идти снова в колхоз не хотелось. Может, отчасти потому, что он не смог побороть в себе обиду на партийных заправил: он для общественного дела ни сил, ни здоровья не щадил, а властям, оказывается, только и нужно-то было, что сделать из него козла отпущения.

Когда Петра Кузьмича осудили, до него, по-видимому, так и не дошло, что пострадал он не столько за свою вину, доказать которую суд так и не смог, сколько ради того, чтобы партийные боссы могли потом, кивая на пример якобы проштрафившегося работника, принудить других руководителей хозяйств тянуться в струнку, хоть костьми на полях ложиться, а государственные задания – умри, а выполни...

Заодно они, районные власти, видно, хотели показать своему начальству: смотрите, мол, мы ни себя, ни людей не жалеем ради торжества "генеральной линии". Правда, из беды колхоза "Путь к коммунизму" хозяева района - скорее всего не без толчка сверху - все же извлекли кое-какие уроки. Им стало ясно, что руководить такой махиной - в Кустарях насчитывалось более пяти тысяч жителей, причем подавляющая часть трудоспособного населения была занята на колхозных работах - для одного ответственного лица было явно непосильной ношей. Только чтобы поддерживать на сносном уровне распорядок, трудовую дисциплину, нужны были изнурительные траты нервной энергии.

Понимая это, первый секретарь райкома Томилин сам несколько раз ездил в обком и облисполком, и добился-таки разрешения на реорганизацию кустаревского колхоза. Его разделили на три самостоятельных хозяйства. Вот тогда-то Зыкову и привалило хлопот. Ведь вместо одного пришлось искать, уламывать, вовлекать в партию трех достойных руководителей. А как сагитируешь намеченных кандидатов, если у них перед глазами был пугающий пример того, как партия расправляется с человеком, у которого не достало сил и находчивости спасти казенное добро от неподвластных простым смертным стихий?

Кстати, когда Петр Кузьмич отбыл срок наказания, у Зыкова хватило глумливой бестактности предложить фактически безвинно наказанному партийцу Сафонову возглавить одно из вновь созданных хозяйств. Пострадавший - кстати, из партии его не исключали, по-видимому, постыдились - так посмотрел на своего бывшего босса, что тот какое-то время даже встреч с ним старался избегать.

Степанида Ивановна была права, когда говорила, что свет не без добрых людей. Председатель Кустаревского райпотребсоюза Щетинин, с которым Петр Кузьмич в бытность председателем колхоза не раз встречался в райкоме партии, предложил бывшему коллеге устроиться разнорабочим на районную товарную базу, пост не ахти какой, но Щетинин пообещал со временем перевести земляка в заготовители сырья для промышленности. Обещание свое он выполнил, но Петру Кузьмичу и здесь не приглянулось - работа требовала специальных знаний, а главное - солидного опыта.

К счастью, в местной промысловой артели инвалидов освободилось место заведующего производством. Организация сапожного и валяльного производства, контроль качества, соблюдение графика выполнения заказов - все это было для вдумчивого руководителя, а главное - опытного мастера - знакомой, родной стихией.

Довольная удачным устройством муженька, обрела, наконец, душевный покой и Степанида Ивановна... Жить бы размеренно, растить детей, да радоваться бы покою нашей чете, нервы которой изрядно потрепали драмы, сопутствовавшие революционной ломке привычного уклада жизни россиян...

Увы, полная трагизма беспокойная эпоха отпустила ей для относительного благоденствия всего каких-то пару лет. Потому что дальше была война.

 

 

Hosted by uCoz