Глава двадцать седьмая
Через какое-то время после похорон отца Алексея Сафонова начало посещать подспудное ощущение, будто его ожидает какая-то беда. И это при том, что его супруженька, несмотря на периодически испытываемые сейчас недомогания разной тяжести, латинские названия которых, приводимые докторами, в голове у мужа несмотря на все старания подолгу обретаться не хотели, держалась мужественно и жалобами своего благоверного не допекала.
По-молодецки вел себя, общаясь с батей на мажорных нотах, и сынуля, хотя родитель после беседы с ним на кладбище во время похорон деда не мог отделаться от легкого беспокойства за судьбу казалось бы вполне возмужавшего парня. Правда, тут отец успокаивал себя надеждой, что Геннадий продолжал искать себя в этом безбрежном море жизни, противоречивость суждений доморощенных мудрецов о котором Геннадию еще предстояло постигнуть. В пользу этого довода отца говорил тот факт, что сын продолжал невежливо отмалчиваться при вопросах родителя о том, когда же, дескать, отец с матерью удосужатся погулять на его свадьбе? У главы семейства оставалось одно утешение - авось, отыщется бойкая девчонка, приберет парня к рукам, пойдут у них дети, и придется сынуле тянуть лямку, примеряясь к жизни, как и всем потомкам кустаревцев его, Алексея, поколения, как делали все их предки.
В чем-то похожим своей судьбой на сына оказался и зятек - муж Люды. Тот тоже на одном месте подолгу трудиться не любил. Слава Богу, что хоть теперь вот уже полгода работает шофером на легковушке, возит директора машинно-тракторной станции. Люда переживает за непоседливого молодожена, и не диво - уже на сносях ходит, вот-вот прибавление семейства нагрянет.
При всем при этом, несмотря на атмосферу относительного благополучия в родном очаге, глава семейства, как он ни старался настроить себя на благодушный лад, получалось это у него не ахти как здорово. По-видимому, характер его профессии, требовавшей постоянного недюжинного напряжения нервов, теперь, когда ему выпадала возможность хоть на какое-то время расслабиться, оказывается, со временем отучил его делать это естественно... Попробовал было бедолага подыскать какое-либо дело по хозяйству, чтобы оно полностью поглотило его физический и умственный потенциал. Увы - за что бы он ни взялся, все валилось у него из рук. Даже простого кола, чтобы подпереть скособочившийся забор, ему никак не удавалось отесать, потому что острие топора оказалось тупее обуха. И горе-плотник никак не мог вспомнить, где, у кого из соседей есть точило.
Липовых страданий мятущегося благоверного, конечно, не могла не заметить его заботливая супруженька. Посмотрела она, показнилась, как живописно колобродит, не находя себе места, ее неприспособленный к праздному времяпрепровождению калика перехожий, да и посоветовала ему, как и год назад, взять у них в райпотребсоюзе туристическую путевку. Благо она запомнила, как ее спутник жизни после прошлогоднего путешествия вернулся домой сияющий, словно медный таз, в котором она по осени варила варенье.
Ну, а предложение Веруни, на счастье, конечно же, сознало с тайным желанием неверного мужа, который к этому времени неоднократно возвращался мыслями к Вале, фамилию которой он запомнил только девичью, категорически не признавая применительно к своей первой любви никакой другой. Так уж было ему наверно суждено на роду, что память о своем раннем, пускай неудачном, зато всепоглощающем увлечении он обречен был роком носить в своем любвеобильном сердце до последнего дня обитания на земле. И, наверное, только безупречное сознание и выполнение своего долга перед супругой, перед семьей пособляло ему носить в душе тяжесть своего греха.
...На этот раз Алексей совершал путешествие не из Тольятти в Астрахань, как в прошлом году, а из Москвы в Тольятти.
Теплоход с туристами плыл еще на дальних подступах к цели путешествия немолодого уже ловеласа из Кустарей, а он уже начал задумываться - а как-то встретит друга юности его первая любовь, милушка, незабвенная Валюта? Простились залетные друзья друг с другом прошлой осенью не то чтобы прохладно, только вот настроение у милушки было слишком уж минорное, грустное. Скудновата была потом и переписка любовников, если, конечно, его, Алексея и Валю можно было причислить к этой категории отношений между мужчиной и женщиной. Кавалер за год их разлуки с возлюбленной отважился всего на четыре послания к ней, от нее получил три. На последнее письмо подруга не ответила, и правильно, по мнению адресата, сделала, потому что оба они и особенно он сам сочинял свои послания, словно опасаясь, как бы они не попали в чужие, недружественные руки. Хотя, если со стороны посмотреть, чего ему было опасаться? Спутницу жизни свою Алексей, как мог, любил по-прежнему, в ласке, правда, скуповатой - такова уж у него была натура - не отказывал, все ее желания по мере возможности удовлетворял. И за то, что жена вот уже пять лет не подпускала его к себе, на нее не обижался, понимал, что она делает это не по умыслу, а из-за нездоровья. Не зря же она не раз намекала мужу и даже высказывала пожелание - дескать, если его здоровье требует, пусть сходит к какой-нибудь бабенке, ведь вдов-то после войны - день и ночь считай, не перечтешь. Правда, при этом она просила справлять свою нужду аккуратно, чтобы любительницы порочащих человека сплетен не докучали ей.
И такова уж она, эта наша планида, что если хочешь жить полнокровной жизнью, риск зачастую оказывается неизбежным. Так, согрешив прошлой осенью с Валей, своей потерявшейся было в несмолкающем прибое жизни любовью, Алексей, когда возвратился под испытующие взгляды Веруни, в первые дни, сдается, не выдерживал их, хотя жена ни словом не обмолвилась о том, что догадывалась об измене мужа.
И вот теперь, хотя и стремившийся быть праведником, хотя и знавший уже, как тяжела она, шапка Мономаха, обманывающего свою преданную ему спутницу жизни, нетерпеливый любовник только портил себе сомнительную прелесть вкушения запретного плода, коря себя за слабость своего характера. Да и какой был в этой корьбе прок, если теплоход уже пришвартовался в порту города, в который он держал путь, и в котором обреталась его негасимая любовь, предмет его постоянных дум и непреходящих вожделений.
Поскольку первого автобуса до города надо было ждать около часа, путник обошел все окрестности за пределами порта, постоял на высоком берегу реки, полюбовался пестрым ландшафтом за широченным в этих местах разливом Волги. На душе у него было, как бы его растелешенным вытолкали на люди. А причина расстройства чувств была в том, что любовник не ответил на последнее письмо своей милушки, своей нелегальной зазнобушки, и теперь боялся, что уже не заслужит ее благосклонности.
К счастью, опасения вечно влюбленного оказались надуманными. Валя приняла гостя с присущим ей радушием, его подарок - отрез хорошего шевиота на юбку - с искренней радостью, хотя и несколько сдержанной. Правда, хозяйка не удержалась от того, чтобы слегка пожурить дружка за то, что он-де отрывает деньги от семейного бюджета, который у них, поди, и без того более чем скромен.
Вот что мил-дружку не понравилось, так это неурочные попреки возлюбленной. Проснувшись ни свет, ни заря и своим беспокойным поведением в постели разбудив спавшего бок о бок гостя, она начала не то выговаривать ему - зачем он ее соблазнил на грех, не то оправдывать себя за то, что вот опять не устояла перед соблазном. При этом Алексей готов был поклясться, что самоотдача подружки ночью в постели была не только щедрой, но и беззаветной... Только не мог же он не дать любимой выговориться, облегчить душу.
- Ну, скажи, Алексей, - вещала меж тем женщина,- зачем ты ехал ко мне? Чтобы соблазнить меня, согрешить и убедиться, что в грехе я ничем не отличаюсь от твоей жены? Или тебя обуяло любопытство, желание проверить, правду ли в народе говорят, будто запретный плод сладок? Убеждена, что эту глупость придумали субъекты с извращенной психикой...
Алексей с облегчением вздохнул, когда женщина, зачем-то нащупав его руку и, взяв ее в свою, сделала паузу. Он уже подумал было, что Валя больше не будет испытывать его терпение, Но она, переведя дыхание , потому что беседа на такую серьезную тему, по-видимому, давалась ей нелегко, продолжала прежним искренним тоном:
- А может, Леш, тебе надоели размолвки, как это нередко бывает, со своей благоверной, матерью твоих детей? Так не мне тебя убеждать, что это неизбежная составная часть так называемого семейного счастья, которое, по преданию, ведет свою родословную от первородного греха между Адамом и Евой...
- А то еще,- явно с насмешкой вопросила Валя,- ты, чего доброго, может, захочешь порвать со своей законной супругой и сделать предложение мне? Так знай - меня семейная жизнь не только не прельщает, она мне претит. Мой фронтовой муж, будь он неладен, довел меня до того, что я заболела комплексом неприятия мужчин. Ты меня от этого недуга вылечил, спасибо тебе. Только хочу тебя заранее предупредить, что замуж я за тебя не пойду, хотя бы потому, что если соглашусь, то потом меня убьет сознание вины перед твоей женой, перед ребятами... Ведь у тебя их трое, я не ошибаюсь?
У Алексея после этого заявления подруги в душе заговорило не поддающееся анализу чувство - не то благодарности своей первой, самой чистой, непредсказуемо долговечной любви, не то безграничного обожания этой женщины, которая показалась ему сейчас воплощением целомудрия и всего святого, что только может быть присуще истинной дочери Евы. Обуреваемый неизъяснимым наваждением, мужчина сел в постели и, бережно освободив любимую от ночной сорочки, начал методично, с чувством целовать ее всю, начиная от упругих, как у девушки, грудей и кончая роскошными бедрами...
Утром, хорошо выспавшись, бодрые, они дружно встали с постели, умиротворенные и довольные друг другом, не спеша позавтракали оставшимися от ужина котлетами, налились чаю и поехали в городской лесопарк.
На лоне природы, любуясь роскошной перспективой, вместившей в себя и обрамленные в эту раннеосеннюю пору пышной растительностью Жигулевские горы, и отливающую небесной лазурью самую полноводную в этих местах первую реку европейской России, возлюбленные делились воспоминаниями о счастливых годах своей юности, вздыхали горестно, высказывая предположение, что таких лучезарных просветов, как эта их встреча, им уже больше не видать.
...Минорные настроения уже тронутых сединой возлюбленных не помешали им с аппетитом пообедать, а потом и поужинать, и даже немного посидеть перед телевизором. Когда улеглись в постель, Валя, почему-то слегка смутившись, попросила гостя покрепче поцеловать ее.
- Чтобы сон приснился счастливый...- виновато проговорила она томным голосом.
На следующий день, поздним вечером, гость, умостившись по привычке на средней полке поезда, увозившего его домой, независимо от своей воли начал как бы заново переживать радости и огорчения как последней, так и первой встречи со своей любовью времен юношества. Судя по поведению Валюши, подумал вечно влюбленный, согласие на приезд друга юности она могла дать не без тайной надежды, а может и с трезвым расчетом - хотя бы на остаток отведенных ей дней устроить свою жизнь так, как ей хотелось бы, как эта жизнь виделась ей у большинства женщин ее окружения.
Исходя из этой своей догадки, Алексей, помнится, в одной из своих задушевных бесед сказал любимой:
- Я, наверное, со своей романтической, ветхозаветной любовью покажусь тебе смешным...
Валя тогда, не смущаясь высокопарного тона кающегося грешника, отреагировала на его самокритику тем, что запустила руку в его седеющую шевелюру, легонько потрепала ее и, с улыбкой проговорив: "Не переживай, ты пока еще, слава Богу, не отпетый сукин сын", смачно поцеловала его в щеку.
Сейчас, прислушиваясь к мерному стуку колес и сознавая, что если он не помучит свой мозг очередным погружением в мысли - о чем бы то ни было - ему придется провести ночь без сна, Алексей почему-то начал думать о том, как у него складывались отношения с женщинами, правда, стараясь не вдаваться при этом в глубокомысленные экскурсы в область этики. Ему показался забавным вопрос, почему почти каждая его случайная связь с какой-либо сударушкой, а их было у него за всю жизнь всего три или четыре, приносила ему вместо удовлетворения, не говоря уже о самодовольстве, торжестве победы, лишь чувство досады на себя, а то и мучительные угрызения совести. Происходило такое с ним, наверное, потому, что не он, мужчина, искал и жаждал дочерей Евы, а они, обездоленные кровопролитнейшей мировой войной середины двадцатого века, безжалостно перемоловшей в своих кровожадных жерновах миллионы и миллионы мужчин России, молили его, как и всех оставшихся в живых мужчин, молили своими отчаявшимися в благих надеждах глазами - не проходи мимо, любезный носитель мужского начала, снизойди до нашей нужды, осчастливь своей милостью хоть одну из нас...
Что женская доля в России после войны была именно такой, до сознания Алексея в наиболее драматическом варианте дошло во время его ревизии в районном центре Верхнеславинске, где местная бухгалтерша, стареющая дева по имени Зоя сагитировала-таки ревизора на интимную связь с целью забеременеть от него. А разве такой случай был в те времена единственным?
Кстати, Алексей спустя лет пятнадцать после той ревизии съездил в селение, где проживала Зоя с рожденным от него пострелом. В силу неординарных обстоятельств, при которых внебрачный отпрыск появился на свет, мать парнишки упросила гостя не раскрывать их чаду, кто его настоящий отец. Почему Зоя сдрейфила, Алексей не понял, потому что, как выяснилось, законный муж Зои, на имя которого был записан ребенок, зачатый ею от ревизора Сафонова, к этому времени уже успел скончаться от какой-то болезни...
Алексей в суть каприза своей бывшей любовницы одной ночи вникать не стал - не до того было... Ибо не трудно вообразить, с какой сердечной травмой убирался тогда восвояси несчастный родитель собственного кровного дитяти, к которому истинный отец за дни пребывания у Зои успел проникнуться чувством родства, и который в те быстролетные дни буквально льнул к нему.
...Как это бывало почти всегда во время дорожных раздумий, ставших со временем чуть ли не врожденной потребностью, в ток мыслей Алексея в какой-то момент властно вторглись заботы о домашних делах. Заглавной темой его теперешнего беспокойства сделалась тревога за здоровье, особенно душевное, горемычной супруженьки Веруни. Необычность ее поведения заключалась в том, что она стала почему-то быстро уставать. Случалось - в разгар дневных хлопот бедняжка нет-нет да и приложится к подушке. И так - уже не первую неделю. При этом взгляд ее когда-то таких милых, с искоркой в зрачках, глаз становился со временем все более сухим, а ответы на вопрос о самочувствии все более отрывистыми, недружелюбными.
На предложение Алексея съездить к областным специалистам-медикам Веруня обычно отвечала с досадой в голосе, поскольку она-де уже лежала в тамошней поликлинике и на всю жизнь запомнила, что лечат там теми же каплями да микстурами, что и у них в сельской больнице.
Алексей сейчас сожалел, что он тогда, в прошлом году, свозив Веруню к областным светилам, не удосужился побеседовать с тамошними докторами, чтобы выведать, какие такие недуги гложут его бедную страдалицу-женушку.
...Когда Алексей после почти недельного отсутствия заявился домой, он застал в родных пенатах одну только Люду. Что сразу же насторожило отца, так это необычный, какой-то донельзя испуганный вид дочери. Не мудрено, что беспокойство ее тут же передалось и родителю.
- А что с мамой? - только и нашелся он, что спросить. ...Как Алексей по дороге домой ни старался подготовить себя к возможным неприятностям по приезде домой, того, что произошло в следующее мгновение, он ожидать не мог: Люда, которая, как понял отец, была дома одна, вдруг сделала шаг по направлению к нему, прильнула к его груди, и плечи ее содрогнулись от еле сдерживаемых рыданий. Отцу ничего другого не оставалось кроме как постараться успокоить дочь - больше-то получить информацию в доме было не от кого. А ситуация складывалась явно неутешительная.
Лишь спустя какое-то время папане удалось допытаться, что его благоверной, матери семейства, когда она позавчера убирала посуду после обеда со стола, вдруг сделалось плохо: она как-то неловко опустилась грудью на стол, а потом тело ее начало медленно сползать на пол. Люда вовремя успела подхватить маманю под мышки и дотащить ее до дивана, благо до него было всего два шага. Сообразив, что одна она с матерью, которая, по-видимому, потеряла сознание, сделать ничего не сможет, заботливая дочерь побежала в сельскую больницу, которая находилась на их улице. К счастью, участковый врач - немолодая уже женщина - оказалась на месте. Она, выслушав сбивчивое обращение посетительницы - не то жалобу, не то просьбу, подхватила сумку с медикаментами и последовала за Людой. Когда пришли на место, докторша, осмотрев больную и определив ее состояние, написала записку, с которой и послала Люду обратно в больницу, на этот раз к главному врачу. Тот, после того, как внимательно прочел Записку, выйдя с Людой во двор и увидев чью-то подводу, отыскал возницу, который только что приехал со своим больным родственником из какого-то мордовского селения, и попросил его отвезти Людину маму в больницу. Мужчина оказался сознательным - а может и сердобольным, - на просьбу доктора отозвался с готовностью...
- В общем, - продолжала Люда докладывать отцу - маму тогда немедленно положили в палату... А вчера я была у нее два раза - утром и в обед. Носила ей молока, оладьев. Мне кажется, маме стало полегче. Доктора дают ей какие-то лекарства.
Отец, как мог, успокоил свою младшую и чуть ли не бегом направился к главврачу, с которым он, как это водится в селениях, где все знают друг друга, был близко знаком.
- Борис Глебыч... - с мольбой в голосе проговорил не на шутку встревоженный муж. - Не велите казнить, велите миловать. Как там моя благоверная? Надеюсь, ей самое опасное пока не грозит?
Однако доктор, как оказалось, на то и был доктором, чтобы не поддаваться эмоциям. Он предпочел ответить вопросом на вопрос:
- А кто вам сказал, что грозит?
Затем, выдержав паузу, Борис Глебыч пояснил:
- Не скрою: когда твою супруженьку доставили к нам, ее состояние внушало опасения. Но мы приняли меры - к счастью, необходимые медикаменты у нас в наличии оказались - и теперь все будет зависеть от того, как организм больной справится с недугом.
Кратко обрисовав состояние пациентки и как бы отчитавшись в том, что медики сделали, дабы облегчить ее страдания, доктор в осторожных выражениях довел до сведения земляка, что он и его коллеги сошлись во мнении: диагноз заболевания Веры - подозрение на инфаркт. А это означает, что она нуждается в немедленной госпитализации.
Алексей сразу же уяснил себе, что ему надо немедленно выхлопотать себе на работе краткосрочный отпуск. Его шеф, которому он не мешкая позвонил в область, уже по тону просьбы подчиненного понял, что у того - крайняя нужда. Он только и спросил: "Двух недель тебе хватит?"
В последующие дни до крайности встревоженный супруг почти не отходил от своей Веруни, которая то приходила в сознание и вела себя как всякий нормальный человек, то впадала в тяжелое забытье. Был момент, когда Алексей поймал себя на том, что панически боится, что потерять жену для него сейчас равносильно утрате всякого интереса к жизни. А когда больная забывалась в его объятьях коротким сном, перепуганный муж и отец семейства суеверно повторял про себя: "Верунюшка, милая, умоляю тебя, смилуйся, не уходи, не оставляй детей сиротами, а меня горемычным вдовцом... Клянусь, я брошу свою теперешнюю работу и отныне не буду никогда отходить от тебя ни на шаг..." Или еще: "Дорогая моя, бесценная, войди в мое положение - ну, как я? как наши дети несчастные - как мы будем влачить наше сиротское существование на белом свете без тебя?.."
И другой раз, когда Веруне полегчало, правда, ненадолго, Алексей привел страдалице, опять-таки мысленно, еще один довод, наверное, бессознательно надеясь, что болезнь Веруни отступит перед его логикой. "Видит Бог, - жаловался несчастный, - я не представляю, как я буду глядеть в глаза людям. Вон недоброжелатели наши уже распускают слухи, будто это я сам своим неразумным поведенная уложил тебя на больничную койку?..
Очевидно, какие-то свои не то жалобы, не то увещевания напуганный немочью спутницы жизни благоверный, теряя контроль над собой, произносил вслух. Потому что когда недуг на время отпускал Веруню, она, хотя и со слабой, но все же благодарно-счастливой улыбкой на лице просила муженька обнять ее. И когда тот выполнял просьбу больной, она на какое-то время успокаивалась и даже погружалась в дремоту. А однажды, когда муженек с чувством расцеловал свою немощную подругу жизни, она запустила слабеющие пальцы в седую шевелюру благоверного и даже попыталась погладить его по голове. Этот жест супруги так растрогал обескураженного бедой мужчину, что он не смог сдержать слез - то ли грустной радости, то ли неизбывной печали.
...А что было потом, представить себе не трудно. Увы - ни старания докторов, ни искренние, изобильные ласки супруга остановить трагического исхода мук страдалицы-россиянки не смогли. Верная жена, заботливая мать беззаветно любимых ею детей испустила невинный дух на руках супруга, который, наверное, только в этот момент постиг святую истину: как он был счастлив со своей Веруней, с какой безоглядной щедростью она тратила на него тепло своей души - это для него не повторится уже никогда...
Похороны Веры-односельчанки, безвременно отошедшей в мир иной, были небывало многолюдными: так уж спокон веку повелось в Кустарях, что весть о рождении человека у какого-нибудь сапожника или валяльщика на селе, где все друг друга знают, обычно за пределы узкого, своего, круга соседей выходят лишь со временем, а стоит человеку умереть, особенно, не доживя веку, как об этом чуть ли не мгновенно узнают все, от мала до велика.
Посмотреть на лицо преждевременно преставившейся, в обрамлении венков, люди шли с утра до вечера. Хорошо хоть, что, на удивление отца, их с Веруней младшая - Люда - перенесла безвременную кончину свято чтимой мамани с мужеством, какого отец у нее даже не подозревал. Выплакавшись на груди родителя, когда тот, придя из больницы домой, сообщил ей горестную весть, Люда потом старалась изо всех сил, чтобы не выдавать того, что творилось у нее в душе.
Когда пришла пора готовить покойницу к погребению, Люда быстро отыскала в семейном шифоньере нужную ткань, купленную для чего-то еще маманей, помогла портнихе-родне папани - покроить и прострочить на машинке одеяние для почившей, или "сряду", как это было принято именовать в Кустарях. В "домовину" бездыханное тело хозяйки дома бережно уложили сам Алексей и друзья семейства - брат Веры Федор и ее сослуживица Алла - верная подруга.
И Федор, и особенно Алла не могли не заприметить, что хозяин дома никак не может оправиться от удара судьбы, совладеть со своими расстроенными чувствами. В таком состоянии Алексей даже не мог распорядиться насчет места на кладбище для похорон Веры - семейная-то, по сути дела фамильная могила Сафоновых была переполнена, туда еле поместился гроб с прахом Петра Кузьмича. Оценив сложившееся положение, Алла с Федором решили все заботы о похоронах Веры, а также об устройстве поминок взять на себя. К счастью для покойной. У них с муженьком скопилось на сберкнижке достаточно денег, чтобы справить ритуал похорон не хуже, чем у людей. Их-то Алексей и передал Алле, будучи твердо уверенным, что она как рачительная хозяйка сумеет распорядиться капиталом экономнее, чем кто-либо другой.
Что касается отношения Аллы к беде Алексея, то она искренне сочувствовала ему, поскольку видела, как болезненно он переживает пересуды сельских сплетниц, которые разносили по селу слух, будто это он, бессердечный муж, свел свою несчастную половину в могилу - тем, что постоянно оставлял ее и семью на произвол судьбы.
Аллу огульное охаивание бессовестными сплетницами ее друга не только возмутило до глубины души, но и побудило обратиться к прокурору с просьбой обуздать бесстыжих клеветниц. Ибо кто-кто, а уж она-то как ответственный работник кооперативной торговли ясно представляла себе, каких сил, а порой и напряжения нервов стоило Алексею, чтобы при любых обстоятельствах успешно выполнять задания областного руководства.. И это при том, что жилья для семьи ему в городе учреждение, в котором он работает, так и не предоставило. Начальство всякий раз, когда Алексей обращался к нему, объясняло свое бессилие помочь бедолаге тем, что, дескать, центральные органы выделяют средства на жилищное строительство микроскопическими дозами.
Обеспокоенная угнетенным состоянием своего любезного, Алла попросила Федора, чтобы тот похлопотал насчет места на кладбище сам, а лучше - прихватив с собой для порядка наследника рода Сафоновых - Геннадия.
- Потому что, - сказала она сородичу хозяина дома, отведя его в сторонку от земляков, продолжавших подходить, чтобы попрощаться с покойницей, которая при жизни пользовалась на селе всеобщим уважением, - потому что ты же видишь, до какой степени расстроен несчастный вдовец. Я просто боюсь выпускать его из поля зрения...
...Думала ли, гадала ли Вера-девушка, что к месту последнего приюта ее понесут через ту самую рощу, где Проша-Певун проникновенным голосом распевал ей трогательные, наполнявшие душу юной девушки не то грустью по уходящей молодости, не то туманной грезой о неведомом, но таком желанном счастье, которое, наверное, тем и очаровывает, что не знаешь, чего бы ты хотела. Правда, мелодичного голоса талантливого песнопевца Веруня не слышала с того времени, как они с Алексеем сыграли свадьбу.
Сейчас бывший возлюбленный покойницы стоял на обочине протоптанной по кладбищу дороги, никто из траурной процессии не обращал на него внимания, а может, и не видели его за кустом орешника. Седая голова пожилого бобыля то и дело склонялась на грудь. Не смахивая со щеки скупую мужскую слезу, он мысленно беседовал с девой своей не сбывшейся мечты, напоминая ей строки поэта, которые в пору их молодости, любви, нежной дружбы так очаровывали Веруню:
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!..
Почувствовав, что смысл строчек не согласуется с требованиями момента, Прохор смутился. Но, видно, такова уж особенность души поэта от природы - в голову ему скоро пришли другие, не менее трогательные строчки:
О, как бы хотел я уйти за тобой,
Сравняться судьбою с твоею судьбой!
Я верю - забрезжит нам свет впереди.
Молю тебя - спи как богиня и жди.
Кто знает, был ли Прохор в своем уме, когда сочинял эти строки. Алексею принесла их родственница валяльщика и стихотворца, когда тот через несколько лет скончался от какой-то сердечной болезни...
...Внезапно, совершенно неожиданно для себя оказавшись вдовцом, Алексей, засыпая в дни после кончины Веры на какие-то два-три часа в сутки, ночь после похорон жены провел, почти совсем не сомкнув глаз. А на рассвете, запаниковав от мысли, что в одиночку ему с царившей в голове сумятицей не справиться, выждал наступления утра, встал и не обращая внимания на царивший в доме беспорядок, кое-как оделся и не помня себя, торопливо пошагал в конец улицы, где уже который год в одиночку коротала свой вдовий век друг и покровительница дома Сафоновых Алла.
Все еще плохо соображая, горемычный вдовец открыл калитку знакомого ему дома, миновал сенцы и, робко войдя в дверь, прошел на кухню. Там, не обращая внимания на удивленный взгляд хозяйки дома, хлопотавшей у только что растопленной плиты, убитый горем вдовец протопал к скамье у стены, тяжело опустился на нее, бросил руки на стол и горько разрыдался.
- Аллочка... - простонал он сквозь слезы...- родная ты моя, друг ты мой единственный... Прости меня ради Бога - не могу я… Не могу больше держать себя в руках...
Алла, бескорыстная подруга безвременно опочившей и приближенная семейства Сафоновых, впервые увидев Алексея в таком расхристанном состоянии, от неожиданности такого зрелища оторопела было немного. "Господи, что это с ним стряслось?- озадаченно подумала она,- уж не выпил ли он лишнего с горя-то?" Поразмыслив и оценив ситуацию - а вдруг в дом войдет кто-нибудь из соседей, сплетен потом не оберешься... - женщина быстро совладела с собой, подошла к другу, обцепила его голову обеими руками, прижала к груди.
- Поплачь, поплачь, милок... - тоном соболезнующей матушки проговорила она, - не стесняйся своей сердобольной кумушки. Ты правильно сделал, что пришел ко мне. По совести сказать, я уже сама собиралась навестить своего верного друга, полюбопытствовать, как-то, мол, справляется он со своей напастью...
- Я жить больше не хочу! - выкрикнул сквозь плач Алексей, потеряв самообладание. - К чему терпеть эту муку, когда все меня презирают... Когда знакомые, завидев меня, встреч со мной избегают, в переулки сворачивают... Даже дети родные насупились, молчат, словно воды в рот набрали...
Хозяйка дома поняла, что одними уговорами да увещеваниями перевозбужденные нервы внезапно овдовевшего горемыки ей не успокоить. Пораскинув мозгами, она попросила у Алексея извинения, прошла в горницу, достала там из серванта початую бутылку водки, налила в стакан "сколько рука взяла", отыскала в ящике стола какое-то успокоительное снадобье, бросила в стакан две таблетки, помешала ложечкой, пока таблетки полностью не растворились.
Когда Алла вошла на кухню, Алексей поднял на нее лицо, залитое слезами, которых он, вероятно, уже не чувствовал. Хозяйка даже оробела малость - так искажена была физиономия друга гримасой страдания.
Незваный гость встал, протянул навстречу своей благодетельнице руки:
- Аллочка, милая, - взмолился он, - ради Христа, помоги мне, сделай что-нибудь... Ты же можешь, я знаю...
- Возьми себя в руки! - сурово отпарировала подруга. - Не забывай - ты же мужчина, неси свой крест с терпением... На вот, отхлебни - это должно тебе помочь...
По-видимому, процесс питья отвлек потерпевшего от мыслей о своей беде, он вдруг с предельной ясностью осознал, что Алла уже давным-давно носит в своем сердце горечь вдовьего существования.
- Аллочка, дружище! - тоном искреннего покаяния проговорил Алексей. - Ради Бога, прости меня за то, что я посмел явиться в таком виде... когда тебе самой до себя.
Отметив про себя, что язык у гостя заплетается, а сам он еле стоит на ногах, хозяйка поняла, что снотворное подействовало. Она крепко обняла дружка за талию, довела до дивана в горнице, бросила в изголовье подушку.
- Ляжь, проспись! - чуть ли не тоном приказа проговорила хозяйка. - И выкинь все из головы. Иначе, не ровён час, у тебя крыша поедет. А завтра, Бог даст, у тебя мозги встанут на место, тогда и обговорим все, с чем ты шел ко мне.
Алексей, по-видимому, еще плохо соображая, ради чего он оказался в доме Аллы, покорно выполнил ее не то просьбу, не то повеление, та заботливо накрыла его байковым одеялом.
Поздно ночью сердобольная хозяйка бережно разбудила спящего и убедила его идти ночевать домой. Как она пояснила, ей не хотелось, чтобы по селу пошли сплетни - мол, вдовец прямо от гроба своей благоверной, не стыдясь православных обитателей села, пошел искать утешения у любовницы...
Тесно прижавшись к мужчине - ночь была знобкая - Алла проводила осиротевшего семьянина до его дома, на прощанье чмокнула его в щечку и перекрестила.
...Наутро, вспомнив, что они с Геннадием остались вдвоем - дочь Люда еще накануне предупредила, что уйдет к себе в однокомнатную квартиру, которую им с мужем Николаем недавно предоставили в МТС - вспомнив это, Алексей с неудовольствием подумал, что ему теперь чайник придется нагревать на керогазе самому. Выпив стакан чая с ситным, вдовец снова поспешил к Алле, как она просила его. На душе у него было неспокойно: мучили угрызения совести за то вчерашнее непрошенное вторжение к одинокой женщине. К счастью, закадычная подруга Веры встретила гостя, как ни в чем не бывало, заметила лишь не без иронии:
- Приятно было вчера посмотреть на тебя... изнутри.
Перехватив недоуменный взгляд Алексея, пояснила:
- Так ты же вчера душу свою передо мной наизнанку вывернул... Угостив друга завтраком - она приготовила жареный молодой картофель с малосольными огурчиками, Алла повела речь о том, чем ему после похорон надо заняться в первую очередь. Пристально взглянув в глаза другу, она спросила:
- Ты о памятнике Вере подумал?
- Нет еще. Не решил, каким он должен быть...
- А это - главное. Памятник надо заказать у лучших мастеров в городе. И чтобы он видный был, привлекал всеобщее внимание, а не походил на те дешевые поделки, которыми изобилует наше сельское кладбище...
Убедившись по выражению озабоченности на лице собеседника, что ее слова доходят до его сознания, подруга продолжала:
- Ты же прекрасно понимаешь, что это твой священный долг перед памятью жены - горемычной труженицы, которая порой, не доедая куска и не досыпая, вывела тебе и поставила на крыло троих пострелят. Ведь она даже своей жизни не пожалела, чтобы у тебя в доме, в семье все было как у людей.
Заметив, как в глазах ее подопечного показались слезы, доморощенная попечительница семьи Сафоновых поняла, что малость переборщила. Она забыла, что сердце у Алексея обладало обостренной чувствительностью. Чтобы как-то сгладить остроту ситуации, женщина встала, одной рукой обняла друга за плечо, другой ласково потрепала его сильно поседевшую шевелюру.
Чувствуя, что своим разглагольствованием она и себя немного перевозбудила, Алла прошлась по кухне взад-вперед. Потом, остановившись перед другом, с улыбкой приязни слегка пожурила его:
- А еще хотелось бы знать - откуда у тебя эта гадкая привычка замыкаться в себе? Бродишь порой по селу серой тенью, уставившись себе под ноги, будто целковый потерял и никак найти не можешь. Подними ты голову, посмотри на Божий свет - жизнь-то продолжается!.. А главное - она, жизнь, будет продолжать править бал и после того, как мы с тобой последуем за твоей благоверной...
Кончилась встреча хороших друзей тем, что Алла выставила было на стол бутылку водки.
- Давай пригубим по рюмахе! - предложила она, водворив на лицо беззаботную улыбку. - Чтобы дома не журились, как говорят наши братья-хохлы...
Алексей, виновато улыбнувшись, от угощения отказался.
- Мне надо сегодня же, - мотивировал он свой отказ, - сделать необходимые приготовления: я хочу завтра поехать в город, похлопотать насчет памятника.
На другой день, забрав в Госбанке все свои сбережения, ревизор Сафонов отправился в областной центр попытать счастья - авось удастся напасть на специалиста, который сумеет уловить по портретам и увековечить в граните ту изюминку в облике его женушки, которая когда-то так глубоко запала ему в сердце.
В городе при первых же контактах с заправилами учреждений ритуальных услуг Алексей столкнулся с коробящей душу замшелой безалаберностью. В одной мастерской не находилось доброкачественного камня - не из чего было высекать памятник. Во второй не оказалось квалифицированного мастера - последний ушел недавно на пенсию. На вопрос, как же ему быть, пожилая приемщица заказов посоветовала съездить к пенсионеру домой, попытаться уговорить его.
Прикупив по пути бутылку армянского коньяку и закуски, Алексей отыскал на окраине города старенький, но опрятный, покрашенный деревянный домик, постучал у калитки щеколдой. К нему вышел седоусый и седобровый старик с солдатской выправкой. Собственно, мастера - а это был он - и стариком-то назвать язык не поворачивался, так молодцевато он выглядел, так живо блестели его глаза.
- Вам кого? - официальным тоном спросил хозяин дома. Однако в голосе его Алексею почудилась теплая нотка человечности, которая вдохновила его перевести разговор на шутливый тон.
- Вас... вас, дорогой земляк,- радостно ответил челобитчик.
- Чем могу служить? - спросил мастер, пропустив гостя во двор.
- Вы можете спасти делом человека от преждевременной смерти, - не моргнув глазом и продолжая широко улыбаться, ответил Алексей.
-Ну, во-первых, я не доктор, - отпарировал хозяин дома, тоже не удержавшись от улыбки и принимая правила игры, навязанные Алексеем, - а во-вторых, кого надо спасать, каким делом?
- Спасать надо меня...
- Но вы не похожи на кандидата в покойники!
- Я буду им, если вы мне откажете в моей слезной просьбе... Тут, невольно посерьезнев, преждевременно овдовевший благоверный сочными мазками нарисовал мастеру печальную картину безвременной смерти любимой супруги. И тон повествования горемычного вдовца был, по-видимому, настолько искренним, настолько проникновенным, что мастер не счел возможным отказать ему.
На прощанье Иван Семенович - так звали художника - и Алексей обговорили условия выполнения заказа. Обрадованный кустаревец хотел было предложить доброму человеку обмыть сделку, но на этот раз смелость ему изменила.
На другой день, придя в мастерскую, Алексей выбрал из предложенных ему Иваном Семеновичем образцов наиболее понравившийся макет памятника и передал мастеру фотокарточку Веруни - самую лучшую, ту, которую он возил с собой по командировкам в своей записной книжке. Улыбка Веры на этом снимке была настолько теплой, настолько завораживающей, что коллеги в облпотребсоюзе, которым он показывал фото, не верили, что это была его жена. Они в один голос утверждали, что это кинозвезда с мировым именем, назвать которое, правда, никто из них не мог.
Раза два Алексей навещал Ивана Семеновича в мастерской, справлялся, не нуждается ли он в чем, исподтишка наблюдал, как получается на граните изображение улыбки Веры. К счастью, мастером Иван Семенович оказался, как говорится, от Бога: лицо супруженьки в молодости смотрелось без малого как живое.
На седьмой день, сердечно поблагодарив художника и щедро расплатившись с ним, Алексей привычно созвонился с оптовой базой своего учреждения, дождался попутной грузовой автомашины до Кустарей, переправил памятник домой. И вот ведь какая диковина: занимаясь делами, впрямую касающимися покойницы, Алексей часто ловил себя на мысли, будто он заботится о своей незабвенной Веруне, как если бы она жила и здравствовала. Решая ту или иную проблему, он мысленно советовался с ней, спрашивал ее мнение, убеждал ее, если ему казалось, что она проявляла недовольство. И что уж бывало совсем трудно объяснимо - она возражала мужу, когда тот или иной вариант явно не годился, и наоборот, согласно кивала головой, когда решение было удачным. Его все реже стали посещать по ночам беспричинные приступы беспокойства, стал нормализоваться сои, вовремя приходил аппетит. А однажды ему даже приглянулась афиша на фасаде кинотеатра и ему захотелось сагитировать Геннадия сходить посмотреть какой-нибудь фильм, а еще лучше - махнуть с ним в выходной на рыбалку. Ведь они уже столько времени не беседовали с ним - так, чтобы душа в душу, как равный с равным...
После похорон Веры прошло около девяти месяцев. Алла, узнав, что Алексей приехал из областного центра на побывку, пригласила его, поскольку наступила пасхальная неделя, совершить, по христианской традиции, посещение могилок своих благоверных; она - Степана, а он - Веруни. Вышли они за околицу села довольно поздно, некоторые односельчане, отдав долг святому обычаю, уже возвращались домой. Они с любопытством смотрели на примечательную парочку, уступали дорогу, хотя и не могли не оглянуться с любопытством вослед. Алексей поначалу чувствовал себя от этого неловко: кто знает, что подумают о них люди, ведь на селе о каждом взрослом известно, кто есть кто.
Не удержавшись, горемычный вдовец решил поделиться мыслями об этом со своей спутницей.
- Вам, Алла Семеновна, - в шутливом тоне заметил он, - не докучает, что встречные паломники и особенно паломницы уделяют нам с вами столько внимания?
- Докучает, конечно... Причем повышенный интерес, особенно женщин, почему-то привлекаю именно я. Только что же мне теперь - сидеть дома взаперти и даже носа на улицу не высовывать? Таким манером и одичать недолго.
Какое-то время Алла шла молча. Но Алексей чувствовал, что его спутница не выговорилась. И в самом деле, через пару минут она подала голос.
- Ну, сам посуди, Леш, - с легкой обидой проговорила она, - чего здесь такого? Ты решил посетить, по христианскому обычаю, обитель вечного покоя, чтобы отдать долг памяти своей дорогой супруженьке. По дороге в знак нашей дружбы решил зайти за мной, помня, что у нас с тобой в семейной жизни одинаковая судьба, одна стезя, одна и та же скорбь...
Тут Алексей остановился, умоляюще посмотрел в глаза спутницы.
- Аллочка, ты увлеклась... - сказал он. Подумай - мы же покой их нарушим.
И он плавным махом руки показал на могилы. Подойдя к месту упокоения Веры, которую, как ему сейчас искренне верилось, он любил, любит и будет любить до скончания века, и, воззрившись на необыкновенной красоты портрет на памятнике, Алексей почувствовал, что готов разрыдаться. Слезы покатились у него из глаз, он, положив на могильную плиту скромный букетик тюльпанов - других цветов в селе найти не удалось - забыл даже снять берет... Алла напомнила ему об этом, они вдвоем долго стояли безмолвно и неподвижно, низко склонив посеребренные сединой головы. Таким же долгим молчанием осиротевшие супруги почтили память Степана, мужа Аллы, могилка с памятником которому была неподалеку.
На обратном пути с кладбища Алла, хотя и была преисполнена искреннего сострадания к своему доброму другу, мысли се в это время были, увы, не безгрешны. Не могла она не мечтать о нежном союзе с многодумным, как она про себя называла его, Алексеем Премудрым. Женщина, конечно, отдавала себе отчет, что говорить им сейчас об их отношениях - и думать было нечего. Обстановка не та, можно было запросто восстановить любезного друга против себя, так что жди потом неделями, а то и месяцами момента, когда его настроение вновь позволит подступиться к нему. Между тем тянулась молодящаяся вдовушка к Алексею, особенно потом, несколько месяцев спустя после кончины его супруги, с такой силой, что почти каждую сиротливую ночь засыпала и утром просыпалась с мыслью о нем. Правда, с чего-то взяв, что речами убедить друга в своей преданности она не сможет, Алла, когда ее мучила бессонница, сочиняла в уме пространные письма, в которых приводила все новые и новые доводы, тужась доказать предмету свой страсти, что истинное счастье, настоящую гармонию двух душ он под конец своей жизни может испытать, если решится позволить двум любящим сердцам - его и ее - "биться в унисон"...
Увы, письма эти так и остались ненаписанными. У женщины с внушительным опытом достало благоразумия представить себе, как отнесется любимый ею мужчина к ее смелому предложению. Он мог привести не один, а десятки контрдоводов, в силу которых им следовало благоразумно повременить с сердечными делами, а то и вовсе отложить их в долгий ящик... Поэтому Алла предприняла обходный маневр: подговорила одну из сотрудниц своего учреждения, живущую по соседству с Алексеем, распустить слух, что, дескать, его подругу Аллу, сватает новый завторг, недавно присланный начальством из области.
Алексей отреагировал на эту новость своеобразно: решил, когда поедет по служебным делам в областной центр, завернуть на денек-другой в Тольятти, к своей первой любви - Вале и намекнуть ей, что он теперь в полном ее распоряжении. По правде сказать, особого желания жениться, особенно в данное время, когда рана от утраты матери своих ребят у него еще кровоточила, он в себе пока не обнаруживал. К его счастью, судьба помогла ему избавиться от навязчивой идеи. В один далеко не прекрасный день - с утра зарядил нудный дождь - Сафонову позвонили с почты, поставив в известность, что на его имя поступила корреспонденция до востребования. Коротенькое письмецо оказалось от Вали. Любимая сообщала, что вышла замуж за хорошего знакомого, с которым по воле случая когда-то дважды отдыхала на Черноморском побережье и к которому успела проникнуться симпатией.
Эту новость ревизор Сафонов перенес тяжело. Конечно, не с такой болью, как преждевременную кончину Веруни, однако с тем последствием, что он враз утратил интерес к женщинам, в том числе и к предмету своей юношеской страсти - Вале Светловой. А это качество - заинтересованное отношение к прекрасному полу – Алексей, может быть, и, не отдавая себе в этом отчета, про себя считал одним из основных достоинств мужчины.
После долгих тяжких раздумий о том, что конкретно послужило причиной преждевременной кончины Веруни, и кого следует винить в этом, Алексей вынужден был прийти к выводу более чем горестному... "Кого же, как не себя? - вопрошал он однажды бессонной ночью. - Ведь если бы я был постоянно возле своей избранницы сердца и великодушно позволял ей, особенно когда у нее на душе кошки скребут, выплескивать свою душевную смуту на голову снисходительного и сострадательного благоверного, приводя таким путем собственную психику в состояние относительного равновесия, она, вполне вероятно, пожила бы еще и ему было бы около кого набираться силенок для сносного существования в непростой среде, в которой судьба принудила его вращаться. Главным же выводом запоздалых рассуждений раньше времени овдовевшего супруга было то, что другую такую женщину, которая так же познала бы его душу и научилась бы так же приспосабливаться к его характеру, он теперь не встретит уже никогда...
...Между тем жизнь в стране начала ни шатко, ни валко втягиваться неизвестно по чьей воле в новый виток перепутья. Наряду с роспуском колхозов стала постепенно свертываться кооперативная торговля. Поскольку облпотребсоюз, в котором работал Алексей, тоже подлежал ликвидации, у ревизора Сафонова, как и его собратьев по несчастью, возникли проблемы с трудоустройством. До пенсии кандидату в безработные оставалось немногим более полутора лет. Великодушную помощь ему, как и всегда до этого, оказал его начальник Никитин, который заблаговременно перешел на работу в областное финансовое управление, где ему предложили должность начальника одного из отделов. А поскольку его отдел осуществлял контроль за работой районных финансовых органов, он при встрече с Сафоновым со своей обычной иронической усмешкой сказал своему бывшему сослуживцу и давнишнему приятелю:
- Конечно же, иди к нам, финансистам. Кому и карты в руки, как не тебе. Ты в этом деле, поди, уже не одну собаку съел - районы-то в области, наверно все до одного объездил,
А ревизор Сафонов между тем подумал: "Люди у власти в стране уже не раз сменились, а проблема с жильем для нас, горемычных перекати-поле, продолжает стоять ребром... Ну да ничего, место для ночевки на канцелярском столе авось и у финансистов отыщется".
При этом Алексей почувствовал, как у него кольнуло в сердце при воспоминании о том, как он квартировал у благословенной памяти тетушки Катерины, которая так щедро делилась с ним своей более чем скромной жилплощадью и досточтимый прах которой уже несчётный год покоится в матушке-земле...
Еще одной незадачей для Алексея Сафонова в амплуа главы семьи стало со временем определение судьбы сына, к которому отец питал особые родительские чувства - наверное, потому, что он был единственным в семье ребенком мужского пола и на него возлагались особые надежды как на хранителя и продолжателя родовой фамилии. Отец крепко запомнил высказывания Геннадия у могилы Петра Кузьмича, когда сын дал отцу понять, что жизнь в Кустарях его не прельщает, и что его манят к себе необъятные просторы матери-России. Конкретно сынуля о своих намерениях-думах тогда не говорил, но ведь отцовское чувство потому и называется отцовским, чтобы угадывать непредсказуемые порывы сердец своих чад. И родитель, поразмыслив, пришел к выводу, что в родном гнезде ему свое чадо не удержать. Тем более, что парень в последнее время все чаще, особенно по вечерам, за ужином, стал красочно расписывать, с каким успехом он стал осваивать - по учебникам - сложное искусство, каким является техника радиорелейной связи. По его словам, овладев этой штукой, он может устроиться в любую организацию, где требуются квалифицированные знатоки радиодела.
Об уходе из дома в неведомые края, как он это называл - "в никуда и навсегда"- будущий радиоспециалист начал задумываться еще при жизни деда. Он даже как-то поделился этой задумкой с Петром Кузьмичем. Деду намерение внука не понравилось.
- Не дело это, внучок... - тоном упрека сказал он тогда Геннадию, который к тому времени уже достиг совершеннолетия. - Этак вся молодежь из села разбежится... Кто же тогда будет землю обихаживать, хлеб растить?..
Геннадий тогда промолчал, не хотел огорчать старика. Знал молодой Сафонов, что Петр Кузьмич души во внуке не чаял. И разве мог парень забыть, как дедуля еще в далекие малявочьи годы внучонка ему под яблоней в саду качели устраивал и почти каждый день урывал минутку-другую, чтобы прийти покачать малыша, хотя у само-го было невпроворот работы с этими бесконечными хомутами, седелками да уздечками, которые он мастерил всю свою жизнь. А гостинцы - забавные игрушки, сладости, переводные картинки, которые дед по воскресеньям привозил из соседнего городка, куда он ездил продавать наготовленную им и его взрослыми детьми сбрую!..
Между тем в поведении ревизора Сафонова, овдовевшего отца семейства, когда он после командировок возвращался домой, появились некие странности. Люда, почти ежедневно навещая после уроков родные пенаты, жаловалась Геннадию, что когда папаня приезжает, она его присутствия почти не чувствует. Сыну тоже казалось, что родитель избегает встреч с ним, постоянно о чем-то напряженно думает и все молчит, молчит. Правда, отец не забывал ходить в лавки и на базар, готовил пищу, старался поддерживать в доме хоть какой-то порядок. Однако Геннадий и Людмила сходились во мнении, что на отца по временам находило состояние легкой растерянности, когда у него все как бы валилось из рук. Сын порой заставал родителя в непривычной, не свойственной для него позе: он садился в горнице к окну и, скрестив на груди руки, сосредоточенно смотрел на улицу. Пытаться заговорить с ним в такие минуты было бесполезно: отец либо отстраненным взглядом смотрел на тебя, не говоря при этом ни слова, либо отделывался односложными ответами, которые отбивали всякую охоту разговаривать с ним.
Именно в это время у молодого Сафонова окончательно созрело намерение уйти из дома на поиски пристанища, где бы он был уверен, что у него есть шансы, как он прочел в какой-то книжке, "добиться самоутверждения". Он не вполне понимал, что это такое, но если он испытывает желание стать таким же уважаемым в обществе человеком, как его шеф на работе, как папаня, то, по его мнению, что в этом предосудительного? Но вся беда в том, что на селе перспектив для получения приличной квалификации нет. Полагаться на помощь отца, учитывая характер его работы и теперешнее его состояние, когда у него душа не на месте - тоже, как говорится, можешь остаться с носом. И это при том, что сомневаться в готовности родителя сделать для детей все, что он только мог, не было никаких поводов. Только до каких же пор сидеть на шее у своего предка? Ведь этак и не узнаешь никогда, на что же ты сам-то в этой жизни способен...
Словом, так или иначе, взвесив все "за" и "против", молодой Сафонов принял окончательное решение - махнуть на Урал, посмотреть своими глазами, что это за "природная кладовая" такая, которая, как пишут в газетах, таит в своих недрах чуть ли не все элементы таблицы Менделеева. Сестре Людмиле брательник признался по секрету, что намерен в скором времени "выпорхнуть из гнезда".
- Куда это? - недоверчиво спросила Люда.
- За Кудыкин двор! - весело отозвался брат. - Исчезну в никуда и навсегда...
А глава семейства между тем, заметив, наверное, по отношению к себе своих ребят, что, углубившись в свое горе, он ведет себя совсем не по-родительски, однажды за общим ужином, улыбнувшись как можно более радушно и принудив себя весело взглянуть в глаза сперва Люде, а потом Геннадию, бодро провозгласил:
- Ну, детки, траур трауром, а мамку нам, царствие ей небесное, нашей скорбью не воскресить... Давайте потихоньку привыкать жить без хозяйки дома. Такова уж, видать, наша судьба. И будет она, наша планида, какой мы ее, поднатужась, вылепим сами.
Трудно сказать, возымело ли это мажорное высказывание главы семьи Сафоновых какое-либо действие, но жизнь в осиротевшем доме стала с этого времени постепенно входить в наезженную колею, правда, болезненно и не без неизбежных в таких случаях накладок. А сынуле, готовившемуся в путь, к немалой его радости, само провидение спустя неделю-другую ниспослало возможность убедиться, что батя печется о судьбе своих чад ничуть не меньше, чем это делала при жизни маманя.
...В тот поздний вечер, когда юноша, улегшись в бывшем дедовском закутке, уже начал погружаться в сон, к нему вошел отец, присел на кровать и, положив руку сыну на плечо, тоном озабоченности негромко проговорил:
- Геннадий, сынок... Ты не спишь? Я пришел покаяться - в эти горестные для всех нас дни, когда у нас не стало мамы, и когда всем нам было так тяжко, я чувствовал, что должен был найти для вас с Лидочкой слова утешения, что вы очень в этом нуждались... Но - прости, ничего путного придумать тогда я не смог...
С молодого Сафонова сон как рукой сняло. Ему захотелось горячо возразить родителю, довести до его сознания, что и ему, Геннадию, и сестренке чутье подсказывало, как остро батя переживал утрату, и какого напряжения сил стоило ему держать себя в руках. А ведь это было необходимо - больше-то заботиться о достойном погребении мамы было некому. Гена сделал движение, чтобы подняться в постели. Сильная рука отца, лежавшая на плече сына, не дала ему сделать это.
- Лежи, лежи, сынок, - с отцовской теплотой в голосе проговорил старший Сафонов. - Я догадываюсь, что ты хочешь что-то сказать в мое оправдание... Все мы сейчас нуждаемся в словах сочувствия, ободрения. А я вот о чем подумал сейчас. Я в свое время допустил оплошность, которая потом пагубно отразилась на здоровье мамани. Когда я понял, что маме стало тяжело управляться с домом, с хозяйством и, особенно с нашей кормилицей, Пестравкой, я не решился настоять на том, чтобы ваша мать позволила мне сменить работу, устроиться где-нибудь в своем селе и освободить маманю от неженских нагрузок.
Тут глава семейства горестно смолк, а сынулю вдруг осенило.
- Папань! - оживленно заговорил юноша. - А насчет этих, как ты их назвал, нагрузок, ты или не совсем прав или я чего-то недопонимаю... Я ведь, когда подрастать стал и силенку почувствовал, маманю много раз упрашивал позволить мне таскать из нашего уличного колодца воду для нашей Пестравки, ну и для других нужд. Но она строго запрещала мне делать это. И, наверно, специально, чтобы я не посвоевольничал в ее отсутствие, прятала ведра в чулан, запирала его на замок, а ключи уносила с собой на работу...
Отец в ответ на это не то признание, не то жалобу сына, запустив растопыренные пальцы руки в волосы своего чада и ласково потрепав их, назидательным тоном пояснил:
- Чудачок ты, сын!... Она же тебе родительница, мать, и за твое здоровье переживала во стократ мучительней, чем за свое собственное...
Увлекшись беседой и не заметив, что благодаря восстановившемуся чувству родства душ, которое поколебалось было из-за угнетенного состояния Сафонова-старшего, они, как и прежде, стали понимать друг друга с полуслова, отец и сын незаметно перевели разговор вроде бы и на отвлеченные, но так же волнующие сердца обоих темы. Не захотели отец с сыном коснуться лишь ключевого вопроса - как им без хозяйки дома, без мамани, строить свою жизнь дальше. Почему? Понять их было не столь уж трудно. Ведь чтобы вжиться в новую, осложнившуюся обстановку, требовалось время, а главное - стойкость и упорство, которых, впрочем, им обоим было не занимать.
...Расстались друг с другом отец и сын Сафоновы, отчего-то в унисон подумав, что если бы их незабвенная - для папани супруженька, а для сынули маманя - побыла бы в это время с ними, она бы непременно сердечно порадовалась самой, пожалуй, задушевной беседе отца с сыном. Перед уходом из закутка Сафонов-старший, посерьезнев и не сдержав нелегкого вздоха, спросил сына о главном, что теперь не давало ему покоя:
- Так ты, Геннадий Алексеич, твердо решил покинуть родительский дом?
Сын этого вопроса ждал, ответ на него он уже давно приготовил.
- Пап, - немного волнуясь, проговорил он, - ну, ты же понимаешь, что мне с теми знаниями и опытом, что я накопил, особенно в области радиотехники, на селе нечего делать...
Отцу захотелось слегка подтрунить над непоседливым отпрыском.
- И для этого ты придумал свое ребяческое "уйти в никуда и навсегда!"?- весело проговорил он.
Геннадий промолчал - наверно, хотел показать, что шутки не принял.
- Ладно...- посерьезнел отец. - Это хорошо, что ты тверд в своем намерении. Могу тебе только посоветовать: когда будешь в нашем областном центре, и тебе потребуется ночлег - толкнись к сыну нашей покойной свояченицы - тетушки Катерины. Адрес я кладу тебе на тумбочку.
Сын ответил прочувствованным "Спасибо!"
Сказать, что родное село было Геннадию Сафонову не по душе, значило бы, по меньшей мере, возвести на него поклеп. Во всяком случае, впоследствии в каких бы краях, в каких селениях потомственный кустаревец ни обосновывался, свои отпуска он проводил только в обетованном краю предков.
Сейчас же, когда не стало мамани, ее любящих глаз, ласковых слов, постоянной заботы об его благополучии, пребывание в опустевших комнатах родительского дома стало для непривычного к таким условиям молодого человека просто невыносимым. Оставался только один выход - покинуть родительский дом. Это намерение, кстати, совпадало у Геннадия с ясно осознаваемой им необходимостью определить, наконец, свое место в этой, вроде бы и беспристрастной, но беспощадной молотилке жизни, выяснить для себя, на какие дела-надобности он годен. Словом, все подталкивало молодого кустаревца к тому, чтобы в один далеко не прекрасный день он положил в рюкзак теплый свитер и носки, бритвенный прибор а также другие немудрящие бытовые мелочи, добавил к поклаже две любимые книжки - сборник стихов Некрасова и один из томов подписного издания Достоевского. В последний момент внимание будущего невольного вояжера привлекла записка отца, оставленная родителем вчера поздним вечером на тумбочке. Как оказалось, она заканчивалась словами: "Гена, смотри, когда пристроишься к определенному месту, а главное, когда будешь нуждаться в деньгах, обязательно дай весточку и адрес сообщи..."
Растроганный заботой отца, юноша вышел за ворота родного дома с легкой душой, пожалев, правда, что не смог проститься с батей - тот ранним утром, когда сын еще спал, отправился в город, в свое учреждение.
...Прежде, чем выйти на тракт, ведущий из села на станцию, Геннадий посетил сельское кладбище, место захоронения мамани, чтобы попросить у нее прощения - на случай, если разлука затянется надолго. Когда юноша подходил к могилке, из-за облака выглянуло сентябрьское солнце, которое ярко осветило очертания прекрасного лица мамани, четко выделявшиеся на полированном граните памятника. Уходя, растроганный наследник покойной несколько раз оборачивался, чтобы крепче запечатлеть в памяти дорогие черты родного лица.
Выйдя за околицу села, где дорога шла на подъем, и оказавшись как бы на возвышении, Геннадий подивился, насколько малолюдными и скучными стали улицы Кустарей. А ведь по рассказам отца даже еще при царе, во время первой мировой войны, на селе только сапожников работало более семисот человек. И ведь при каждом из них кормилась семья из пяти-шести и более едоков. Понятное дело - царской армии в то время требовалось много сапог, как и другого снаряжения. Но разве после революции люди в округе, да и красноармейцы, не нуждались в обуви? Разве нельзя было сохранить построенные еще купцами промысловые артели, а то и соорудить государственную обувную фабрику? Тогда и народ продолжал бы трудом крепить родную Русь, а не тосковать, как сейчас в Кустарях, по настоящему делу, и молодым людям, таким, как он, Геннадий, не надо было бы покидать обжитые края, прозябать на непривычной чужбине, тоскуя по речке Леснянке, по родным буграм да скромным рощицам, в которых сам он успел породниться чуть ли не с каждым деревцем...
Как вспоминала впоследствии Алла, друг дома Сафоновых, Алексей, дослужив в областном финансовом органе до пенсионного возраста и, поразмыслив, продолжать трудиться ни в этом учреждении, ни в какой другой организации не захотел, хотя начальство и обещало ему, если он останется, хорошую должность с повышением оклада.
Однако, как вскорости неприкаянному вдовцу стало ясно, с уходом на заслуженный покой он поспешил. Постоянное пребывание в Кустарях, в родных пенатах, оказалось ему в тягость, поскольку вся обстановка там и даже посуда, которую горемычный вдовец видел теперь в своем горячечном воображении только в руках своей незабвенной Веруни, чуть ли не ежедневно стали воскрешать его внутреннему взору видения былых счастливых дней их с благоверной супружеской жизни...
Опасаясь за свой рассудок, подрастерявшийся вдовец не придумал ничего лучшего, как время от времени опять отлучаться из-под своего родного крова. На счастье раба божьего ему еще во время ревизорских разъездов по районам области нет-нет да выпадало счастье свести знакомство накоротке с человеком из местных жителей, которые и по складу характера, и по интересам импонировал ему. Этих-то знакомцев Алексей и стал навещать по очереди. Там, в глубинке, за беседами с ними вечерами на завалинке, за совместными рыбалками, выбитый было из колеи мужчина, забывая хоть на время о своей невосполнимой утрате, мало-помалу окреп духом, приучил себя управляться со своими навязчивыми угрызениями совести и склонностью к самобичеванию. Это позволило ему восстановить прежний душевный контакт с дочерью Людой, а также с родственниками прежде времени ушедшей в мир иной.
А однажды, в день Святой Пасхи, их, Алексея и его дочь Людмилу кустаревцы видели на кладбище, как они прибирались на самой дорогой для их сердец могилке. Прохожие не могли не обратить внимание, как отец с дочкой необычно долго стояли, понурив головы, у надгробья, по-видимому, каждый со своими нелегкими думами.
Скорбящий по своей незабвенной спутнице жизни горемыка-вдовец в самом деле мысленно беседовал с любушкой Веруней, которая, естественно, представлялась ему теперь самой милой, самой желанной и самой необыкновенной женщиной на свете.
Моля покойницу о прощении, обездоленный судьбой мужчина не удержался и от сетований на их с Верой чад. Особенно на Геннадия, который, как обиженно заключил отец, совсем отбился от рук. И то сказать: черканет пару строк раз в полгода, когда адрес у него переменится, и вновь замолкает, сколько ему не пиши прочувствованных писем... Не балует вниманием и старшая дочь - Ираида, хотя в свое время и покаялась - переживает, мол, что не смогла приехать, проводить родимую в последний путь. Потому, дескать, что как на грех дочурка расхворалась.
Ну, а Люда, которая с детства любила, точнее, жалела батю больше, чем маманю – наверное, за то, что он не умел, как родители ее сверстниц, жить постоянно при своей семье - сейчас жаловалась мамане на то, что это и он виноват в ее преждевременной кончине, потому что из-за своих постоянных командировок почти совсем не помогал ей по дому. С другой стороны, дочке было и жаль папаню, она и об этом упомянула в своих сетованиях, пожаловавшись матушке, что он, батя, сейчас старится прямо на глазах, хотя и силится не показывать виду, как ему тягостна бобылья доля. Только разве скроешь от людей, что голова стала белая как лунь, а стать и походка все больше напоминают стариковские привычки...
А еще причуда у вдовца странная появилась - заскок или страсть, которую он старается скрывать от людей. Но уж кто-кто, а дочь-то родная знает, что отец часто не спит по ночам, да и днем ходит, словно какую думу думает... А в последнее время стал что-то писать. Проснется среди ночи, ходит, ходит по горнице, потом зажжет лампу, вынет из чемоданчика, с которым прежде ездил по командировкам, толстую тетрадь в клеенчатой обложке, присядет к ночному столику и выводит на бумаге строчку за строчкой.... И дочери Людмиле ни разу не пришло в голову, когда же отец прерывал свое ночное бдение, позволял себе отдохнуть от хозяйственных забот: сам Алексей и семья Люды по-прежнему много труда вкладывали в обработку огорода и уход за садом. Стеснялась Люда и спросить батю, что это он так старательно записывает в свои тетради. Слышала она только лишь от брательника Геннадия, что батя в молодости, еще со школьных лет, увлекался сочинением стихов и что у него где-то хранится целая связка исписанных пачек бумаги...
Электросталь - 2004 г.
